Дмитрий Владимирович Потехин
Призрак
– А я и не знал, что тут такие существуют, – хмыкнул Андрей, когда они двинулись в сторону своей брошенной где-то возле автовокзала машины.
– Не всем же носить пионерские галстуки. В следующий раз не смейся, когда увидишь слово «Цирк», написанное через «ы». Это неприлично.
– Заметано. Извини.
– Окей.
Андрей тихо обнял Иду за ее худое плечо.
Плохое начало
Фред заметил, что сидящий впереди него Георгий снова заглядывается на Эрику. Он оценил возможные последствия, взвесил все «за» и «против», потом окунул в рот указательный и средний пальцы и нежно приложил их к щеке своего заклятого приятеля.
– Долгожданный поцелуй! – прошептал он со змеиной усмешкой.
Георгий резко повернулся, громыхнув стулом. Его тускло-голубые глаза пылали яростью обезумевшего в пылу схватки берсерка.
– Придурок! – зашипел он сквозь зубы.
– Просто хотел подсластить твои мечтания…
Георгий быстрым кошачьим движением врезал Фреду по уху.
Фред сморщился от боли, но через миг забыл о ней, словно увидел на плече у друга страшного паука.
– Упс… Цахес!
Георгий тотчас развернулся, оба замолкли и выпрямились.
Людвиг Моргенштерн приближался к ним, грозно поблескивая стеклами пенсне.
– Что происходит? – спросил он ледяным тоном.
– Мы… как раз обсуждали то, что вы рассказывали, – промолвил Георгий.
– И что же я рассказывал?
Георгий не нашелся, что ответить и злобно сверкнул глазом на Фреда: тот, будучи зачинщиком, имел шанс выйти из воды сухим.
– Повторяю вопрос: что я рассказывал?
Господин Моргенштерн был не на шутку разозлен, и весь класс теперь устремил взгляды на незадачливых хулиганов, предвкушая славную потеху.
– Ну вы…
Откуда-то с передних рядов долетел спасительный шепот.
– Тихо! – рявкнул Моргенштерн.
Он наклонился и с ненавистью заговорил, перемещая взгляд с Георгия на Фреда и обратно:
– Все, кому неинтересен материал, могут собирать вещи и убираться из школы! Это понятно?
Фред и Георгий старательно закивали.
Господин Моргенштерн, раздраженно стуча каблуками, вернулся к кафедре.
– Как я уже говорил, огненные демоны не могут жить вне эфира и потому, как бы изолированы от мира людей…
– И как с него штаны не падают? – с отвращением фыркнул Фред, но Георгий его больше не слушал.
Прошло около месяца с тех пор, как Моргенштерн неожиданно для всех выпрыгнул из амплуа безгласного и безобидного помощника фрау Глобке по хозяйству. Первым делом он жестко, с металлической ясностью объявил, каким образом будут караться нарушения дисциплины, прогулы, неуспеваемость и невыполнение домашних заданий. На первом же уроке Людвиг не преминул продемонстрировать серьезность своих предупреждений: неисправимый клоун и главный бездельник получили шестерки и конспекты на дом, а также наказали весь класс письменной работой.
Людвиг был доволен собой. Управлять классом было все равно, что управлять обществом в миниатюре. Здесь были свои предводители, своя интеллигенция, свои приспособленцы и свои парии. Людвиг хорошо знал, что скрывается под невинными масками детских лиц, и не давал преимущества никому.
Однажды после урока к нему в коридоре подошел профессор Голлербах.
– Вы уверены, что действуете правильно? – спросил он мягким, чуть обеспокоенным тоном.
– Простите?
– Я ценю вашу строгость и приверженность дисциплине, но… вы рискуете нажить врагов среди студентов. Это нехорошо.
– Я уважаю своих учеников, но жду от них взаимности, – улыбнулся Людвиг, в глубине души зная, что лжет.
Он не был способен уважать детей. Он также чувствовал, что ни один подросток ни за что на свете не станет уважать его. Бояться – возможно, но уважать – никогда. Он просто знал это.
