Дмитрий Владимирович Потехин
Призрак
Часть 1
Новый учитель
В тихий декабрьский полдень из деревни Шварцкольм по Козельбрухвег, простуженно сопя, быстро шагал молодой человек с портфелем в левой руке и чемоданом в правой. Ему можно было бы дать лет двадцать пять, если б не довольно малый рост, годящийся скорее для подростка. У него было вытянутое лицо с резко выступающими острыми скулами, интеллигентным лбом, и колючими глазами, скрытыми в тени мрачно нависающих бровей. Его нельзя было причислить ни к красавцам, ни к уродам. Его внешность была нейтральна, черты правильны и даже чем-то приятны, если не считать одну необычайную особенность: тонкая кожа так туго обтягивала кости лица, что придавала ему вид восковой маски. Едва ли даже через много лет на таком лице могли появиться морщины.
Налетавший время от времени ветер трепал полы пальто и норовил сорвать с головы шляпу. Ноги, обутые в легкие осенние ботинки без калош, давно онемели от холода.
Каменисто-серая, припорошенная сухой снежной пылью дорога вела вдоль седых полей и полупрозрачного, словно оцепеневшего от скуки, леса. Было тихо. Лишь из ветвей доносилась мелодичная, выдающая дятла, дробь.
Проходя мимо руин легендарной мельницы, разрушенной еще во времена Северной войны, молодой человек на миг остановился, думая: не взять ли ему на память камешек. Это была совершенно нелепая ребяческая идея, и он отогнал ее.
Молодой человек направлялся в школу. Он был наслышан об этой школе, немало прочитал о ней, но, как ни странно, ни разу даже не удосужился рассмотреть ее изображение на фотографиях. Видимо поэтому картина, открывшаяся его глазам по окончании пути, привела юношу в легкое замешательство.
Перед ним за кованной оградой стоял невзрачный длинный трехэтажный дом с сонными серыми окнами, с пожелтевшими от времени колоннами, поддерживающими блеклый фронтон без лепнины и герба. Совсем не похоже на ту величественную усадьбу за каменной стеной, которую рисовало ему воображение. Здесь не было даже сада. Просто двор, с торчащими кое-где неприглядными деревьями и скромным монументом в человеческий рост (взявшиеся за руки юноша и девушка), видимо символизирующим разрыв школы с ее темным прародителем. На вид дому было не меньше века, а со дня последнего ремонта минуло лет сорок.
Молодой человек открыл незапертые ворота, пронзив тишину коротким, но зычным стоном петель, и радуясь перспективе наконец оказаться в тепле, направился к дверям.
– Ах, слава богу, вы приехали сегодня! – говорила взволнованная полная дама в цветастом платье и стоптанных туфлях.
Она помогла гостю снять и повесить пальто.
– Вчера был такой ужасный ветер – почти ураган. Где-то, говорят, даже повалило деревья! Сама я не видела…
– Ну, значит, мне повезло, – неохотно улыбнулся юноша, всхлипнув больной носоглоткой.
– Вам принести чего-нибудь горячего? Вы наверно смерть как замерзли…
– Нет, не стоит, – прервал молодой человек.
Если ему и хотелось чего-то горячего, то только горячей ванны.
– Вам должна была прийти моя телеграмма.
– Да, да, конечно, – испуганно закивала дама. – Вы же…
– Новый учитель.
– Директор сейчас немножечко занят, я ему сообщу, что вы здесь. Минутку. Простите… а как мне вас представить?
– Моргенштерн, – с печальным достоинством произнес молодой человек. – Людвиг Моргенштерн.
– Ага. Присядьте, господин Моргенштерн. Минуточку.
Женщина спешно удалилась, покачивая широким задом, и зашлепала туфлями вверх по лестнице.
Людвиг остался в холле один. Прошелся от стены к стене. Оглядел себя в зеркале и сел на обитую красным сукном скамейку.
Вокруг было тихо и серо. Бледный зимний свет ложился на затертый паркет матовыми пятнами, отражался в листьях громадной монстеры в кадке. Сверху доносились веселые голоса детей. Их было совсем немного. Людвиг подумал, что большинство учеников вероятно разъехалось по домам на время рождественских каникул.
