Дмитрий Владимирович Потехин
Болван
Вечером двадцать седьмого дня Аркадий ехал в колонне, трясясь на броне лязгающего БТР-а. Он не спал больше двух суток и, несмотря на адский шум, тряску и пыль, то и дело клевал носом.
Что-то грохнуло. Удар горячего воздуха сшиб его на землю. Он ничего не слышал, в ушах звенело. Грудь, плечо и ребра горели, словно каждый сантиметр кожи изрезали бритвой.
Аркадий видел, как вспыхнул ехавший впереди броневик, подбитый из РПГ.
Он тряс головой, жмурил глаза, в панике пытался нашарить автомат.
Нашел чью-то кисть со скрюченными пальцами.
Когда бой закончился, Аркадия отыскали под колесами «Урала», лежащего без чувств в мокрых штанах. Его контузило и посекло осколками.
Находясь в госпитале, Аркадий, как помешанный, раз за разом умолял врачей вернуть его домой, дрожал и не мог держать ложку.
Ему потребовалось полгода, чтобы оправиться от шока. И ещё пять лет, чтобы выйти из чудовищной депрессии, вызванной осознанием своего позора.
Единственным человеком в его жизни стала мать. Единственным делом – чтение книг.
Будучи уже давно комиссован, Аркадий с началом Чеченской войны принялся учить симптомы контузии, чтобы (он молил об этом вселенную) никогда больше не вернуться в пережитый ад.
Злоба и презрение к себе, которые он испытывал постоянно, даже в сновидениях, тихо бродили в крови, отравляя душу и перекраивая сознание. Он искал виновных в своем жизненном провале. Тех, кто неверно его воспитал, не показал, что значит быть сильным, не приучил смотреть смерти в глаза. Он чувствовал, что если бы оказался в четырнадцатом году в Восточной Пруссии, а не в загаженном Афганистане, если бы воевал с европейцами, а не с душманской нечистью, то непременно стал бы тем, на кого с давних пор не смел и равняться.
Во всем была виновата страна! Орел не сможет воспарить, если всю жизнь рос в курятнике и клевал пшено. Десятилетия отрицательного отбора сделали свое дело!
«Что могло вырасти из ребенка, которого с пеленок учили любить пятидесятилетнего «дедушку» Ленина и восторгаться пьесой «На дне»? Ребенка, чей отец по ночам плакал от зависти к приятелю, ездившему на «Волге»?»
От этого нельзя было отречься. От этого нельзя было спрятаться. И жить с этим тоже было, в общем-то, невозможно.
Аркадий вспоминал своего деда. Сверхчеловека, прошедшего войну, работавшего на шахте, в одиночку построившего дачу и до последних дней сохранявшего бодрость и ясность ума. Он фантазировал, что не случись советской власти, каждый третий мужчина в стране был бы таким…
Аркадий много бы отдал, чтобы проснуться другим человеком. Не таким, как дед (он при всех своих достоинствах все же был плоть от плоти деревня), но кем-нибудь столь же бесстрашным и непробиваемым. Если б ему предложили, он бы без долгих колебаний начал жить заново. Разумеется, в другой России в иную эпоху.
У него не было здесь даже женщины.
На столе зазвонил мобильник. (Благодаря бандитским подачкам Аркадий и его мать, наконец, узнали, что такое телефон без диска и проводов).
– Алло!
– Аркадий Романович?
– Да. Я вас слушаю.
В телефоне звучал незнакомый, но располагающий к себе женский голос. Это было странно, поскольку номер Аркадия знали всего два человека на планете: он и мать.
– Здравствуйте!
– С кем имею честь?
– Я представляю ветеранскую организацию «Несокрушимый обелиск». Мы узнали о вашем подвиге и были бы счастливы, если бы вы обнародовали свои воспоминания.
– Откуда у вас мой телефон? – мрачно спросил Аркадий.
Неизвестная организация с банально-казенным названием не внушала ни малейшего доверия. Упоминание подвига пробудило в сердце недобрый морок: это была либо ошибка, либо, в худшем случае, чья-то гнусная провокация. Похоже кто-то прекрасно знал про его «подвиги» и с какой-то целью захотел вынести их на всеобщее обозрение. От одной такой мысли Аркадию захотелось немедленно послать даму ко всем чертям и отключить телефон.