Людвигу шел двадцать шестой год, но из-за проклятого роста тринадцатилетние щенки смотрели на него почти как на равного себе. У него чересчур выступали скуловые кости, слишком сильно белела переносица, голос в минуты раздражения срывался на фальцет… И это, не говоря уже о том, что он был самым молодым учителем в школе, совсем недавно выполнявшим обязанности дворника, благодаря этому дураку Кауцу!
Людвиг понимал, что своей строгостью, пусть и не выходящей за рамки дозволенного, он насаждает какую-то сомнительную тиранию, которая рано или поздно сыграет с ним злую шутку. Его сторонились, как злобного пса. О нем перешептывались. Над ним смеялись, в том числе и за его пенсне, которое, как подозревали студенты, он надевал специально для важности. Людвиг не был для них взрослым и, что самое страшное, не был взрослым ни для кого.
И все же он был доволен. Доволен той необычайно сладкой каплей власти, которая впервые в жизни упала ему на язык.
И действительно профессор Голлербах оказался прав: очень скоро на фоне безликой массы учеников стали вырисовываться первые настоящие враги. Это были двое русских – братья Гарцевы: Роман и Георгий. Роман учился на третьем курсе, Георгий на втором. Оба имели неприятно высокий рост, держались высокомерно и, кажется, плохо ладили друг с другом. Георгий был более скрытным. Роман несколько раз попадал в кабинет директора из-за драк, а один раз даже оказался там, вернувшись из Шварцкольма в пьяном виде. Тогда всерьез обсуждали возможность его исключения. При этом, словно в насмешку, оба имели хорошую успеваемость.
При том, что немецкий Гарцевы знали почти как родной, Роман взял моду, отвечая на вопросы Людвига, намеренно изображать русский акцент и делать вид, что не может вспомнить нужное слово. Каждое такое выступление сопровождалось бурным хихиканьем с соседних парт.
Людвиг чувствовал, что у него нагло выбивают почву из-под ног, однако вопреки собственным принципам, словно почуяв опасность, решил не наступать. Знания Романа были безупречны, и необходимости часто проверять их не было.
А вот с Георгием все обстояло иначе. Он не устраивал буффонады, как старший брат, был умеренно вежлив и даже робок. Единственное, что выдавало его подлинное отношение к новому учителю – так это глаза: совершенно недетские, сквозящие циничным холодом и спокойным презрением. Впрочем, иногда его как будто прорывало, и тогда уже в голосе Георгия внезапно проскакивали дерзкие нотки. Эта завуалированная презрительность и притворная робость бесили Людвига больше, чем любое оскорбление, брошенное вслух.
Со временем Людвиг стал отмечать, что Георгий без должного внимания слушает его на уроках и мало записывает. Это не сочеталось с отметками, которые он получал, впрочем, вероятно он, как и его брат, приобрел обширные знания за пределами школы.
Так или иначе, поведение младшего Гарцева не могло оставаться безнаказанным. Людвиг начал особенно тщательно проверять работы Георгия, подчеркивая самые незначительные ошибки и неточности. Потенциальные «отлично» превращались в «хорошо», потенциальные «хорошо» – в «удовлетворительно». Почти всегда к отметке приплетался длинный, жирный минус. Георгий, конечно же, это замечал!
Постепенно ту же тактику Людвиг начал использовать и против Романа, который вовсе не пытался скрыть свое недоумение и досаду, вплоть до того, что беззастенчиво подходил к Людвигу по окончании урока с расспросами.
Война еще не началась, но все говорило о ее приближении. Повод, как всегда, возник случайно.
Эрика Шмидт тихо рисовала что-то в своем любимом старом дневничке, когда Моргенштерн навис над ней неожиданно, словно призрак.
– Фройляйн Шмидт художница? – процедил он.
Эрика взметнула на него свои красивые глаза и тотчас захлопнула дневник, бледнея от испуга.
– Так, так, – Людвиг преспокойно взял у нее дневник. – Если фройляйн занимается этим на уроках, вместо того, чтобы записывать…
Он небрежно перелистывал страницы, пробегая взглядом по рисункам, определенно сделанным талантливой рукой будущей художницы.