Это была самая обычная школа, которую всего-то на всего построили в исторически выгодном месте. Едва ли в этих хмурых стенах могли высвобождаться истинные таланты.
На лестнице послышались частые звонкие шаги и мимо, беззаботно болтая, прошли двое мальчишек лет двенадцати. На одном был щеголеватый узкий жилет с явно фальшивой цепочкой от часов и нелепая пестрая кепка. У второго рубашка наполовину выбилась из-под брюк.
Людвиг презрительно хмыкнул – ничего удивительного! Ветер свободы, шестой год бушевавший на улицах городов и деревень, очевидно давно ворвался в двери этой школы и перевернул все с ног на голову. Трудно было представить, чтобы при императоре ученики рядились, как им в голову взбредет, или, напротив, демонстративно плевали на свой внешний вид. Даже во время каникул подобное было совершенно недопустимо.
«Может, они и школьную форму упразднили?» – безрадостно подумал Людвиг.
Сверху донеслось уже знакомое шлепанье туфель.
– Профессор Кауц просит вас подняться к нему в кабинет! – объявила полная дама, сияя так, словно Людвига ждало венчание.
Следом за хозяйкой Людвиг стал подниматься на третий этаж, на ходу поправляя свой уже изрядно помятый за время долгой дороги костюм. Пальцы, едва согревшиеся в тепле, вновь начали леденеть.
Подойдя к невысокой, замыкающей коридор двери с позолоченной табличкой «Директор», милая дама посторонилась и, стесненно улыбаясь, сложила пухлые руки в замочек, всем своим видом желая Людвигу удачи. Людвиг был тронут таким материнским участием.
Кабинет директора школы профессора Кауца напоминал дупло старого, сонного, не терпящего перемен филина. Никакой изящной мебели, ни одного предмета роскоши вроде костяных статуэток или картин в дорогих рамах здесь не было. Только безликие книжные шкафы, угрюмо загородившие стену, широкий, заваленный бумагами письменный стол и два коллективных фотопортрета, висящие на противоположной стене среди грамот и благодарственных писем. Особый, навевающий сладкую скуку, канцелярский запах довершал впечатление.
Господин Кауц сидел, ссутулившись, за столом и что-то медленно царапал на бумаге, поблескивая серебристым кончиком пера. Людвиг слышал о нем от своего отца. Слышал, но представлял его совершенно иначе.
Это был по-настоящему старый, сухой человек с морщинистым лицом и с безупречно лысой, отполированной как биллиардный шар головой. У него были седые, закрученные вверх усы, чем-то напоминающие крылья летящей чайки, и миниатюрная эспаньолка, похожая на кисточку для бритья.
Как только щелкнула дверь, директор перестал писать, и через круглые линзы очков на Людвига уставились тусклые, но при том очень хитрые, иронично-коварные глаза мудрой рептилии.
– Людвиг Могренштерн! – произнес он довольным, поскрипывающим голосом. – Проходите! Вот беда, никак не раздобуду кресло для посетителя. Надеюсь, не сочтете за грубость…
– Конечно, господин профессор, я с удовольствием постою! – покорно пожал плечами Людвиг.
Он тут же понял, что «с удовольствием» было совершенно лишним.
– Никогда не стой, если можно сидеть, никогда не сиди, если можно лежать, – профессор улыбнулся своими пушистыми усами. – Великая восточная мудрость. Правда, заканчивается она не очень хорошо.
Он покопался в ящике стола и вынул несколько листов печатного текста.
– Итак, господин Моргенштерн… Кстати, как поживает ваш отец?
– Уже лучше. Ему очень помог чистый альпийский воздух.
– Ну слава богу! Я бы ни за что не позволил себе пережить Генриха. Что за насмешка! Я всю жизнь курю, а у него, здоровяка, видите ли, астма! Итак, Людвиг, я ознакомился с вашим ходатайством. Стало быть, хотите преподавать демонологию и алхимию для младших курсов? – в потухших глазах Кауца сверкнул боевой огонек.
– Да, это всегда было моей мечтой, – скромно улыбнулся Людвиг.
Кончики усов директора ехидно поползли вверх, не предвещая ничего доброго.
