Даниил Мордовцев
Вельможная панна. Т. 1
Глава шестая. Гость с далекой родины
Вся поглощенная внутренней жизнью своего отдельного мира, своими «послушаниями» и личными интересами и прислушиваясь к шумной жизни современного Вавилона, отголоски которой свободно проникали в стены аббатства, превратившись совсем в парижанку, наша героиня, казалось, навсегда позабыла далекую родину, свою Польшу, где, как иногда вспоминалось ей точно во сне, она в детстве видела только «москалей», русских солдат, «a mine farouche dont l'aspect leur faisait peur».
Но иногда в редкие часы одиночества ей вспоминалась милая, далекая Польша и вся в зелени и цветах поэтическая Украина, куда по веснам она ездила с отцом в одно из их имений, где от зари до зари звучали чудные мелодии украинских хоров, когда чарующие девичьи голоса выводили свои весенние песни, «весняночки».
Глубоко в детскую душу Елены запал напев одной такой грустно-нежной «весняночки»:
Ой, весна, весна да весняночка,
Де твоя дочка да паняночка?
Десь у садочку шие сорочку,
Шовком да биллю да вышивае,
Своему милому пересылае:
Надавай и що-недиленьки,
Споминай-же мене що-годиноньки.
Шовком я шила, и биллю рубила –
Жаль мени казака, що я полюбила…
Рано утром проснувшись и лежа в постели, Елена иногда тихо напевала эту нежную, грустно-чарующую украинскую мелодию, вся переносясь в далекий поэтический край.
– Что это ты поешь, милая Елена? – доносится из соседней комнаты голос приятельницы, Шуазель.
– Вспоминаю далекую Польшу и Украину.
– Что это за Украина, страна такая?
– Да, чудная страна, страна дивных мелодий и девичьих слез.
– Почему же она страна девичьих слез, милая Елена?
– Потому что там такой обычай: каждую весну молодые парни уходят на юг, на границы отражать нападения на Украину и Польшу крымских и белогородских татар и нашествие турок, и не все парни возвращаются на родину, сложив свои головы в степях, где их тело обыкновенно терзали степные орлы и хищные звери… Оттого молодые украинки и оплакивали их. Это страна свободы, прекрасный край wolnosci i niepodleglosci, и только теперь москали и немцы раздирают этот прекрасный край.
– Кто же эти москали, тоже народ такой?
– Народ многочисленный и суровый: это русские.
– А! Русские, слышала о них… У них еще императрица Екатерина.
– Да, Екатерина, которая в дружбе с Вольтером, Даламбером и другими светилами человечества, а между тем сама гасит свободу в милой Польше…
– Девочки! Пора вставать, – раздается голос Елениной бонны.
В такие грустные минуты вспоминается нашей героине их прадедовский замок на Украине… Длинная прямая аллея высоких и стройных пирамидальных тополей, «раин» (райских деревень) далеко-далеко тянется от замка… На селе, над соломенными хатками хлопов, стоят, словно часовые, на своих гнездах аисты, и оттуда немолчно несется грустно-чарующая мелодия:
Ой, весна, весна да весняночка,
Де твоя дочка да паняночка?..
И тогда тихие слезы невольно скатываются с длинных ресниц Елены.
– Верно и я из страны девичьих слез, – грустно улыбается она.
Вспоминается ей мужественное лицо отца, которого она так любила теребить за длинные усы.
– И его давно нет на свете… И это благородное тело, может, расклевывали степные орлы…
Приходит на память и старый, слепой кобзарь с его бандурой… Жалобно тренькают тихие струны бандуры… Дребезжит плачущий старческий голос:
Ой у святу ж то було недило,
Не сызи орлы заклекоталы,
Як то бидми бесчасни невольники
У тяжкий неволи заплакали,
На колина упадали,
У гору пидиймали,
Кайдалами забряжчали,
Господа милосердного прохали та благали…
– А жив ли наш гайдук Остап, папин шталмейстер, что учил меня когда-то на Арапе ездить?.. Милый Арапчик! Как он бережно носил меня на себе…
И вдруг входит старая сестра послушница:
– Барышня, меня послала за вами госпожа де Рошшуар.