– М-м… прелестно! Я заберу это у вас. А потом отошлю почтой вашим родителям. Возможно вы…
Глаза Эрики наполнились слезами. Людвиг вдруг почувствовал, что балансирует над пропастью.
– Возможно ваше место в художественной академии, а не здесь? Кто знает…
Он вернулся к кафедре и сунул дневник себе в портфель. Его губы были самоуверенно сжаты, однако в глазах нервно зашевелились крохотные огоньки страха.
После урока у Шмидт случилась истерика. Медсестра фрау Нойманн как могла успокоила ее, напоила валерьянкой и дала «пилюлю радости».
– Цахес уже всех достал, пора с ним покончить! – горячился Фред, сжимая кулаки и упорно не желая переходить на шепот.
– Смотри, как бы он тебя не услышал! – усмехнулся Карл. – Знаешь, кто его отец? Друг директора и председатель чего-то там! С такими лучше не связываться!
– Да ты вспомни, кем он был, когда пришел сюда. Он тут вообще никто!
– Никто и, все равно, делает что хочет! – раззадоривал Рудольф.
Они обсуждали план дискредитации Моргенштерна путем расклеивания на стенах обидных карикатур, а Георгий, впервые не прислушиваясь к своим друзьям, пытался подыскать нужные слова для утешения Эрики.
Эрика уже не плакала, но выглядела совершенно опустошенной. Она была уверена, что Моргенштерн с наслаждением прочитает ее дневник от корки до корки, а потом отошлет родителям, которые тоже его прочитают и возненавидят свою дочь. Георгий пытался ей объяснить, что все это глупости, но Эрика словно не слышала.
– А если я верну его тебе? – спросил Георгий.
– Как?
– Зайду к нему в комнату и возьму. А что в этом такого?
– Но это же…
– Это не воровство. Он сам вор! Вор и помойная крыса!
Георгий весело рассмеялся и нежно похлопал Эрику по спине.
Разумеется, на деле все оказалось гораздо сложнее, чем на словах. Проникнуть в комнату Моргенштерна можно было через дверь, которую он, как любой параноик, всякий раз основательно запирал, либо через окно. Правда для этого требовалось каким-то образом добраться через форточку до нижнего шпингалета: никакой рыболовный крючок тут бы не сгодился.
Существовал еще и третий, не самый простой, но, кажется, единственно верный способ. В комнату можно было проползти по старинной вентиляционной системе, проходящей внутри стен на уровне пола. В каждой комнате дома, включая флигельные, в углу имелась красивая узорчатая решетка, которую без особого труда можно было высадить и вставить обратно.
Георгий тщательно обдумывал все тонкости и риски замышляемого предприятия. Надо было найти комнату с удобным расположением, зафиксировать в памяти путь, выгадать время…
Если Моргенштерн не солгал, времени могло оставаться совсем немного.
Дача
Когда они подъезжали к зеленому деревянному дому, спрятавшемуся за кустами облепихи и шиповника, у Иды сладко и нежно стиснулось сердце.
Перед глазами вспыхнула картинка из прошлого: она еще девочкой приезжает сюда с родителями в белой дедушкиной «Волге». Внутри приятный волнующий запах бензина. Открывается дверь, и она ступает в мокрую траву занемевшей от долгого трясучего сидения ножкой. Кругом свежий, живой, щебечущий мир, по которому она скучала осенью и зимой, и которого не могла дождаться весной, сидя в серой, пыльной квартире.
Ида разглядывала дом, стараясь припомнить все до мельчайших деталей.
Дом небольшой, одноэтажный, но с уютным чердачком, где можно даже спать на раскладушке, глядя в небо через маленькое оконце. В главной комнате тяжелый самодельный обеденный стол, плита с газовым баллоном, холодильник и буфет. Есть еще две спальни. В одной у Иды осталась ее дачная детская библиотека, в другой стоит большой ламповый «Горизонт» с ужасно тугим переключателем и зернистой черно-белой картинкой. Даже если за все эти годы в дом кто-то влез, не было сомнений, что все вещи остались на своих местах. Если только вор не собиратель старья.
Напротив дома – обветшалая и как будто даже съежившаяся под тяжестью своих лет баня с одним единственным окошком и развалившимся крыльцом. На месте поленницы осталась лишь куча мелких истлевших дров.