– Ну что ж, не смею сомневаться в вашей компетентности. При вашем-то отце не знать на зубок демонологию было бы очень странно. Но… простите, вы почему-то решили вести еще и алхимию? А вы уверены, что вам это под силу?
– Да. Я уверен.
– Очень немногие молодые люди на моем веку смогли оправдать себя в этой должности.
Людвиг почувствовал, как его самомнение начинает таять словно ледяная глыба в марте. Это был бесчестный, но вполне ожидаемый прием.
– Я думаю, что моих знаний хватит.
– Так думаете или уверены? – почти рявкнул Кауц.
– Ну я…
– Ладно, проверим! – профессор небрежно махнул рукой.
Людвиг начал догадываться, с кем он имеет дело.
– Расскажите мне про… Ну про что же? Расскажите-ка мне… – он задумчиво забарабанил по столу желтоватым ногтем. – М-м… Да! Про камешек! Про наш любимый, незабываемый, трижды проклятый Философский камень.
Правая рука Людвига машинально стиснула пальцы левой.
«Могло быть хуже…»
– Э-э да, конечно. Мне начать с исторического экскурса или…
– Нет, сразу к теории!
– Кхм-кхм! Изготовление Философского камня включает в себя двенадцать этапов.
– Стадий! Двенадцать стадий.
– Да-да, извините. Стадий. Это обжиг, растворение, разделение, соединение, гниение, свертывание, вскармливание, очищение, ферментация, умножение и созидание.
– Что-то упустили, – грустно вздохнул директор.
Людвиг оцепенел.
– Что идет после ферментации?
В глазах у Людвига забегали панические искры. Господи, как же он мог споткнуться на таком пустяке?!
– Возвышение! Да! Я… я просто заговорился!
– Значит, говорите медленнее. У вас впереди целый урок. Продолжайте!
Переведя дух, Людвиг принялся описывать процесс создания Камня, сбивчиво, неуверенно, но все же избегая грубых ошибок. Он уже одолел самую опасную часть пути и потихоньку начинал ликовать, предвкушая скорый конец испытания, когда Кауц вдруг оборвал его на полуслове.
– Не получится! У вас не получится Белый камень!
– Н-но…
– Серебро! Забыли?
Людвиг уже было хотел записать себе поражение, но вдруг из его памяти вынырнула спасительная соломинка.
– Но в «Зеркале алхимии» говорится, что на этой стадии ничего нельзя добавлять извне.
– Хм! Да неужели? А я вам говорю, что без серебра и ртути никакой Белой тинктуры у вас не будет! И никакого Рубедо вы, следовательно, не достигнете!
Людвиг тяжело выдохнул и опустил глаза.
– Кроме того, я так и не понял, каким образом и за счет чего у вас установится внутреннее равновесие.
– Ну… Я рассчитываю на тщательный самоконтроль…
Директор отвалился на спинку кресла и жестом остановил поток неумелой импровизации.
– По-моему, вы ни разу не пробовали изготовить Философский камень дома, верно?
– Я знаком только с теорией.
Кауц насмешливо хмыкнул, сощурив дряблые веки.
– Знаете, я тоже знаком с теорией приготовления вишневого штруделя. Сейчас надену белый колпак и пойду учить наших поваров. Почему нет? Я же читал рецепт.
Он рассмеялся, уже беззлобно, хотя Людвигу от этого легче ничуть не стало.
– Ладно, бог с ним, с камнем. Расскажите про Палингенез.
Палингенез Людвиг знал еще хуже.
– Нет, молодой человек. Преподавать алхимию я вам не позволю, – скорбно и глубокомысленно произнес директор, потирая лоб. – Потом – возможно, но точно не сейчас. Ра-но-ва-то! Вы не станете держать на меня зла?
– Конечно, нет. Вы… вы совершенно правы, – ответил Людвиг севшим от стыда и досады голосом.
– Ну хорошо! – господин Кауц снова повеселел, и его глаза озарились энергичным, живым светом. – А теперь наступает время вашего реванша. Давайте, Людвиг! Поведайте мне все, что вы знаете про демонов, призраков и про нежить.