– Пятнадцать лет назад под Кандагаром вы спасли множество жизней. Насколько нам известно, вас даже не наградили…
– Вы меня с кем-то спутали.
– Но как же…
– Всего доброго!
Аркадий швырнул телефон на кровать.
– С-суки! Сколько можно! Падальщики…
Ночью он долго не мог заснуть. Ерзал, хлопал глазами, тщетно пытался выправить одеяло в спутанном мешке пододеяльника. Вспоминал, кому, когда и где мог дать свой номер.
Потом он провалился в сон и увидел то, во что никогда и ни за что не решился бы поверить в здравом уме.
Все начиналось так же, как в тот проклятый вечер. Аркадий клевал носом, сидя на броне. Взрыв. Он уже на земле. Кругом крики, выстрелы. Вспыхивает БТР.
Настали минуты, которых Аркадий решительно не помнил.
Он смог найти свой автомат. Да, да, он его нашел! Он бежал вдоль колонны, стреляя короткими очередями по мутным теням на каменистых склонах.
Потом он прятался за танком с разбитой гусеницей. Видел вспыхнувший белым облаком и прошипевший прямо над головой гранатометный выстрел.
Затем разглядел несколько смуглолицых фигур в лохмотьях, которые, пригнувшись, спускались к нему с холма, то и дело стреляя и перекрикиваясь на тарабарщине. Шум сражения словно бы начал стихать. Ему почудилось, будто он единственный во всей роте остался в живых.
А дальше… Кажется, он завалил двоих. Третий хотел швырнуть гранату, но получил пулю в колено и сам же на ней подорвался.
Когда он бросился к хвосту колонны, то краем глаза увидел совсем рядом чью-то бородатую рожу. Подобравшийся с другой стороны душман замахнулся прикладом, но Аркадий, увернувшись, успел разрядить последний патрон ему в живот.
Потом он залег под грузовиком, сжимая в окаменевшем кулаке нож. Он ждал конца, каким бы тот ни был.
Аркадий проснулся в рассветных сумерках, слушая далекий крик петуха и щебет ранних пташек.
Это не могло быть пустым видением. Слишком реалистично. Все так и было. Память просто подло вычеркнула правду на долгие пятнадцать лет, оставив лишь одну посттравматическую мерзость.
Аркадий мучительно стиснул зубы, раздираемый сомнениями. Он знал, что сон не мог ему солгать.
«Такие сны не лгут!»
Он нередко вспоминал во сне мелодии и фразы из фильмов, которые забыл давным-давно. Это была специфическая черта его памяти. Видимо телефонный разговор дал толчок, обрушивший стену многолетнего забвения.
После завтрака Аркадий позвонил в «Несокрушимый обелиск» и, ничего не объяснив матери, уехал в Москву.
Вечером мать увидела его бодро шагающего домой по дороге, с улыбкой на лице и горящими (чего с Аркадием давным-давно не бывало) глазами.
– Что с тобой, заяц?
– Я вернулся, мама! – Аркадий, сияя от счастья, взял ее за плечи.
– Чего?
– Я… вернулся! Вернулся с войны!
– Ты че выпил, что ль?
– А… считай что да! Я писатель, слышишь! Я буду писать!
– Про кого?
– Буду писать про то, что со мной было! Правду! Люди хотят знать! Им интересно, понимаешь? Я… я все вспомнил, мама!
– Н-ну ладно. Иди ужинать! Потом расскажешь.
Аркадий обнял и поцеловал мать, звонко чеканя шаг, направился в дом. Это было похоже на избавление от затяжной болезни, на выход из тяжкого похмелья, на окончание дрянного тягучего сна. Впервые за треть жизни он чувствовал себя полностью живым.
Крепость
Народ, не поднимая глаз, ползал по траве собирая щедро наплеванные истуканом деньги. Потом в приподнятом настроении разошелся по домам. Кто-то хвастался хорошим «урожаем», кто-то делился планами, кто-то строил теории. Василий Палыч в старом пиджаке с медалями, залихватски бегал пальцами по кнопкам баяна. Словно окунулся в забытую молодость.
– Давайте к нам, у нас стол накрыт! – ревел Иван Петрович. – Заодно покажу вам моего красавца!
– Ой, хвастун… – вздыхала Софья Владимировна, похлопывая мужа по широкой спине.