То, что было когда-то огородом, а потом садом, теперь переродилось в настоящие джунгли. Словно войско лихих кочевников участок захватила крапива и сорная трава. Посреди бывшего цветника нагло торчало семейство дудника, покачивая зелеными, еще не распушившимися парашютами. Место для теплицы отвоевали себе лопухи. Кусты малины совсем одичали и превратились в бесполезные колючие заросли, ползущие вдоль проволочной ограды и сующие сквозь нее свои цепкие когти. Темные лохматые облепихи скорбно склонились, как будто оплакивали царящий кругом беспорядок. В печальном недоумении торчала посреди сада единственная, доживающая свой век старушка-яблоня.
Ида вынула из кармана тяжелую связку ключей, взятую у родителей. Выбрав самый длинный, всунула его в висящий на калитке доисторический чугунный замок. С замком пришлось повозиться, сначала Иде, а потом и Андрею.
Когда Ида, отперев входную дверь, наконец-то переступила порог дома, странное чувство овладело ею. Дом словно глядел на нее печальными глазами преданного состарившегося пса, который только что очнулся от болезненной дремоты и еще не в силах поверить, что хозяйка наконец-то вернулась. Все в этом доме было жалким, покинутым и берущим за душу.
Радостно, точно повизгивая, заскрипел под ногами давно не хоженый пол.
Ида медленно обходила большую комнату, поглаживая рукой пыльную, рваную клеенку стола и стараясь воскресить в памяти забытый запах детства. Стулья, чайник, банки и занавески – все осталось, как было десять или двенадцать лет назад. Раз в год сюда ненадолго заезжал отец Иды, заплатить взнос и покосить траву. На столе и на подоконнике валялись засохшие мумии ос, шмелей, бабочек. Со стены улыбался детской улыбкой олимпийский медвежонок.
– Привет! – шепотом сказала Ида дому.
Ида взяла со стола пластмассовую банку из-под какао, которое пила давным-давно. Понюхала. Никакого запаха, конечно, уже не осталось.
На окне она заметила грязный граненый стакан с застывшими в нем, готовыми рассыпаться в прах от малейшего дуновения стебельками полевых цветов.
– Интересно, тут мыши есть? – задумчиво произнес Андрей.
Ида вспомнила, что во времена ее детства здесь водились другие мыши – летучие. Они мелькали над головою впотьмах, как мелкие крылатые чертики.
Пожалуй, следовало уже сейчас, без промедлений приниматься за работу – вытаскивать участок из многолетнего забытья, приводить его в чувство: мыть, подметать, косить, ремонтировать. Ничем таким Иде заниматься не хотелось. Более того, ее даже будоражила дикая красота заброшенной дачи. Правда, стоило ей представить себе клеща, падающего с ветки за шиворот, или гадюку, притаившуюся в траве, и сказочная идиллия рассыпалась в один миг. Да и Андрей, при всей его широте и понимании, на такое точно не согласится.
– Я немного побуду одна, – улыбнулась Ида и ушла в свою бывшую спальню.
В спальне тоже ничего не изменилось. Только все как будто уменьшилось в размерах, стало до смешного маленьким и детским. И ее кривоватая, сделанная дедушкой кровать, и аскетичный сервант, каких уже не увидишь, и низенький, почти игрушечный столик с выдвижным ящичком, покрытый волнами растрескавшегося лака. На стене висели два пейзажа, которые Ида сделала акварелью лет в пять-шесть и вязанная ушастая сова с глазами-пуговицами. Возле кровати – громоздкий, давно сломавшийся и покрытый пылью магнитофон. Ида вспомнила, как внезапно и странно он умер.
Она вдруг осознала, что есть кое-что не менее важное, чем ее книги и рисунки. Рядом с магнитофоном валялись две аудиокассеты в коробках с цветными картинками. Еще дюжину Ида нашла, открыв нижний ящик серванта. Старые детские радиоспектакли: «Царевна-лягушка», «Кот в сапогах», «Незнайка», «Питер Пен». В детстве их можно было слушать по десять, по двадцать раз с неподдельным и неугасающим интересом, зная наперед каждое слово и каждый раз открывая что-то новое.