– Зачем? Где она?
– В говорильной, в «парлуаре». Из Польши, от вашего дяди, князя-епископа, прислан посланец, и должен вас видеть.
– Он в говорильной?
– В говорильной, барышня. Он привез письма ее святости, госпоже аббатисе и госпоже де Рошшуар. Но он совсем немой.
– Как немой!
– Бормочет что-то, но никто не понимает.
Елена, несколько взволнованная, поспешила в говорильную…
Что это! Не сон ли? Перед нею старый, седой Остап!
– Остап! – удивленно, вся ошеломленная, прошептала Елена.
– О ясная панна! – радостно проговорил старый гайдук по-польски. – Какая вы большая паненка!
Рошшуар ласково улыбалась, глядя на свою любимицу.
– Кто он? – спросила она. – Слуга вашего дома?
– Да, он наш гайдук, был шталмейстером у моего папы и маленькую учил меня на Арапе ездить.
– Он привез нам письма от вашего дяди, – сказала Рошшуар. – В письмах он благодарит достойную аббатису и меня за попечение о вас… Есть письмо и вам… По уставу аббатства я должна была его предварительно прочесть, а потом вручить вам… Но я не могла прочесть: оно, вероятно, писано по-польски. Вот оно.
И Рошшуар подала распечатанное письмо Елене.
Старый гайдук, хлопая глазами, не сводил их со своей красавицы паненки.
– Ты хочешь говорить со мной, добрый Остап? – спросила Елена по-польски.
– О ясная панна! Я не осмеливаюсь и просить вас о такой высокой чести, – взволнованно отвечал старый гайдук.
Елена вопросительно посмотрела на Рошшуар. Та догадалась.
– Вам хотелось бы поговорить со старым слугой? – спросила она.
– О да, мадам! – оживленно отвечала наша героиня.
– Так сведите его к мадемуазель Елене, – сказала Рошшуар бонне своей любимицы, которая была тут же.
– Пойдем ко мне, добрый Остап, – весело заговорила Елена. – Вспомним старину, а то я почти забыла родной язык.
– О нет, ясная панна, слово гонору, вы говорите прекрасно, – обрадовался старый гайдук, следуя за Еленой и ее бонной.
Все удивляло старого жолнера-наездника, когда они пробирались по переходам аббатства. Но вот они и в помещении нашей героини.
– Садитесь, добрый Остап, – торопливо говорила Елена, пробегая письмо дяди. – Рассказывайте о дяде епископе, обо всех, кто меня помнит и кого я помню.
Старый жолнер не решался было сесть, но Елена усадила его на ближайший стул.
– Что в Польше, в Вильне, в Варшаве, на Украине? – забрасывала его вопросами наша героиня.
И Остап мало-помалу разошелся.
– Что Польша! Москали да немцы хотят снять с нее последнюю рубашку, так что я не вытерпел и ушел куда глаза глядят, когда вы с князем-епископом и с вашим братцем уехали из Вильны. Сначала пристал было к запорожцам, с татарами воевал, а потом, чтоб насолить москалям, пристал к их царю, когда он появился на Яике.
– К какому царю, Остап? – спросила Елена.
– К императору Петру Третьему, ясная панна.
– Но ведь в России императрица Екатерина.
– Она-то его и ссадила с престола, ясная панна, а он долго-долго скитался тайно, и потом, когда яицкие казаки восстали против своих начальников из москалей, он их и повел добывать себе свой престол. Пошел и я за ним, ясная панна, и залили-таки мы москалям, как говорят у нас на Украине, залили сала за шкуру.
Елена жадно слушала. Она сама не любила и боялась русских.
– Я пристал к царю раньше других, когда он только открылся яицкому казаку Кожевникову, – продолжал старый гайдук, увлекаясь воспоминаниями. – Там ему, на одном степном хуторе, изготовили знамена, и так около двадцатого сентября тысяча семьсот семьдесят третьего года он с отрядом человек в триста подступил под Яицкий городок.
«Это как раз в тот год, когда я начала писать свои „мемуары”», – подумала Елена. – Ну?