Людвиг вздохнул с облегчением: по крайней мере, его все же не собираются выставлять за порог.
Следующие десять минут пролетели, как один миг. Людвиг еще не успел перечислить всех низших демонов, когда директор многозначительным дирижерским движением призвал его к тишине. Лицо профессора выражало глубокое удовлетворение. Вопреки ожиданиям Людвига, он даже не стал задавать каверзных вопросов.
– Об одном вас прошу: поменьше эмоций. Вы же не про редких зверушек рассказываете, а про галимую нечисть. Как-никак.
– Демоны – моя слабость, – виновато улыбнулся Людвиг.
Кауц непонимающе скривил рот и пожал плечами.
– Вы будете преподавать первому, второму и третьему курсам – это еще совсем дети. Мальчишкам нравится все темное и страшное, но мне бы не хотелось, чтоб они переняли вашу «слабость».
Людвиг в который раз мысленно проклял собственный язык.
– Кстати говоря, как вы относитесь к детям?
– Положительно, – солгал Людвиг.
– Это хорошо. Хорошо, потому что с дисциплиной сейчас… совсем не то, что раньше.
Людвиг кивнул, отчетливо представив малолетнего идиота, натирающего доску свечой.
– Восемьдесят марок в месяц. Плюс трехразовое питание и комната во флигеле. К сожалению, мы все сейчас пленники самого страшного демона под названием инфляция, и неизвестно, какой будет ваша зарплата завтра. Философский камень, способный обуздать курс доллара, пока не изобретен.
Господин Кауц и Людвиг обменялись грустными смешками.
– У вас будет достаточно времени подготовиться. Вы ведь не собираетесь отсюда уезжать?
– Нет.
– Хорошо. Значит, до начала семестра будете помогать нашей хаузмайстерин по хозяйству.
Людвиг, содрогнувшись, осмыслил эту весьма унизительную перспективу и через силу натянул на лицо подобие улыбки.
– Мы ведь не можем вас обеспечивать просто так, – виновато всплеснул руками Кауц. – Работа негрязная: почистить снег, вытереть пыль, ввернуть лампочку.
– Я согласен.
– Сейчас фрау Глобке покажет вам ваше жилье. А потом поднимайтесь на второй этаж, кабинет номер сто семь – ваш будущий коллега и куратор профессор Голлербах ознакомит вас с основами нашей программы. Все книги получите в библиотеке.
– Благодарю вас, профессор, – Людвиг покорно склонил голову.
Директор хотел напоследок дать ему какое-то доброе напутствие, но лишь ободряюще кивнул и, поправив очки, вернулся к работе. Будто и не питал никогда слабости к пространным беседам. Людвиг покинул кабинет в смешанных чувствах.
«Ради будущей профессии можно пожертвовать и достоинством», – стоически рассудил он.
В оставшееся время каникул живущие при школе ребята с интересом поглядывали на странного, молчаливого типа с восковым лицом, мрачно вытирающего на лестнице пыль или поливающего из лейки цветы.
Людвиг в те дни принципиально не разговаривал ни с кем, кроме начальства. Однажды во время чистки снега ему в лицо прилетел неловко запущенный каким-то первокурсником снежок. Людвиг смахнул со щеки жгучую ледяную слизь, окатил мальчишку испепеляющим взглядом и, грозно сопя, вернулся к работе. Он не знал, что благодаря этому происшествию среди учеников пошел слух, будто школа взяла на работу глухонемого. Миф этот, впрочем, просуществовал недолго и рассыпался в прах с началом нового семестра, когда Людвиг вдруг появился в школе в своем новом неожиданном качестве с пенсне на носу.
Ида
Ида гордо помахала раскрытой зачеткой. Закинула на плечо веселый худой рюкзачок, расцеловалась на прощание с подругами, сидящими в коридоре и ждущими, когда их наконец-то вызовут тянуть билеты. Быстро перебирая ногами ступеньки, спустилась на первый этаж и, отворив необычайно тугую, тяжелую дверь, вырвалась в сияющий всеми красками июня, солнечный, жаркий, но при том все еще по-майски свежий день.