Ей пришла в голову нелепая мысль, что, может быть, за все это время магнитофон каким-то чудом ожил. Но Ида вспомнила, что даже если так, в доме все равно нет электричества.
Она покопалась в серванте, достав оттуда массу разнообразных потрепанных книг: от совсем детских, которые ей читали в два года, до «Мэри Поппинс» и «Хоббита». Был еще альбом с ее детским творчеством, которое Ида с интересом изучила, удивляясь самой себе и вспоминая, как, когда и почему она такое рисовала.
Ида перелистала все книги, вдохнув неповторимый запах каждой из них. Потом она сняла кроссовки, легла на голый матрац и, по традиции закинув ноги на стену, раскрыла «Волшебника Изумрудного города» на случайной странице.
Элли затащил к себе в замок мерзкий Людоед, связал и начал точить нож.
Ида помнила, как ненавидела в детстве этот эпизод. Жуть нагоняло буквально все: и облик злодея, и его первобытные мотивы, и его безобразная смерть под лезвием топора.
Теперь Ида подумала, что в этой главе допущено сочетание несочетаемого. Людоед очень глуп, груб и примитивен, но живет не в пещере, а в замке, как какой-то аристократ. И на сумасшедшего каннибала он при всей своей ограниченности не тянет. Скорее простой разбойник-головорез, который ради удовольствия поедает своих жертв.
«Людоед-аристократ… Людоед-гурман…» – подумалось Иде. – «Бр-р! Мерзость какая!»
– Ид! – раздался недовольный голос Андрея. – Ида! Тут работы на пятерых! Подключайся!
– Сейчас иду!
Благо, Андрей не открыл дверь и не узнал, что его добрая подруга привнесла в окружающий хаос свою лепту. Комната выглядела так, будто по ней прошелся маленький смерч.
Словно очнувшись от дремы, Ида бросилась убирать книги и кассеты обратно в сервант.
Остаток дня Ида и Андрей трудились, приводя дачу в порядок. Ида мыла полы и окна, выносила из дома хлам. Андрей раздобыл в кладовке косу и кое-как навострился ею махать.
Потом включил счетчик, и Ида, без особой надежды щелкнув кнопкой, оживила суровый «Горизонт». На экране, шипя, замельтешили серые мурашки. Ида с треском повернула переключатель – тоже ничего. Щелк! Опять ничего. Щелк! Едва различимые образы: кажется, футбол, но без звука. На одной единственной работающей программе черно-белый человек говорил о необходимости введения дополнительных пошлин. Ида выключила телевизор.
– Ладно! Без телека даже лучше!
– Без такого точно лучше! – хмыкнул Андрей.
Они поужинали бутербродами, выпили чаю из термоса. Остаток работы было решено перенести на завтра.
Вечером Ида гуляла по пустынной дороге, наслаждаясь видами засыпающей природы и сизым, как васильковое поле небом. Последние лучи омывали темные облака, зажигая в них алую жизнь. Маленький полупустой поселок уже видел сны. Лишь в паре окон уютно, как в сказке, горели ночные лампы. Призрачной кромкой темнел за полями лес, укрывшись серебристой шалью тумана. Грустила о чем-то водонапорная башня.
Когда Ида вернулась домой, было уже темно. Над головой проносились летучие мыши.
Они спали крепко. Старые добрые стены отогнали сновидения, и не подпускали к постели кошмары. Ни один тревожный звук не нарушил ласковый покой цветущей летней ночи.
Вор
– Хрень задумал… – скептично проворчал Роман, снимая вентиляционную решетку. – Опозоришься и баста!
Георгий смолчал, хотя ему очень хотелось послать брата с его предостережениями куда подальше. Он высоко закатал рукава рубашки и штанины, чтобы не запачкать их в пыли. Георгий не был болезненным чистюлей, но грязные пятна впоследствии могли стать уликой против него: береженого бог бережет.
– Ну давай!
Георгий на четвереньках пролез в широкую дыру и, чувствуя себя нелепым младенцем, пополз вперед по темному проходу, стараясь не задевать спиною низкий потолок. Благо он уже лазил по этому лабиринту на спор год назад.