– Мы себе компьютер отдельный на дачу хотим прикупить. Мать негодует, мол все лето в игры проиграю, – как бы между прочим рассказывал Коле Алешка. – А вы куда собираетесь в августе-то лететь?
– В Болгарию.
– Куда? Так там же война…
– Нет там никакой войны. Ты с Югославией перепутал.
– Разве?
– Мне вся эта бесовщина с денежным идолом напоминает какой-то зловещий эксперимент. Словно у Стругацких в «Граде обреченном», – кряхтел, отряхивая брюки от травяного сора, Борис Генрихович.
– Ты ведь зарекался деньги брать! – презрительно ухмыльнулся Иван Петрович.
– Зарекался… А как сына от армии отмазать? Если он здоров как бык и поступить никуда не может? А матери на лечение? Я вот только в отличие от тебя этот дамоклов меч над головой хорошо чувствую! С нас со всех еще за эти бумажки спросят!
– Тебе так трудно поверить, что Анатолий просто щедрый человек, искренний филантроп, желающий нам помочь? – спросила Бориса Генриховича его жена, ревностно ощупывая набитую деньгами пляжную сумку.
– Во-первых, я с тобой спорить тоже зарекся! Во-вторых, с каких это пор он стал для тебя Анатолием? В-третьих, он бандит! И все они бандиты, ты это понимаешь? В-четвертых… вообще, почему вся эта акция носит черты какого-то гнусного псевдосектантского ритуала? Нас вгоняют во времена Рюрика?
Они шли на дачу к Ивану Петровичу, кто-то с любопытством, кто-то с завистью намереваясь узреть очередное доказательство его бесспорного первенства. Вся улица знала, как ловко и масштабно он смог использовать собранные за эти два года деньги. Прежде всего он помог своему богатому, но в какой-то миг едва не севшему на мель тестю поправить дела. После этого у него сперва появилось спутниковое телевидение, потом роскошная в половину дома терраса и гараж, потом дочь отправилась учиться в Германию, а теперь в его гараже вместо ржавеющей «Шестерки» стоял серебристый «Фольксваген» последней модели.
Следом за хозяйской четой гости, впечатленно хмыкая, прошли через устланный вечнозеленым газоном двор и, протопав по гладким лакированным ступеням, поднялись на террасу, где их ожидал длинный, уставленный яствами и дорогой выпивкой стол.
– Ну… неплохо, да? – смущенно хвалился Иван Петрович, обегая взглядом новую пристройку. – Мы сначала хохлов наняли ее делать. Хлебнули горя! Мало того, что ни черта не умеют, собаки, так еще и пол-литра бензина напоследок слили! Я их перестрелять хотел… Нанял армян – все живо, без нареканий сварганили – раз-раз и готово. Во, красота! А потом и гараж.
– Да, армяне народ такой… – многозначительно промолвил Василий Палыч, пригубив водки.
– А машина… машина – это песня! Я два часа разбирался, как этого немца на сигнализацию ставить! И как ее потом отключать. Автоматическая коробка передач – рычажок двигаешь взад-вперед, даже ребенок трехлетний освоит! Летом кондиционер, зимой обогрев – все на электронике… Двери закрываются автоматом, как в бандитских фильмах. Щелк – ты заперт! Щас поедим, я вам покажу.
– Ну знатно ты поднялся, Петрович, знатно… – прошамкал бывший председатель кооператива Давыдыч. – А я и на ремонт себе все накопить не могу. Туда-сюда – всюду расходы, везде траты, дети, внуки! Как будто бы и не было получки. Таланту предпринимательского видно мне не хватает, а?
– Да-а, не у всех хозяйская жилка есть. А что остальные? Граждане, есть о чем отчитаться?
Отчитаться было о чем. В последние годы у многих дачников стали появляться спутниковые тарелки, пластиковые окна и газоны. Средние обыватели открыли для себя пляжи Египта и Турции. Старики реже гнули спины в огородах. Молодежь пересаживалась на мопеды. Мобильный телефон из диковинной роскоши превращался в естественного спутника жизни.
– Ну-с! – с какой-то хмурой настойчивостью продолжил Иван Петрович. – Чего у кого нового?
Соседи, пожимая плечами и всплескивая руками, стали без охоты делиться своими относительно скромными достижениями, вроде покупки компьютера или нового гарнитура для гостиной. Талантом искренне и самозабвенно хвастаться, как и хозяйской жилкой обладал далеко не каждый.