Москва светилась. Солнце омывало стены старинных домов, пылало белым огнем в стеклах и фарах машин, играло миллионами искр в юной трепетной листве. Голубое небо было необыкновенно темным и густым, словно глубокий океан – оно причудливо, как в воде отражалось в окнах, заливая их нежной морской лазурью. Снопами белоснежного пуха висели низкие облака.
Ида сняла надетую поверх майки куртку и завязала ее на поясе. Сунула в уши маленькие жужжащие затычки наушников и, как всегда, неспешно и плавно двинулась вверх по Калашному.
Ида мало походила на жительницу столицы, да и вообще на девушку с планеты Земля.
Она была очень худа. Стройная и гибкая, как ящерица с тонкими длинными пальцами и острыми плечами. У нее было аккуратное лицо, которое, впрочем, выглядело по настоящему красивым только в профиль. Высокий лоб и восходящие брови не добавляли ей строгости благодаря глазам. Большие, всегда полуприкрытые, цветом напоминающие вечернее море – казалось, что к жизни и к людям обладательница этих глаз относится с мудрым безразличием. Но это было не совсем так. У нее был бледный, немного вздернутый нос. Рот украшали резко очерченные губы с глубокой, спускающейся от носа канавкой. На скулах играли робкие веснушки.
Волосы у Иды тоже были необычные: длинные, светло-русые, похожие на жухлую, выжженную летним зноем траву. Благодаря волосам она чем-то напоминала юную ни то колдунью, ни то лесную владычицу. Ида почти никогда не собирала свои волосы в хвост или в пучок, и не думала их красить.
Из одежды Ида носила что попало, совершенно не следуя законам стиля и не вспоминая о его существовании. Единственными требованиями к одежде были простор и легкость. Джинсы и туфли слишком стесняли движения. Ида одевала пестрые шаровары из тонкой ткани, либо какие-то забытые модой спортивные костюмы с кроссовками или сандалиями. Благо, институт, где она училась, не знал ханжеских порядков.
Стоит отметить, что легкость в одежде Ида возмещала, цепляя на себя дикое разнообразие бус, кулонов, браслетов и колец, сделанных из ракушек, камешков и дерева. Она не питала тяги к драгоценным металлам и камням. Даже ее сережки были костяные и прищемляли уши подобно прищепкам, не раня их.
Она носила православный серебряный крестик, хотя считала себя буддисткой, а еще маленький амулет в виде глазка и кольцо на шнурке, а-ля Толкиновский Фродо.
Образ довершали деликатно сидящие на переносице стрекозиные очки, из-за которых большие глаза Иды и вовсе казались огромными.
Когда Ида дошла до Арбатской, в кармане ожил мобильник. Звонил Андрей. Оказалось, что он еще только выезжает из гаража.
– Тогда на Баррикадной! – уголком рта улыбнулась Ида.
Она некоторое время колебалась, выбирая путь для небольшого путешествия: это могли быть тихие, звенящие от птичьих и детских голосов изумрудно-тенистые бульвары, либо гудящий и особенно ослепительный благодаря своему простору и размаху Новый Арбат. Старый Арбат выглядел слишком игрушечным и совершенно не подходил для прогулки в такой день.
Рационализм подсказывал, что следует идти в сторону Пушкинской, чтобы Андрею не пришлось ждать. Не желая быть рациональной, Ида двинулась вниз по Арбату.
Она любила Новый Арбат ранним летом. Особенно на закате или с приближением грозы. Пустое пространство между зданиями, похожими на раскрытые книги, было огромно, и кроме готической башни МИДа ничто не выглядывало из-за них. Создавалось впечатление что никакой Москвы за домами и вовсе нет, а есть только прекрасное небо и неведомая земля. Впереди текла река, но Иде казалось, что это бескрайний океан, из глади которого причудливыми скалами вздымаются громады далеких высоток.
Ида шла, тихо напевая что-то из «Отверженных» и мягко касаясь подошвами кроссовок сверкающей на солнце плитки.
По мере того, как она приближалась к Москве-реке, людей вокруг становилось меньше. Это было на удивление безлюдное для центра Москвы место – мало кому приходило в голову ходить там, где не останавливается пассажирский автобус и нет удобно расположенных станций метро.