Паутина мерзкой теплой массой облепила лицо. Правый локоть саднило, вскоре к этому присоединилась острая боль в колене. В боли не было ничего неожиданного, и все же Георгий сердцем почуял полную бездарность и бессмысленность своей затеи. Ради какой-то глупой плаксы! Он выругал себя. Ладно! Главное: добраться до комнаты Моргенштерна, выкрасть дневник, а там уже будет финишная прямая. Вылезти, на худой конец, можно и вечером. Правда тогда ему запишут целый ряд прогулов, но да катись оно все к чету! Эричка-истеричка получит свой ненаглядный дневничок!
Георгий не заблудился, быть может, благодаря чистой удаче. В комнате было пусто – Цахес на обеде. Старая решетка, тихо хрустнув, поддалась и упала на пол с чудовищным шумом.
Георгий радостно вылез, обегая каморку цепким взглядом вора. Дневник Эрики лежал на столе. Никто его, конечно же, не открывал и не читал. Наверное, Моргенштерн сам не знал, что будет с ним делать.
Георгий взял дневник, подумал, куда бы его засунуть, чтобы не испачкать. И вдруг…
Шурша, как чудовище из забытых детских кошмаров, в двери заерзал ключ. Георгий обмер.
Еще идя по коридору, Людвиг услышал донесшийся из комнаты резкий стук, будто упало что-то тяжелое. Когда он открыл дверь, первое что бросилось ему в глаза, была высаженная решетка и зияющий черный проем в стене. Людвиг почему-то подумал о крысах, хотя было совершенно очевидно, что это не они.
В следующий миг он понял, что с той стороны платяного шкафа, прижавшись к стене, стоит человек. Не веря самому себе, сгорая от любопытства и лихорадочного негодования, Людвиг сделал шаг и увидел мальчишку в нелепо закатанных штанах с оцарапанным коленом, держащего в грязных пальцах дневник ученицы Шмидт.
Людвигу захотелось схватить этого звереныша за горло и отхлестать по лицу. Но он овладел собой.
– Та-ак… – прорычал Людвиг.
Он взял Георгия за шиворот и выволок на середину комнаты.
– Показывай карманы!
Георгий медленно переложил дневник подмышку и вывернул наизнанку оба кармана брюк. Там ничего не было, кроме пары спичек.
Людвиг метнулся к письменному столу, выдвинул ящик, где у него лежали деньги, паспорт и диплом – все на месте. Скользнул взглядом по сиденью стула: нет ли там канцелярской кнопки.
– Я знал, что ты в этой школе надолго не задержишься! И твой полоумный братец тоже!
Георгий стоял неподвижно и угрюмо, как человек, ожидающий приговора.
– Стало быть, за дневником? Ну что ж, ну что ж… – Людвиг злобно бормотал себе под нос, меряя комнату быстрыми шагами. – Это тебе так не пройдет!
Его свирепый, колючий взгляд впился в холодные глаза Георгия. В этот момент за дверью пронзительно залился звонок. Людвиг как будто о чем-то вспомнил, и уголок его рта издевательски прыгнул вверх.
– Какой у вас сейчас урок?
– Руны, – фыркнул Георгий.
Людвиг подошел к нему и опять схватил за воротник. Георгий вдруг заметил, что руки у Моргенштерна маленькие, тощие с хрупкими, почти детскими пальцами. Сломать такие пальцы было бы нетрудно.
– Идем!
Он повел Георгия к выходу. Георгий резко вырвался и начал поспешно опускать задранные штанины.
– О нет, нет, нет! Ты пойдешь туда в таком виде! Как шут!
Моргенштерн снова ухватил Георгия и с бешенной энергией потащил по коридору, следя, однако, за тем, чтобы он не выбросил дневник.
– Делай, что говорю или пожалеешь!
Георгий несколько раз вырывался и с демонстративным спокойствием начинал приводить себя в порядок. Моргенштерн тут же подскакивал к нему и, шипя угрозы, тащил дальше. Они напоминали двух героев-кривляк из американской кинокомедии.