– Иван, скажи по чести, ты всем доволен? – не выдержал вдруг Борис Генрихович.
– А что не так?
– Да все так… За исключением того, что наш поселок превратился в бандитскую помойку, в подмосковный порт Тортуга, все тип-топ.
– Так… Я не пойму, ты правду искать сюда пришел? – Иван Петрович мрачно нахмурил свои тяжелые брови.
– Ты человек взрослый, да? Я надеюсь, – продолжал Борис Генрихович, не глядя на жену, которая уже принялась тыкать и щипать его под столом. – Ты наверно помнишь, как тебя всю жизнь обманывали? Как ты пятьдесят лет глотал пустой крючок!
– Хватит… – грозно скрежетнул зубами Иван Петрович.
– А теперь, когда ты уже научен горьким опытом, что голую железку глотать нельзя, тебе (и не только тебе, всем нам!) впервые дали крючок с наживкой.
– Бойся завистников, Ваня! – ехидно фыркнула Софья Владимировна.
Борис Генрихович пропустил ее насмешку мимо ушей.
– Вы все хотя бы задумываетесь, чем это нам грозит? Нам уже второй год задаром выдают колоссальные деньги. Мы их должники!
– Должники… – проворчал Василий Палыч. – Сначала ограбили народ, а теперь ишь – должники! Ничего я им не должен! Пускай платят!
– Вот именно! – подхватила баба Нина.
– Ну давай, развивай мысль! – потребовал Иван Петрович. – Под каким соусом они от нас потребуют долг? Они, что, считали, кто из нас сколько денег подобрал? Мы им за что-то расписывались? Или как? Ты, может, не видел, а я заметил: они сами эти бумажки тайком ловят! Как будто это даже не их бабки!
– Я тоже видел! – поддержал Коля.
– А вы не думали, что они покупают за деньги нашу лояльность? – выпалил Борис Генрихович. – Что им, может быть, в будущем понадобится деревня крепостных рабов, готовых отстаивать их интересы. Может, им электорат лояльный нужен?
– Электро… Чего говорит? – изумленно пробурчал Давыдыч.
– Если вам скажут: проголосуйте за бандитского кандидата или мы вам золотой краник перекроем, что вы будете делать?
Вдоль стола побежал озадаченный полушепот.
– Ладно, все! – рыкнул Иван Петрович, уронив нож в тарелку. – Закрыли тему!
Борис Генрихович понимающе закивал:
– Да-да-да…
– Моя Светка… – чтобы как-то соскочить с неприятной темы Иван Петрович начал было рассказывать о переезде дочери в Берлин, но вдруг будто чего-то смутившись или устав, заглох на втором предложении.
– Это да… – вздохнул Василий Палыч.
Наступила странная тишина. Каждому хотелось ее прервать, но каждый неожиданно для себя почувствовал, что говорить больше не о чем.
Как-то странно и смешно теперь было идти осматривать стоящий в гараже, никому в сущности не интересный «Фольксваген» и восхищаться им.
«Зачем вообще собрались?» – бродило в голове у каждого.
– Анекдот! – сурово возвестил Иван Петрович, подняв палец. – Нашел новый русский лампу. Оттуда джинн…
– Товарищи! – воскликнула вдруг, прежде сидевшая тихо в углу стола Алла Юрьевна. – Мне кажется, мы сейчас обсуждаем не то, что нужно!
Сидящие перевели взгляды на эту резкую худую, еще пока не пожилую особу, с длинной жилистой шеей, цепкими глазами и тонкогубым подвижным ртом.
– Нам сейчас в кое-то веке дана возможность наращивать и приумножать свои… ну капиталы. Давайте называть вещи своими именами! И наша задача теперь прежде всего в том, чтобы оградить доступ к деньгам от посторонних лиц! Да! Я категорически против того, чтобы сюда приезжали те, кто тут не живет, и лезли в наш карман! Даже друзья и родственники! Мы стоим на опасном рубеже! Наши дачи соседствуют с Глухово, куда со всей области стекается всякий алчный сброд. Это чудо, что чужаков пока единицы, а не десятки тысяч! Еще год-два, и тут будет не протолкнуться! А там и власти заинтересуются, что это за денежные дожди идут в Подмосковье без их ведома! И все! Плакало наше Эльдорадо! Верно же?
– Верно, – растерянно согласился Иван Петрович.