Ида вдруг заметила, что идет совсем одна, в компании бесконечно летящих куда-то, сверкающих машин, среди величественных глыб под девственно синим куполом неба. Лишь возле моста одинокими муравьями сновали дорожные строители. Иде казалось, она попала в какой-то футуристический мир, вроде тех, что любили рисовать художники-мечтатели на заре советской эпохи. Явь вдали, окутанная сухой дымкой, напоминала пустынный мираж. Из-за палящего света еще одна сталинская высотка и возвышающиеся за нею стеклянные башни сливались в один плоский, будто нанесенный на огромное стекло рисунок.
Ида вспомнила, как ровно год назад вышла погулять на Киевской и ни с того ни с сего решила вдруг добраться до небоскребов самыми дикими, нехожеными тропами. Как шла по пустынной набережной мимо тоскливо-величественной громады-ТЭЦ с высокими хмурыми окнами и серебристыми змеями каких-то странных, ползущих по земле труб. Как забралась по ступенькам на автомобильный мост и продолжала путь по эстакаде, прижимаясь к краю, чтобы не попасть под мчащиеся колеса. Тогда был примерно такой же теплый и ясный день, только дело близилось к вечеру. Москва выглядела прекрасным, но безжизненным нагромождением бетона, асфальта и стекла с яркими участками зелени и красочными полотнами рекламных щитов. Это было царство неудержимых автомобилей. Из людей Ида лишь пару раз видела работников стоявших в отдалении автомоек, похожих на безгласных одиноких зомби. Потом, спустившись наконец вниз и не найдя лучшей дороги, Ида поднялась уже на железнодорожный мост и двинулась вдоль сверкающих рельсов, которые привели ее в какое-то мрачное подобие ущелья – царство пустых, словно застывших вне времени пассажирских вагонов, яростно размалеванных заборов и ржавых ворот. Там ей тоже не встретилось ни души, кроме кучки бездомных, совсем не злых собак. Потом она пролезла на закрытую стройплощадку, бесшумно проскользнула мимо усталых рабочих из Средней Азии с черными от пыли и щетины лицами. С трудом вскарабкалась на четвереньках по крутому песчаному откосу и в перепачканных штанах, с ботинками, полными песка, неожиданно для себя очутилась на Кутузовском проспекте. Тогда Иде впервые открылся город без людей, и это было здорово, правда немного жутковато.
Андрей ничего не сказал Иде, когда та с виноватым видом открыла дверь и, бросив рюкзачок на заднее сиденье, села рядом.
– Не сердись! Я же не знала, что ты будешь так скоро.
– Двадцать минут, – пожал плечами Андрей. – Как обычно. А я тебя жду уже где-то час.
– Ну не час.
Ида подергала его за ухо.
– Ладно, ворчун, поехали.
Андрей благосклонно улыбнулся и завел двигатель.
Принадлежавший отцу Андрея бегемотообразный внедорожник, ласково рыча, несся по волнам автомобильной реки, уносившей его все дальше от города. Бесконечной вереницей бежали золотистые стволы сосен и тонкие гнутые березки. Всюду играла и светилась зеленая, полупрозрачная, только что вылупившаяся из почек жизнь.
Ида смотрела на блестящие спины горделивых машин, казавшихся ей какими-то невероятными металлическими животными, на загорающую под солнцем гладь шоссе, похожую на бегущую серую ленту без начала и конца. Над головой пролетали стеклянные трубы надземных переходов. Впереди удивительно медленно ползла среди облаков какая-то светлая точка: ни то самолет, ни то вертолет.
Ида спросила, что это, но из-за жужжащих наушников сама не расслышала своего голоса, не говоря уж об ответе Андрея. Андрей выдернул из ее уха затычку.
– Самолет.
– А почему не НЛО?
– Не знаю… Их обычно видят ночью.
– А может, они летают и днем, просто мы их не замечаем, принимая за самолеты?
Андрей пожал плечами.
Они ехали все дальше, не думая остановиться или свернуть с шоссе. Кроме встречавшихся порой на пути мимолетных пробок ничто не нарушало идиллию движения. Дорога продолжала бежать под колеса, мелькая крохотными блестками камешков. Леса, луга и деревни сменяли друг друга как кадры диафильма.