– Тогда из города против нас выслали человек пятьсот казаков и пехоту с пушками. Едва мы сблизились, как царь, передав мне в руки манифест, велел поднять его над головою и прочесть казакам вслух. Но их командир не дозволил читать, хотя казаки и требовали. Тогда казаки взбунтовались, и целая половина их передалась нам и, ухватив за узды лошадей несогласных, силою перетащили к нам. И тогда началась казнь захваченных – одиннадцать человек царь велел повесить, и все больше сотников и пятидесятников.
– Скорая же расправа, – заметила Елена.
– Чего ж еще ждать, ясная панна: надо было торопиться. На другой день они пошли к Илецкому городку. Царь потребовал сдачи. Но атаман города не сдавался, и тогда его же казаки связали молодца и привели к царю. Царь и этого повесил. Тут мы целых три дня праздновали победу – гуляли по-запорожски. Вина, ясная панна, и всего было вдоволь… Тогда двинулись дальше и на пути встретили команду под начальством капитана Сурина. Царь и этого повесил, а команда его, пристав к царю, тут же сочинила песню и распела ее в команде:
Из крепости из Зерной
На подмогу Рассыпной
Вышел капитан Сурин
Со командою один…
Старый гайдук так увлекся, что забыл, кажется, где он. Елена слушала его, немножко бледная.
– Подступили мы к крепости Татищевой, – продолжал Остап. – И эту взяли. Жестоко расправился царь с мятежниками. Командиры крепости, Елагин и Билов, защищались отчаянно. Но ничто не помогло, их схватили. Билову тотчас отсекли голову, а с Елагина-толстяка пана содрали кожу, как с барана…
Елена вздрогнула. Остап этого не заметил и продолжал:
– С Елагина обрезали жир, и наши раненые мазали им свои раны.
– Jesus Maria! – тихо прошептала Елена.
– Жену Елагина изрубили, а дочь-красавицу привели к царю. Царь обомлел при виде такой красоты и взял ее к себе в наложницы.
– О боже! Какое злодейство! – всплеснула руками Елена. – И это царь, помазанник Божий!
– Что делать, ясная панна! Сколько же и его заставили страдать!
– Все же так поступать с девушкой! Это ужасно!
– Точно, ясная панна, нехорошо это… Но он царь. Войско его росло не по дням, а по часам… Ах, ясновельможная панночка, сколько было битв, пока мы дошли до Казани… А войско царя все прибывало… Не диво! Половину государства отхватил. Оставалось только взять Москву и Петербург. Но тут нам не повезло.
– Это за его злодеяния, – уверенно сказала Елена.
– И точно, ясная панна… Откуда ни возьмись, немец Михельсон, и ну нас гонять. Мы повернули вниз по Волге, по нагорному ее берегу, везде истребляя панов-бояр. Да хлопы и без нас это усердно делали. В какую панскую усадьбу ни прибежим, а уж на воротах усадьбы висит пан с женою, а по бокам их дети. Дома разграблены, вино из погребов выпито…
– Это ужасно, ужасно! – шептала Елена. – И ты, такой добрый, и тоже с ними…
– Ах, ясная панна! А что москали у нас, в Польше, делали!
– Да все же ужасно, Остап.
– Ох, ясная панна, что поистине было ужасно, так это то, что мы видели на Волге. Хлопы по всему Поволжью, от Казани до Нижнего и ниже Казани, прослышав, что царь идет на Москву против панов, сами стали убивать и вешать своих господ, и почти в каждом селе строились плоты, а на них ставились виселицы, и на эти виселицы вешались паны или жестокие носсесоры, и пускались эти плоты по Волге. Плывут эти плоты, а хищные птицы, вороны, ястребы, шульпики стаями вьются над плотами, каркают, клекочут, дерутся из-за трупов… Волосы становились дыбом, на что я не трус…
– Ну и чем же кончилось все? – спросила Елена, потрясенная до глубины души.
– Разбили нас ниже Царицына, ясная панна… Мы с горстью верных бежали за Волгу, в степи, потом нас доконали: царя выдали изменой, посадили в клетку, как зверя, а я – до лясу, ясная панна, да на Украину, где я учил вас на Арапе ездить.