– Так что, товарищи, проявляем сознательность! Рты на замочки!
Коля почувствовал знакомую тошноту, словно он сидел в классе, слушая непрекращающиеся вопли раздраженной училки. Кажется, Алла Юрьевна и была учительницей. То ли в школе, то ли в институте. Только у педагогов бывают такие окостенелые глотки.
– Я предлагаю каждому дать подписку о неразглашении тайны!
– Хосподи… На чем подписываться-то? – испуганно пробухтела баба Нина.
Алла Юрьевна нервно мотнула головой, словно речь шла о недостойном обсуждения пустяке.
– Это второстепенный вопрос.
– Да хоть клятву дать, какая разница, – промолвил Иван Петрович.
– Именно подпись! – категорично покачала пальцем Алла Юрьевна. – Хотя клятва тоже не помешает.
– А что будет, если я нарушу клятву? – с плохо скрытым презрением спросил уставший молчать Борис Генрихович. – Бойкот?
– Взыскание, – холодно ответила Алла Юрьевна. – Денежный штраф или, скажем, недопуск к э-э… к ритуалу.
– К ритуалу? Хех! Ну-ну… А публичный разнос?
– Я бы на вашем месте не увлекалась сарказмом! Вы тоже подбирали деньги, а, значит, взяли на себя общие обязательства!
– Нет, нет, нет, прошу вот в этом месте поподробнее! У вас есть на службе какий-то властный орган, который привлечет меня к ответственности? Или просто толпа идеологически обработанных вами дачников придет ко мне ночью с вилами и факелами? Выпорет кнутом, изваляет в смоле и в перьях…
– Вам лишь бы поерничать! – взвилась Алла Юрьевна, тряхнув серыми локонами. – Любитель разрушать чужое счастье!
– А еще тайный троцкист, плюралист и космополит! – оскалился Борис Генрихович.
– Так все… – оскорбленно-глухо прорычал Иван Петрович. – Давай отсюда!
Жена Бориса Генриховича, чуть не плача от стыда, бросилась к калитке. Супруг поспешил за ней.
– Сам не живет и другим не даст! Клещ! – ненавидяще выплюнул Иван Петрович.
– Товарищи, я прошу вас прислушаться! – продолжила Алла Юрьевна, постучав по столу перечницей. – Мы должны превратить наш поселок в крепость! Неприступную для чужих посягательств! Я надеюсь на ваше понимание и ответственность!
Наступила еще одна неловкая пауза, в завершении которой жена Ивана Петровича вынесла на террасу магнитофон и предложила всем послушать Высоцкого.
– Я домой, – сказал Коля матери.
– Гари Потира пошел читать! – иронично вздохнул подвыпивший дед. – А я сколько про этого Гари Потира не слышу, даже не знаю, кто он такой, чего написал?
– Во-во! – поддержал Давыдыч. – Настоящий писатель – это тот, чьи книги на слуху!
С уходом Бориса Генриховича все ощутили резкое, почти физическое облегчение.
– Кстати говоря, знаете, кто никогда не ходит за деньгами? – неожиданно заметил Иван Петрович. – Арханов! Ни он, ни его семейка.
– А им-то зачем… – махнула рукой баба Нина. – Они ж и так богаче всех.
– Гордыня горская не велит! – промолвила Софья Владимировна.
– Они здесь никому не доверяют, – отметила Алла Юрьевна. – Как цыгане. Кстати говоря! Вы думаете им по нраву, то что с нами сейчас происходит?
– Им-то что! – хмыкнул Василий Палыч.
– Ничего. Просто это следует иметь в виду. В поселке есть прослойка людей, которые не поддерживают происходящее. Есть сознательные противники нашей жизни. Как, например, этот… – она кивнула в сторону калитки, не затворенной Борисом Генриховичем. – Если они объединятся…
– Ой, да ладно…
– Если они объединятся, – Алла Юрьевна красноречиво провела пальцем по шее. – Нам останется только сказать «спасибо» за недолгий период благополучия. Достаточно предать дело широкой огласке и все! Мой отец не для того воевал на фронте, моя мать не для того таскала шпалы и умерла в пятьдесят семь лет, чтобы какие-то… э-э диссиденты и инородцы еще раз выбили у нас из-под ног почву!
– А при чем же тут инородцы? – не понял Давыдыч.
– При том! Думаете, им нравится, что русские начали догонять их по доходам? Что они больше не смогут нам пальчиком грозить из окна джипа?