Пролетело время, и Ида увидела, как солнце, утомившись за день, скачет по темнеющим кронам деревьев, цепляясь за них лучами, наперегонки с машиной.
Ида любила закатные часы, но не могла отделаться от чувства, знакомого ей с детства. Чувства, что там за деревьями спрятана какая-то страшная загадка. Страшная, темная и глубоко печальная, как чудище из «Аленького цветочка».
«Что же там?» – думалось Иде.
Они остановились в мотеле на ночь, а рано утром, легко позавтракав, продолжили путь. Под прохладным, еще не отошедшим от дремы, рассветным солнцем, рассеченный привычной полосой шоссе, раскинулся новый пейзаж, от которого Ида за много лет, проведенных в Москве, уже успела отвыкнуть. По обе стороны от дороги вместо прекрасных, но одичавших без хозяйской заботы лугов, вместо заросших бурьяном оврагов и болотец, простирались бронзовые пашни с аккуратными, словно вышедшими на парад, юными рядками кустистой зелени. Вдалеке то тут, то там виднелись занятые делом трактора с культиваторами. Леса выглядели совсем не так, как вчера: не дремучие, не бескрайние, не те в которых живут Леший с Бабой-Ягой. Они напоминали прирученных зверей и были надежно окружены возделанной человеком землей. Не леса, пожалуй, даже, а лесочки.
Редкие деревянные домики тоже казались какими-то не такими. Они напоминали старые лубяные коробчонки – не обветшалые, но, пожалуй, немного поистрепанные временем, с шероховатыми облупившимися стенами и пыльно серыми шиферными крышами.
– Что-то не впечатляет! – с наигранным высокомерием заметил Андрей. – И дорога не ахти, ничем не лучше наших. И деревни бедноватые.
– Ну… не Европа, – равнодушно промолвила Ида, которой совсем не хотелось вдаваться в выдуманную мужчинами ерунду под названием «политика».
Она приоткрыла окно, и в салон с шумом ворвался теплый игривый ветер.
Они довольно долго ехали по шоссе, не встречая по пути ничего, кроме скромно-живописных деревушек и каких-то блеклых сельскохозяйственных построек. Ида фотографировала аистов, сидевших на водонапорных башнях, словно мудрые отшельники. Андрей что-то бубнил про разрекламированный социализм и потемкинскую деревню.
К одиннадцати часам путешественники достигли Минска. Припарковали машину и отправились гулять, куда глаза глядят.
Город почти не изменился с тех пор, как Ида видела его последний раз семь лет назад. Таков был его характер.
Все те же холодные, но гордые сталинские дома, не изукрашенные назойливой рекламой. Те же уютные, чистые улочки и широкие, не собирающие автомобильных пробок проспекты. Те же тонкие деревца по краям тротуаров и старомодные гирлянды фонариков, перекинутые от одного здания к другому.
На всем лежала тень достоинства и какой-то необъяснимой, уже забывшей о своих истоках, печали. Ида иногда фантазировала, как выглядели бы города, будь они людьми: Москва – напыщенная, разодетая купчиха, Петербург – обедневший и от того озлобившийся потомственный дворянин с бледным лицом. Минск представлялся ей невысоким военного вида юношей с честным грустным взглядом и, как ни странно, с уже начавшими седеть волосами. Почему – Ида не знала, однако рисовала себе его именно таким.
Это был иной мир. Прежде всего очень тихий – не знавший рычания мотоциклов, развязанной музыки, ругани и громкого смеха.
Неспешно катились по улицам одинаковые салатовые троллейбусы и узкие голубые трамваи. Тесными кучками работали дворники. Андрей глядел на них, как на летающих слонов, впервые в жизни не видя под оранжевыми кепками смуглых лиц.
Людей было мало, и все они казались плохо выспавшимися или погруженными в свои далекие мысли. Как будто, в самом воздухе здесь висел невидимый газ, замедляющий биение сердца в груди.
Ида и Андрей прогулялись по историческому центру, заглянули в Красный костел, зашли в музей войны (там Андрей до одури фотографировал танки и висящие под потолком истребители). Доехали до знаменитой стеклянной библиотеки, уже не казавшейся Иде такой жуткой громадиной, после семи лет жизни среди московских великанов.