– А что Арап? Жив?
– Жив, ясная панна, теперь на конюшнях князя-епископа.
– А наш замок на Украине?
– Целехонек, ждет ясную панну.
– И аисты все так же водятся на хатах наших хлопов?
– Все по-старому, ясная панна.
– И украинские девушки все так же поют свои милые «веснянки»?
– О! Ясная панна и «веснянки» помнит!
– Еще бы! Ах, золотое детство! Милая, певучая Украина!
И Елена тихо запела:
Ой, весна, весна да весняночка.
Де твоя дочка да паняночка?..
– О, ясная панна и голос украинских хлопок помнит. – осклабился Остап. – А помните, ясная панна, какую «весняночку» вы, бывало, изволили напевать, когда я седлал вам Арапа?
– Забыла, добрый Остап, забыла.
– А эту.
Ой пид вербою, пид пожилою.
Там стоять кони да посидлани,
И посидлани и понуздани,
Тилько систы да поихахы…
В это время зазвонили к ужину, и Елена отпустила Остапа, сказав:
– Еще увидимся.
Глава седьмая. Маленький сатирик в юбочке
Наконец, после ризницы героиня наша переведена была на «послушание» в монастырское депо.
«Я сильно плакала, – говорила она, – когда меня поместили туда, потому что все монахини там были старые ворчуньи, исключая госпожу Консепсион, которая происходила из дома де Мэйбуа: она держала себя с достоинством. Видно было, что дама хорошего происхождения. Она обладала огромным знакомством со всем, что касалось аббатства, и было приятно слышать, когда она рассказывала старые анекдоты, касавшиеся монастыря. У госпожи Консепсион была мания петь романсы, но я никогда не слыхала голоса более гнусавого. Каждый день она пела нам романс «Judith's» или «Gabrielie de Vorgy» и многие другие. Несколько раз, чтоб нас развлечь, она показывала нам редкие и любопытные вещи: в депо сохранялись письма королевы Бланки Анны Бретанской и многих других французских королев и аббатис монастыря; письма де Пой де Левиля к его тетке, настоятельнице аббатства о-Буа, когда он находился при армии во время смут царствования Карла Седьмого».
Не забывает наша героиня и в депо дать нам портреты и краткие характеристики пансионерок депо и зло посмеяться над ворчливыми старушками.
Мы опускаем описание самого депо с его выдвижными ящиками архивов, библиотеки депо и проч.
«Пансионерки, служившие в депо, – пишет Елена, – были: девица де Комон, красивая, умная, тринадцати лет; девица д'Армэлье, четырнадцати лет, отвратительная лицом, жеманница, но доброе создание; девица де Сент-Шаман, безобразная, с непропорционально худыми икрами, восемнадцати лет; девица Бомин, безобразная и хромая, но очень добрая девушка; девица де Сиврак, девятнадцати лет, благородная фигура, но особа одержимая судорогами и немножко глупая (не та ли это Сиврак, которая хлестала нашу героиню сиреневым прутом, чтобы она не сплетничала); девица де Леви, добрая, бледная, неумная, четырнадцати лет.
Я уже говорила, – продолжает Елена, – о госпоже де Мельбуа; другие депозитерки были: госпожа Сент-Рому-альд – молодая ворчунья; госпожа Сент-Жермен – старая ворчунья также; госпожа де Сент-Павэн, сорока восьми лет, никогда не говорит – очень скрытная».
А вот опять просыпается сатирик в юной польке.
Весь день, – говорит она, – мы проводим, Комон и я, язвя весь этот люд. Госпоже Сент-Ромуальд было двадцать четыре года, а госпоже де Сент-Жермен семьдесят пять. Весь день они постоянно спорили то о чем-нибудь одном, то о другом – просто до невероятности. Они постоянно путали в своих счетах и одна другую обвиняли. Смешно было видеть их с лупами, с носами над огромными архивными книгами. Они проводили всю свою жизнь за чтением старых писем, которые когда-либо получали настоятельницы аббатства о-Буа, а когда хотелось знать что-либо о прошлом, они никогда ничего не знали.
