bannerbannerbanner
Вельможная панна. Т. 1

Даниил Мордовцев
Вельможная панна. Т. 1

Полная версия

Несмотря, однако, на то, что в поле было более 100 тысяч человек, предводительствуемых, с одной стороны, королем прусским, с другой – императором австрийским, война ограничивалась кое-какими стычками или сражениями на аванпостах.

Принц де Линь-отец до безумия любил войну. С самого детства он ее обожал.

– Битва, – говорил он, – это ода Пиндара! В нее влагаешь весь энтузиазм, который держит тебя в каком-то бреду! Чтобы о ней говорить, нужен момент опьянения!

С точки зрения простых смертных как это дико и ужасно!.. Ода Пиндара! А кровь? Стоны умирающих, проклятия раненых? Хороша ода!..

Вот что говорил он о битве у монастыря Позит:

«Гусары принца Генриха занимали на высотах Гюнервассера довольно крепкие позиции. Чтобы их оттуда выбить, следовало тотчас овладеть монастырем Позит, где находился маленький гарнизон в сорок человек, которые принимали предосторожности и весь день наблюдали за тем, что происходило на наших полях. Это непрестанное, так сказать, лорнирование часто выводило из терпения Лаудона, и я ему сказал, что полковник Аспремонт уже предлагал мне атаковать… Лаудон мне позволил попробовать это, если можно. Но гарнизон был настороже. Но мы поставили часового у дверей монастырской кельи, и он сообщил мне, что забаррикадировали ту входную дверь.

Бравые кроаты атаковали ее. Пятьдесят человек посланы были на приступ. Все желали идти, но у нас было всего пять лестниц. Хотя они были несколько коротки, однако один из этих бравых кроатов взобрался на стену, но был убит. Все бросились на приступ, так что полковник Аспремонт не мог их удержать. Достойный и уважаемый Вольф, первый лейтенант, взошел на стену первым, но получил в руку сквозную рану из неприятельского ружья. Вдруг говорят, что дверь проломана, и все туда бросились. Вольф был пронизан пулею насквозь и через два дня скончался, говоря мне, что, если б у него была тысяча жизней, то он все их принес бы мне в жертву. Один сержант и пять плотников, которые топорами рубили дверь, были убиты на месте, и двадцать пять человек ранены. Никогда ничто в мире не причиняло мне столько скорби, как видеть этих красивых, превосходных кроатов, распростертых один рядом с другим и говорящих мне, как и своему лейтенанту, столько трогательного».

Глава семнадцатая. Грустный закон жизни

Возвратимся теперь к дяде нашей героини, к виленскому епископу, которого мы оставили.

В описываемое нами время он решил наконец отправиться в Париж. Едва прибыв туда, он тотчас получил визит госпожи Пэльи. «Черная курица» давно поджидала его и немедленно выложила перед ним все обстоятельства дела по отношению к его племяннице и относительно матримониальных переговоров, или, как выражалась ловкая сваха, «негоциацией». Епископ настоятельно требовал свидания с принцессой де Линь-Люксембург. Но в тот момент она находилась в замке Лимур, у госпожи де Брионн.

Госпожа де Пэльи тотчас же возобновила свою дипломатическую корреспонденцию.

«Князь-епископ, – писала она, – все спрашивает меня, воротились ли вы, мадам. Он очень желает иметь честь видеть вас, и я буду очень рада, если вы начнете серьезно с ним переговариваться».

Далее она рассыпается о своем «усердии», о «полнейшей преданности», упоминает и о «колеблющей голове» епископа, о его нерешительности и о том, что он будет «бдеть» над всем и во всем даст ей «верный отчет».

Она же извещала старую принцессу, что и «эмиссары принца де Сальма сильно агитируют…» но куда им до «черной курицы»! Потом явились еще «три конкурента» на руку и приданое юной польки. Но все напрасно! «Черная курица» уверяет принцессу де Линь-Люксембург, что эти конкуренты «не внушают мне опасения», – говорит она и совсем не боится за своего клиента, за принца Шарля де Линя, такого храбреца и красавца.