Нагулявшись до одеревенелых ног, он и она присели на автобусной остановке, от которой несколько секунд назад предательски отошел автобус. Ида облизывала мороженное, а Андрей все больше косился на обклеенную рекламами и объявлениями афишную тумбу, стоявшую неподалеку.
Ида вспомнила, что в Москве такие тумбы-башенки исчезли много лет назад.
– А мне такие нравятся.
– Что?
– А… да так, ничего, – Ида махнула рукой, поняв, что Андрей смотрит вовсе не на тумбу, а на то, что там изображено.
Андрей встал со скамейки и подошел к тумбе, с насмешливым недоумением разглядывая одну из налепленных листовок.
– Олег Барабанов.
– Ну и что?
На афише красовался небритый, по пояс голый человек лет тридцати пяти с мускулистым, расписанным татуировками торсом и с электрогитарой в руках. Черные стекла скрывали его, по всей видимости, свирепые глаза. На груди сверкал гротескно-большой крест.
– Концерт «Голос Стрибога» в ночь на шестнадцатое июня.
– Ну и?
– Как же его усатый в страну пустил?
Ида пожала плечами.
– А что с ним не так?
– Да он придурок. Ты что не знаешь?
Андрей рассказывал Иде о хулиганствах Барабанова на ток-шоу и о том, как он на спор поджег себе бороду.
– А больше о нем ничего не знаешь? – раздался позади таинственный женский голос, полный снисходительного презрения.
Андрей изумленно обернулся.
– Песен не слушал? – продолжала статная брюнетка – обладательница безупречно черных ногтей и вишневых губ в изрезанных джинсах, с металлической каплей в брови.
– Не-а, – улыбнулся Андрей.
– Круто! А Высоцкий был бабник, алкаш и наркоман. Да еще охмуритель рабочих масс.
Андрей хотел возразить, но, подумав, примирительно кивнул.
– Ладно, сорри. Верю тебе, что он гений.
– Да какой гений, мама упаси!
– Ну а тогда…
– Он просто человек, такой же как я, ты и она, – брюнетка кивнула на Иду, – Только на публике носит маску. Закончил истфак МГУ, знает все славянском о язычестве, бывший археолог-любитель.
– М-м…
– А востоком он не увлекается? – спросила Ида, которую ничуть не задела развязность незнакомки.
– Нет, вроде бы… Хотя в Индии в Гималаях был.
– Люблю Индию.
– Мой парень вместе с ним на раскопки ездил. Давно еще. В середине двухтысячных.
Брюнетка с изяществом фокусника вынула и зажгла сигарету.
– Я Галина.
– Андрей.
– Ида.
– Классное имя. Вы туристы?
– Из Москвы.
– Сразу видно! И как у вас там, в сердце империи?
Они разговорились, и Ида быстро обнаружила в этой черной остроклювой галке глубокую, по-своему обаятельную натуру. Андрею она тоже понравилась, возможно даже слишком, но Ида запретила себе обращать на это внимание. Все же, когда та заговорила о книгах каких-то малознакомых Маркеса и Кутзее, Иде сделалось некомфортно: ведь она считала себя уже вставшим на ноги литератором.
«Хоть бы перевести разговор на историю религий – уж там бы я ее поколотила!» – подумала Ида.
Она заметила, что новая знакомая носит на шее круглый амулет из потускневшего бежевого металла, вероятно из бронзы. Какой-то славянский символ, но какой именно Ида не припоминала: то ли ладинец, то ли колядник.
Вместе с Галкой они вернулись в центр города, где та показала им прокуренную полуподвальную кафешку – излюбленное место поэтов и бардов.
– Тут вам не Москва. У нас таких заведений раз, два и обчелся!
Она распрощалась с Идой и Андреем, оттопырив напоследок два когтистых пальца, и быстрой независимой походкой удалилась восвояси.
Ида захотела спросить у нее фамилию, чтобы потом найти через соцсеть, но, поколебавшись, решила не усложнять. Переписываться имеет смысл с теми, с кем можно встретиться – так подсказывал опыт.