Однажды (сейчас выскочил сатирик в юбочке) госпожа де Сент-Ромуальд ссудила терку для сахара госпоже де Сент-Жермен, которая ее потеряла или забыла. В воскресенье, во время большой мессы, госпожа Жермен вспомнила о терке, и так как они стояли рядом, то госпожа Сент-Ромуальд наклонилась к госпоже де Сент-Жермен и вполголоса говорит:
– Вы не возвратили мне мою терку?
– Какая там ваша терка?
– Как! Разве я не ссудила вам мою терку?
Госпожа де Сент-Жермен (поясняет сатирик), мучаясь, что такой вопрос предлагается в церкви, шепчет:
– У меня нет вашей терки.
Другая (опять сатирик!), гневная, возвышая голос:
– Отдайте мне мою терку!
– Они продолжали, – говорит Елена, – так дико и так громко, что пансионерки покатились со смеху.
Настоятельница, удивленная, спросила, что там такое, и когда ей сказали, то она приказала передать этим дамам, чтоб они успокоились и что она купит им каждой по терке; но, возвратясь в депо, они продолжали дуться друг на дружку целых восемь дней, и всякий раз, когда они говорили о сахаре или о чем-либо ссужаемом, то госпожа де Сент-Ромуальд тотчас рассказывала историю о своей терке, что она у нее была одна, и что она ее ссудила, и что ее у нее потеряли. Тогда госпожа де Сент-Жермен говорила, что это неправда, – и мы забавлялись тем, что постоянно заставляли их спорить».
Наконец кончилось скучное «послушание» в депо, и наша героиня простилась и с ворчливыми старухами и с историей о пропавшей терке. Но ее ждало новое «послушание» – в столовой, где она должна была прислуживать пансионеркам за столом, накрывать на стол с помощью сестер-послушниц, приводить в порядок столовую, наблюдать за посудой. Однако это не мешало ей упражнять свои «таланты», как выражается почтенный Люсьен Перей. Этими талантами невысокой ценности, с философской точки зрения, были «танцы»! На развитие этих сомнительных «талантов» убивалось лучшее время, которое могло бы быть употреблено на что-либо более благородное.
«В это время, – не без гордости хвалится наша героиня, – я танцевала в балете „Орфей и Евридика”, который мы исполняли на нашем прекрасном театре. В нем было очень много декораций, он находился в углу сада, недалеко от старой заразной больницы. Всех нас было пятьдесят пять танцующих. Девица де Шуазель танцевала Орфея, девица де Дама – Евридику, я – Амура, девицы де Шовиньи и де Монсож – двух прислужниц. Было десять участниц в погребальном шествии, десять изображавших фурий, десять следовавших за Орфеем и десять – за Амуром.
В эту зиму мы играли также „Полиевкта” в монастырском же театре. Я играла Полину, девица де Шатильон – Полиевкта и девица де Шуазель – Севера. Сошло очень хорошо. Вскоре после того мы разучивали „Сида”. Я играла Родрига и, наконец, Корнелия в „Смерти Помпея”».
Наша героиня не могла не гордиться своими сценическими успехами, потому что о них говорил «tout Paris!» – точно не о чем было больше говорить, потому особенно это странно, что подпольно уже готовилась революция. Это были танцы в вулкане…
Юные актрисы так увлекались танцами и сценой, что большую часть свободного от «послушаний» времени посвящали этим пустым занятиям, постоянно то репетируя роли, то прыгая. Благосклонная же публика-зрители – из родителей пансионерок и их друзей. Так забавлялся высший парижский свет, пока не грянул гром…
Нашей героине предстояло новое, после депо, «послушание».
После депо и после двухмесячного «послушания» в столовой наша Елена роль почетной горничной при столовой должна была переменить на роль вроде как бы благородной дворничихи. Это было «послушание» у ворот монастырской ограды, на каковой почетной службе Елена пробыла пятнадцать дней. И здесь она говорит о своих товарках по «послушанию». Их было пять. Девица де Морор, четырнадцати лет, довольно хорошенькая, но глуповатая, без всякого остроумия. Девица де Нагю, семнадцати лет, хорошенькая и любезная. Девица де Шабрильян, безобразная, неостроумная, четырнадцати лет. Девица де Барбантанн, пятнадцати лет, с лицом мальчика, большая повеса, хорошенькая, очень хорошо танцевала.