Пока они добирались до нужного кабинета, Георгий успел опустить лишь одну штанину и теперь выглядел еще хуже и комичнее, чем прежде: в идиотском наряде, с серыми от пыли руками, с занозой в локте и ободранным до крови коленом.
Когда дверь открылась, преподавательница пиктографии фрау Лефевр перестала диктовать и вслед за студентами с недоумением посмотрела на нежданных гостей.
По рядам парт побежал изумленный шепот. Стоявший у доски Карл поджал губы и сочувственно кивнул головой.
– Прогульщик! – торжествующе объявил Моргенштерн.
Глаза фрау Лефевр полыхнули гневом.
У нее грозно подрагивали жемчужные капли в ушах, пока она смотрела, как Георгий, бледно-румяный от стыда, не поднимая глаз, идет на свое место.
– Что за отвратительный вид! Где вы были?
– Он расскажет, – улыбнулся Людвиг.
– Георгий! – произнес он вдруг бархатно-ласковым голосом. – Потрудитесь вернуть фройляйн Шмидт то, что украли.
Лефевр чуть не ахнула. Шок и негодование лишили ее дара речи. Людвиг горько вздохнул.
На глазах у всего класса Георгий молча положил дневник на стол растерянной Эрике.
Первая находка
Каждый новый день был одинаково и по-своему прекрасен. Ида просыпалась под щебет и галдеж диких птиц, начинавших свои музыкальные состязания еще в предрассветных сумерках. Скоро к ним присоединялись глупые крики петухов. Потом ласковое жужжание соседского рубанка или визг пилы.
Встав с кровати, Ида первым делом занималась йогой. Сварив кашу и позавтракав, вместе с Андреем принималась за работу.
Общими трудами возлюбленных старая дача хорошела на глазах. Порой Иде казалось, что они запустили какую-то локальную машину времени, обратив вспять неумолимый ход лет. В этой местности, где все выглядело так же, как десять и двадцать лет назад, где не только деревья, но и дома упорно плыли против течения, отказываясь преображаться, где даже придорожные камни лежали там, где издавна привыкли, в это было легко поверить.
Покончив с делами, Ида часто отправлялась гулять по улочкам или вокруг поселка, навещая своих давних знакомых на окрестных дачах. Их осталось всего несколько человек, и все они были морщинистыми стариками, видевшими Иду еще маленькой кудрявой девочкой и запомнившими ее такой.
– Вы новые хозяева?
– Да нет же! – смеялась Ида. – Помните Ивана Семеныча? Я его внучка!
– А-а…
Конец дня Ида проводила в саду на раскладном стуле с какой-нибудь книжкой в руках или просто слушая пение птиц и любуясь золотым, садящимся за темные кроны деревьев солнцем.
Ночи были полны волшебства.
Однажды Андрей спросил Иду:
– Слушай, а почему ты носишь его на шее?
Ида поднялась с каучукового коврика, на котором все это время выгибалась и скручивалась подобно змее и, размяв свою изящную шею, повесила на нее лежавшее на столике деревянное колечко, покрытое тонкой вьющейся резьбой.
– Потому что нравится. А что?
– Да нет, кольцо красивое, но почему на шее? Не на пальце…
– Видишь, в нем специальные отверстия для веревочки?
– А, ну да. Просто…
– Что?
Андрей пожал плечами, как бы заранее извиняясь за глупость, которую скажет.
– Вдруг это… как его… Кольцо Всевластия?
– Моя прелесть! – оскалилась Ида. – Нет, тогда бы оно было из металла. В деревяшке силам зла не ужиться.
День выдался необычайно жаркий. Настолько, что Ида и Андрей одновременно подумали о том, чтобы съездить искупаться на водохранилище.
Не дожидаясь, пока райскую погоду омрачит какая-нибудь неожиданность, вроде урагана, они собрали все необходимое, сели в машину и уже через полчаса расстилали циновку на колючем травянистом берегу.
В полукилометре располагался небольшой уютный пляж, где загорали отдыхающие из местного санатория. Но Ида предпочитала дикие места, а Андрею было все равно.