Чувствуя, что слишком распалилась, Алла Юрьевна перевела дух и осушила рюмку.
– Так что так… Никто нас не защитит и никто о нас не позаботится, кроме нас самих. Государство наше вы знаете.
– У вас, конечно, суровый взгляд на мир, Алла Юрьевна, – проворчал Иван Петрович, откупоривая бутылку кальвадоса. – Но в целом… согласен. Организация должна быть! От бандитов, кстати, тоже защищаться, может, еще придется…
Он многозначительно сверкнул глазами:
– Кто знает, что у них на уме…
– Ты что ж, вооружаться предлагаешь? – усмехнулся Василий Палыч.
– Не предлагаю, а вооружаюсь. Лицензию уже оформил. Я, конечно не верю Генриховичу, но… ч-черт их знает!
– Ладно, давайте не будем обо всем об этом! – встрепенулась Колина мать.
– Вот-вот! – подхватила Софья Владимировна.
Голос Высоцкого начинал петь ее любимую песню про коней и волков.
Погоня
Михаил Моисеич вышел из автобуса, чувствуя неприятные колики в отходивших свое старческих ступнях. Поправил обвислые поля рыбацкой панамы и медленными шагами, припоминая дорогу, двинулся в сторону дач.
В разгар знойного дня Глухово казался таким же пустынным и забытым, как в былые дни своего полунищего существования. Лишь в шашлычных и барах продолжалась какая-то вялая похмельная жизнь. Ветер гнал по асфальту сухие листья и обертки от жевачки, мерно, словно океан, шумел в кронах берез.
Мицкевич не без интереса оглядывал новые здания, которые при свете дня еще больше отдавали безвкусной помпезной дуростью. На всем лежала печать чьей-то злой насмешки.
На выезде из поселка он заметил диковатое строящееся сооружение: некое подобие средневековой крепости, стиснутое в один блок. Из-за высокого забора и лесов Мицкевич не мог толком изучить это чудище архитектуры. Зато ворота, которые почему-то воздвигли в первую очередь, производили колоссальное впечатление. Какая-то варварская мешанина из металлолома: морды адских химер, торчащие пики, на которых не хватало разве что черепов, позолоченные православные кресты, гильзы от снарядов.
Мицкевич прочел выложенную над створками металлической латиницей надпись: «Tribe from Hell».
– Кто-то там из ада? Н-да… За такие адские врата Люцифер бы отправил оформителей в девятый круг… в смирительных рубашках!
Довольный своей шуткой, он двинулся дальше.
«Мотоциклисты, точно… Потянулись, как мухи на мед! Теперь будут по ночам тарахтеть, спать не давать людям!»
Путь был долгим и утомительным. Никто из проезжавших мимо водителей не желал остановиться и лишь плевал в лицо выхлопами и пылью. У Михаила Моисеича сжимались кулаки. Злился он, впрочем, не на бездушных автомобилистов, а на друга Петю и на себя.
– Послушался, старый козел! Альтруизм! Надо всех спасти! План составить! А мне… может, завтра коньки отбрасывать! На кой мне это все надо-то, а? Ох, Петя, Петя… Тебе легче, ты же псих!
Миновав шлагбаум, возле которого с недавних пор разместился тронутый ржавчиной жилой трейлер, Мицкевич прошел несколько шагов, а затем вдруг встал как вкопанный. Сердце защемило.
В паре десятков метров от него, посреди скошенного луга дюжина по пояс голых бритоголовых молодчиков, дружно выкрикивая, отрабатывала каратистские приемы.
Мицкевичу показалось, что Земля завертелась быстрее, уходя из под ног. Он чуть не повалился навзничь.
Доносившиеся из трейлера звуки радио стихли.
– Эй! – из двери выпрыгнул лысый громила с рейховским орлом на черной майке. – Куда?
– Я… я… в гости?
– К кому ты в гости? – тон незнакомца не предвещал ничего доброго.
– П-послушайте, какая разница? – заговорил Мицкевич, судорожно собирая воедино мечущийся в хаосе разум.
– Ты кто? Имя?
– М-михаил…
– Фамилия?
– Миц… Микоян.
– Юде?
– Э-э что?
– Ну жид, еврей?
– Простите! У меня фамилия Микоян! Я еврей, по-вашему?
– Ну а что, в Армении евреев нет?