«Наша обязанность была, – говорит Елена, – сопровождать привратницу, когда она шла открывать ворота монастырской ограды. Тут было много хлопот: то учителя входили, то доктора, то директора, так что к вечеру обе привратницы де Фумель и де Прадин очень уставали. Первой мы не любили, потому что она была язвительна, суха и зла.
Башня, куда я была после помещена, мне больше нравилась: откуда весь день видишь множество народу. Я находилась там с Омон, Коссэ и Шалэ, все любезные.
– Две башенные, госпожи де Кальвиссон и де Нюгарэ были сестры. Последняя очень любила чтение и была очень образованная особа».
Тут наша героиня говорит, с какими трудностями приходилось исполнять то башенное «послушание» и как оно было утомительно, хотя и забавляло их. Не забыла Елена дать портреты своих товарок и по башне.
«Омон было восемнадцать лет, с талантами (в танцах?), с умом (в ногах?..) Она была очень хорошенькая и через несколько времени вышла замуж.
Коссэ не было и двенадцати лет. Она была некрасива, но исполненная грации и очень деликатная. Много позже она вышла замуж за герцога Мортмара.
Госпожа д'Аво (это та, что двенадцатилетней девочкой была обвенчана со старым уродом), о которой я уже говорила, была милая, добрая, но глуповатая, даже fort bete.
Наконец, девица де Шалэ очень хорошенькая, пятнадцати лет, часто больная».
В конце концов, наступило последнее «послушание» для нашей героини. Это – «communaute», служение обществу, гостям аббатства. Тут нужны были и светскость, и умение развлекать гостей, чем особенно, кажется, отличалась девица из знаменитой впоследствии фамилии Талейран. В такой же роли была не последнею и наша героиня, попавшая в «communaute»!
«Там я, – говорит она, – проводила время очень хорошо и очень долго, нисколько не скучая, когда меня там оставляли. Я находилась там с девицею Талейран, хорошенькою, любезною и очень любимою, и с девицею де Перигор, ее сестрою, тоже хорошенькою. Потом девица де Дюра, хорошенькая и довольно любезная, и, наконец, девица де Спинола, злая, неловкая, но очень красивая.
Между дамами, заведовавшими этим „послушанием” была старая монахиня, госпожа де Шарль. Хотя она находилась уже в возрасте семидесяти пяти лет, однако обладала необыкновенной веселостью, и ее ничто не расстраивало. В комнате этого „послушания” всегда находилось пятьдесят особ, которые занимались разными своими делами. Талейран играла на клавесине, я на арфе. Мы пели, составлялись концерты, которые очень забавляли всех.
Тут матушка де Сент-Анж рассказала нам одно происшествие, случившееся во время ее монастырского искуса, о котором я и сообщу здесь, – заявляет наша героиня.
Однажды госпожа де Сент-Анж привела свою дочь к госпоже де ла Тремуилл, тогдашней настоятельнице аббатства о-Буа, – повествует Елена. – Так как у юной особы было кроткое, приятное личико, и сверх того ее мать предложила за нее плату и соответственное приданое для дочери с такими качествами, то она и была принята.
На другой день она поступила в монастырь, и через несколько времени вся обитель была восхищена ее грацией, ее умом и ее кротостью. Госпожа де Сент-Шарль, которая находилась на искусе с нею и многими другими, несколько раз говорила ей:
– Мадемуазель де Сент-Анж, мне кажется невероятным, что такая юная особа, такая скромная и так хорошо воспитанная, как вы, обладает манерами и жестами, какие замечаются у вас, потому что, когда вы стоите перед камином, то странным образом расставляете ноги, и когда вы хотите подвинуть ваше кресло, то часто делаете движения, как будто вы опрокидываете его через ваши ноги. Наконец, непостижимо в одной и той же особе видеть скромность, доходящую до растерянности, и, точно на грех, жесты мушкетера.