Андрей с недоверием оглядывал подозрительно чистый берег, в то время как Ида, цепенея и стиснув зубы от мучительного холодка, уже соскользнула по траве в студеную зеленовато-серую зыбь.
Ледяные объятия сковали тело, ступни окутал неприятный вязкий ил. На мгновение Ида подумала, что ничего хорошего из купания может не выйти. В следующий миг она встряхнулась, оттолкнула ногами берег и, как торпеда рассекая воду, устремилась в прекрасное подобие полета.
Вода норовила забраться в нос, мокрая прядь пристала к лицу, но Ида все продолжала плыть, чувствуя себя не в силах остановиться. С каждой секундой враждебный холод переходил в доброе, обволакивающее тепло. Крохотные волны одна за другой выпрыгивали навстречу, словно играя в чехарду.
Когда Ида, наконец, расслабилась и легла на спину, то увидела, как отплывший от берега на десяток метров Андрей машет ей рукой. Ида хорошо плавала. Она бы, наверно, не смогла утонуть, даже если бы попыталась это сделать. Не шевеля ни одной конечностью, обхватив руками колени, она все равно продолжала упорно, как поплавок держаться на воде, словно некая загадочная сила не велела ей опускаться на дно.
Ида попыталась свистнуть сквозь пальцы в ответ, но свист был одним из тех искусств, которыми она владела из рук вон плохо.
Она вспомнила, что полеты, время от времени происходившие с ней во сне, по ощущениям ничем не отличались от плаванья. Во сне Иде казалось, что летать вполне естественно, и она изумлялась, почему не делала этого раньше. Упасть было так же трудно, как утонуть.
Ласточка черной стрелой нырнула вниз, мастерски сцапав в полете зазевавшуюся стрекозу.
«Для птиц летать – то же, что для нас плавать», – подумала Ида. – «Обыденность…»
Она немного постояла, точнее повисела в воде, ничего не ощущая под ногами и стараясь изобразить неспешную походку. Потом выгнула спину и, глубоко вдохнув, поплыла навстречу Андрею.
– Тебе не холодно?
– Не-е, классно! – Ида плеснула в него водой, отчего Андрей тут же оскорбленно сморщился и зафыркал.
– Ты что?!
Ида рассмеялась над ним.
Они долго купались вместе. В воде Ида растеряла все свое мудрое спокойствие и прохладную немногословность. Она постоянно о чем-то вспоминала, шутила, дурачилась, ловила мальков и ныряла «за жемчугом». Андрей, как и надлежало взрослому серьезному человеку, задумчиво плавал туда-сюда, не в силах заставить себя даже окунуть в воду лицо.
Потом они загорали и снова плавали, и вновь валялись на широкой циновке под ласково накаляющим кожу солнцем.
В третий раз Ида пошла купаться уже одна. Она уплыла особенно далеко, так что, оглянувшись, не сразу отыскала на берегу маленькую фигурку сидящего Андрея.
И вдруг Ида чуть не ахнула от изумления и тут же подступившего к сердцу трепетного, смешанного с испугом восторга. Над верхушками деревьев в голубом небе, где совсем недавно были только маленькие, рваные как кусочки ваты облачка, застыла в своем незаметном приближении громадная, бездонная металлически серая, похожая на рыхлую летучую гору с непроглядно темным днищем, на жуткое распухшее от гнева чудище, грозовая туча. Это был самый настоящий погодный парадокс! Приближалось светопреставление!
Ида глядела на тучу совершенно круглыми глазами, затаив дыхание, потом перевела взор на Андрея, который ее, конечно же, не видел и думал, что день закончится также светло и безмятежно, как начинался.
Ида поняла, что надо немедленно плыть назад. Туча как будто видела ее и уже задумала поймать, также как Ида недавно ловила крохотных мальков на мелководье.
Она огляделась по сторонам, увидела опустевший пляж и страшную свинцовую «руку» облака, коварно тянущуюся из-за леса.
Ида изогнулась и что было сил поплыла обратно к берегу. Вдруг что-то внутри заставило ее остановиться. Сбежать от грозы? Нет! Это было бы слишком просто!
«Надо что-нибудь сделать! Но что?» – думала Ида. – «Что-нибудь смелое и безумное напоследок…»