Мицкевич тоскливо посмотрел скинхеду за спину, не едет ли по дороге какая-нибудь машина. Хотя разве машина тут спасет?
– Вы… вы что со мной сделать-то хотите? – внезапно для себя выпалил он. – Убить, избить – что? Вот так вот, невинного человека! За то, что у него лицо неправильное! Средь бела дня, да?!
– Друг, ты не понял. Мы просто хотим знать кто ты и куда направляешься. И все. Поменьше телевизор смотри.
Бритоголовый говорил спокойно, даже примирительно. Но его серо-водянистые глаза светились каким-то плотоядным предвкушением. Или, может, это был его обычный взгляд?
«Уроды!» – мысленно взвизгнул Мицкевич.
Он заметил, что парни в поле прекратили тренировку и стали приближаться.
– Скажи адрес, куда идешь!
– Адрес? Да вы что! Здесь деревня, откуда я знаю адрес! Тут и номер-то не на каждом доме есть!
Скинхед пожал плечами.
– Имя хозяина дома?
– Петр! Фамилию не помню.
«Дурак, как же можно не помнить фамилию!»
– Се-семенов, вроде.
– Хм… Ну ладно, сверим с картотекой. Давай, дуй! Ара Зильберович!
– А у тебя дед в карателях служил, небось! – зло подумал Михаил Моисеич и вдруг осознал, что произнес мысль вслух.
– У меня дед на Колыме сгнил! Скажи спасибо красной сволочи!
– Че, нарывается? – нагло каркнул подступивший сзади бритоголовый.
Оскорбленный скинхед достал из-за пояса короткую резиновую палку и начал многозначительно сгибать ее в могучих лапах.
– Иди, иди… – произнес он тоном смилостивившегося бога.
– Э-эх… – ответил Мицкевич и поскорее затопал прочь, чтобы не успеть вякнуть еще что-нибудь роковое.
Внутренний голос подсказывал, что беда еще не миновала и ничего не кончено.
«Кто ж этих сволочей сюда пустил? Чем они тут занимаются? Вроде охраны, что ль?»
Пройдя с полсотни шагов, он не выдержал и оглянулся. Опасение сбылось: хулиганы о чем-то совещались, показывая на него пальцами. Главный, приметив его взгляд, что-то крикнул и поманил рукой.
– Ага! Щас!
Он подумал, что лучше всего свернуть на одну из улиц, забежать в какой-нибудь дом, укрыться. Но вспомнил про заборы, через которые в его годы точно не перелезть.
«Да и жители выдадут, если припрет!»
В поле строились новые дачи.
«Надо туда, там гастарбайтеры! Расово-идеологические противники, так сказать… Не защитят, так спрячут!»
Мицкевич со всех ног кинулся в поле. Надежда оказалась напрасной: волей дьявола все рабочие точно испарились. Дома стояли без дверей и оконных рам. Прятаться в них было все равно что укрываться в фанерных домиках на детской площадке.
Он оглянулся. Скинхеды приближались неспешным шагом, видимо считая ниже своего достоинства переходить на бег.
Впереди стояла недавно возведенная церковь с сияющим на солнце куполом. Михаил Моисеич слабо верил в божье чудо, но выбора, как и времени уже не оставалось.
Внутри не было никого, кроме пожилого худощавого священника с болезненным взглядом и дорогим перстнем на пальце.
– Помогите!
– Да?
– Банда к-козлов за мной бежит! Фашисты ваши! Спрячьте!
– Что вы хотите в доме божьем? – сумрачно произнес священник, глядя на Мицкевича с явной неприязнью.
– Да что не понятно?! Спрячьте меня!
– Где ж я вас спрячу?
– Подвал есть?
– Нет.
– Господи… – Мицквеич заметался по церкви, слыша голоса приближающихся подонков. – Ну поговорите с ними! Вы же батюшка!
– А вы православный христианин?
– Я… Да, да!
– Мне так не кажется.
Священник вдруг подступил к Мицкевичу, яростно глядя в глаза.
– На все воля божья! Выйдите!
– Да вы… вы что?!
– За Христа отплатить придется! И вам, и потомкам вашим! Выйдите сейчас!
– Да я тебя… фашист проклятый! Удушу! – заорал Мицкевч, тряся скрюченными пальцами.
– Души! – вздохнул священник, стоически закрыв глаза. – Вот моя шея!