– Мадемуазель де Сент-Анж, – продолжала госпожа Сент-Жан краснея, – сказала, что она воспитывалась вместе с братом, и ее забавляло подражать его манерам, манерам мальчика, и потому многие из них и остались за ней.
Однажды ночью, – продолжала тот же рассказ, – когда случилась страшная гроза, госпожа де Сент-Шарль, которая тогда еще была девица де Ронси, начала стучать в келью девицы де Сент-Анж и просила отворить ее. Де Сент-Анж прислушивалась несколько минут, потом открыла дверь.
– Ах! – сказала ей де Ронси. – Мне ужасно страшно в моей келье, не позволите ли вы мне лечь в вашей, пока не пройдет буря.
Сент-Анж ни за что не хотела впустить ее, говоря, что святые правила запрещают это, и просила ее удалиться. Наконец, де Ронси, видя, что ей абсолютно запрещают остаться в келье Сент-Анж, ушла, очень раздосадованная недостатком снисхождения со стороны Сент-Анж.
По окончании трех месяцев, которые Сент-Анж провела на искусе, ее мать приходит однажды к настоятельнице и говорит, что искус ее дочери кончился, и она просит ее возвратить. Так и ушла Сент-Анж из монастыря к великому огорчению всей обители, которая очень сожалела об ней. Но спустя несколько дней госпожа де Сент-Анж написала настоятельнице, прося у нее прощения за ложь, которую она сделала. Она ввела в монастырь своего сына вместо своей дочери, потому что этот молодой человек имел несчастье убить на дуэли своего противника, и она позволила ему одеться в платье сестры и поместила в аббатстве о-Буа, не находя другого средства укрыть его от строгости за-конов.
Настоятельница отвечала ей, что так как дело уже сделано, то она рада, что то средство спасло жизнь человеку, о котором она составила хорошее мнение за время его пребывания у нее».
Значит, молодой зубастый волк, убивший на дуэли противника, пробыв в овчарне три месяца, не зарезал ни одной овечки, счастливо сошло. Неудивительно, что у этого волка в овечьей шкуре замечали ухватки мушкетера!
* * *
Однако веселое «communaute» не было последним «послушанием» для нашей героини. Ее ждала монастырская библиотека.
«Наконец, – пишет она, – меня назначили в библиотеку, к вящему удовлетворению госпожи Мортмар. Я спокойно сидела в кухне и читала, когда пришли сказать, что меня назначили в библиотеку. Я быстро побежала искать госпожу Сент-Дельфин. Едва только она увидела меня, как сказала:
– Наконец, вы догоняете меня. Надеюсь, что мы вместе станем проводить нашу жизнь.
Действительно, – говорит Елена, – я совсем не покидала ее. Она почти всегда была у сестры, и я с нею. А сестра Сент-Дельфин, урожденной Мортмар, была покровительница нашей героини и умница – Рошшуар.
Я, – продолжает Елена, – проводила утро в исполнении для нее комиссии. Я обыкновенно шла к ней тотчас после того, как госпожа де Рошшуар появлялась утром в классе.
Она исполняла „приму”, но для нее тяжело было подниматься так рано (в семь часов), и она не думала вставать. Тогда я входила и говорила ей: „Восемь часов с половиною, мадам”.
– Ах, боже мой! Это невозможно – я не могу вам верить.
Несколько раз госпожа де Рошшуар входила в ее келью, выходя из класса и говоря ей: „Сестра, стыдно для монахини все еще быть в постели”.
– Ах, – отвечала Сент-Дельфин, – я не давала обета совсем не спать.
Тогда Рошшуар говорила:
– Пойдемте, Елена, заставьте встать мою сестру.
Я звала сестру Леонард, и мы почти насильно ее одевали. Когда все было готово, я говорила ей: „Мадам, вы ничего не забыли?”
– Нет, на этот день ничего.
А едва мы являлись в библиотеку, как она уже говорила:
– Елена, я забыла свой платок.
Я бегу искать платок, потом книгу, потом еще что-нибудь: она заставляла меня бегать все утро. Но я так ее любила, что это для меня ничего не стоило», – заключает наша героиня.