Чья-то железная рука рванула Мицкевича за плечо.
– Ты куда, старче! В православие решил переметнуться?
– Спаси и сохрани… – прошептал отец Савелий, отступая к алтарю.
– А мы ведь узнали, кто ты! – насмешливо заговорил вожак. – Вайссвольфа знаешь? Черепа? Они с тобой давно встретиться хотят!
– Сынки… милые! Мне ж восемьдесят шесть! – взмолился Михаил Моисеич.
– Ну и хорошо. Пожил!
Его вывели из церкви, сдавив сзади шею тисками пальцев.
Спустя десять минут (худших в жизни Мицкевича после окончания войны) его привели на дачный участок.
Сидевший на цепи громадный ротвейлер залился бешеным лаем и чуть не вцепился в ногу.
– Место! – скомандовал главарь. – Место, кому сказал!
– Внутрь!
Перед ним открыли дверь белой «Девятки» и как старый куль впихнули на заднее сиденье. Заворчал мотор.
Они объезжали поселок по периметру, чтобы не разворачиваться на узенькой дорожке. Справа шли заборы. Слева – лес за старой, просевшей во многих местах, сетчатой оградой.
Мицкевич сразу смекнул, что имеет дело с дураками. Его посадили рядом с дверью, которую даже не подумали запереть. Видно, были слишком низкого мнения о своей жертве.
Машина ехала с черепашьей скоростью. Михаил Моисеич дождался, когда лесная ограда снова начала проседать, рванул ручку и кубарем скатился в неглубокую, заросшую бурьяном канаву. Вскочил на ноги.
«Девятка» остановилась. Из дверей, как в замедленном кино, выскакивали, сатанея, трое бритоголовых шимпанзе.
Это и было замедленное кино. Мицкевич умел контролировать индивидуальное время в моменты опасности: одна из немногих, оставшихся у него сверхспособностей.
Кулак скинхеда тяжело, как сквозь водную толщу пронесся над ухом. Мицкевич ткнул ему пальцем в глаз. Второму влепил кулаком в кадык, так что враг зашелся надрывным кашлем. Третьего изловчился пнуть в пах.
С нахлынувшей невесть откуда прытью, не зацепившись и не споткнувшись сиганул через сетку. Бросился бежать, огибая стволы, прыгая через пни и коряги. Воздух ревел в ушах. В виски колотило. Легкие давились о ребра.
К счастью, лес с первых же шагов оказался совершенно непролазный. На дороге или в поле его догнали бы уже десять раз, но здесь в бесконечной паутине корявых стволов, подлых кочек, зарослей и острых сучьев он со своим даром мог держаться на высоте.
Реальность плыла и пульсировала, иногда ускоряясь, лишь только что-то на миг переклинивало в теле. Каждая секунда грозила ему страшным сюрпризом.
«Одышка, спазм, инсульт…»
По пятам, ломая ветки и матерясь, перли три разъяренных минотавра.
Он все больше забирал вправо, надеясь, что враги проскочат и уйдут вперед. Их разделяли от силы тридцать метров. Спасительные тридцать метров, не позволявшие хищникам увидеть добычу.
Внезапно Мицкевич вырвался из лесных терней на густо заросшую высокой крапивой и ещё какой-то дрянью поляну. Пробежав несколько шагов, понял, что не успеет, и упал лицом в жгучие листья. От страха он не сразу почувствовал боль. Трясущейся рукой нащупал слетевшие очки. Замер. Из леса, судя по треску сучьев, уже вышла проклятая троица.
– Ну чё, где эта тварь-то? – сипло пробормотал один.
– Может спрятался?
– В крапиве?
– Че, пойдем искать что ль? Не, я туда не полезу…
Мицкевичу вспомнилось, что все гнавшиеся за ним арийцы в шортах, а двое по пояс голые.
– Ой, бли-ин, чуть глаз не выколол, сука жидовская!
– Ну дай, посмотрю, дай! И не плачь, а то я тоже заплачу!
– Где он так драться выучился? Может, он сенсей какой-нибудь?
– Рэмбо еврейский…
– Жалко, собаки нет!
– Дома есть. Может, ребятам позвонить, чтоб…
– Тут лес, сигнала не будет.
– Шайзе…
– Да нет, не мог он тут спрятаться! Мы бы заметили. Рожей в крапиве долго не пролежишь.