Тогда маменька этого храбреца и красавца принцесса де Линь-Лихтенштейн вступает в матримониальную переписку со старой принцессой де Линь-Люксембургской. Сначала изливается в изъявлении своих чувств к высокой покровительнице, бывшей придворной даме покойной испанской королевы.

«Надеюсь, – пишет она, – вы не сомневаетесь, принцесса, в тех нежных чувствах, которые я к вам испытываю…»

Но дело не в чувствах…

«Я очень хорошо знаю ту нежность и доверие, которые питает к вам, принцесса, мой муж, – пишет она старой принцессе, – и смею уверить вас, что он охотно согласится на условия, какие вам угодно будет предложить относительно его сына. Осмеливаюсь умолять вас, мадам, если вы думаете, что 25 тысяч ливров годового дохода будет недостаточно для их (то есть Шарля и Елены) расходов, то не угодно ли будет вам самим назначить сумму» и т. д.

Итак, дело не в чувствах, а в деньгах… А далее говорится и о том, что ее «материнская нежность» к сыну не ослепляет ее: в течение многих лет, что ее Шарль учился в Страсбурге, а теперь, как герой, отличается на войне, – все одобряют его дивный характер.

Это письмо произвело удивительное впечатление на дядюшку-епископа, но ничуть не тронуло племянницы: красивый фат – де Сальм глубоко вгнездился в ее юное неопытное сердце.

«Юная особа (Елена), – пишет «черная курица», – в любовном угаре от де Сальма…» Его «эмиссары», вероятно, некоторые монашки, приставленные к Елене, не позволяли говорить ничего дурного о предмете ее увлечения. Даже не помогала слышанная Еленою история о графе Горне.

Граф Горн, по матери графине Пфальц, приходился родственником регенту Франции Филиппу Орлеанскому. Он за убийство был осужден на смерть. Когда семья его хлопотала о помиловании убийцы, ссылаясь на родство его с регентом Франции, последний сказал:

– Если у меня дурная кровь, то мне следует сделать кровопускание.

Ничто не действовало на угоревшую от любви Елену: в ней сказалась кровь славянки, предки которой приносили кровавые жертвы грозному богу Перуну.

Все усилия князя-епископа сломить упрямство племянницы решительно не приводили ни к чему.

Но госпожа де Пэльи, эта хитрая «черная курицы», в которой, по выражению Мирабо, народного трибуна, сидели «пятьсот тысяч демонов или ангелов», быстро создала проект новой кампании против угоревшей от любви «вельможной панны». План состоял в том, как она сообщила, чтобы с помощью князя-епископа уговорить Елену, что прежде, чем он согласится отдать ее замуж за принца де Сальма, она три месяца будет пользоваться высоким руководством такой высокопоставленной особы, как бывшая придворная дама покойной испанской королевы, а ныне занимающей особые апартаменты во дворце Тюильри, одним словом, старой принцессы де Линь-Люксембург. Это для того будто бы, чтобы «вельможная панна» под руководством такой опытной светской особы, как бывшая придворная дама испанской королевы, могла научиться самым изысканным манерам самого блестящего парижского общества. Тогда-де ей не стыдно будет показаться и в роскошных гостиных графини де Брионн, матери ее возлюбленного.

«Тогда, – говорила она в заключение своего коварного проекта, – вы сами, мадам, будете иметь время принять в этом смысле все меры, и мы покончим с „другими претендентами”, то есть, главным образом, с де Сальмом».

Об этом лукавом плане поставили в известность и мать принца Шарля, а та не замедлила написать сыну в армию.

Но изысканно-любезно отвечая старой тетке, принц Шарль сообщал только о том, что отец весь поглощен затянувшимся конгрессом по заключению мира с Пруссией, что он очень скучает там в какой-то отвратительной деревушке и что в Париж он едва ли скоро приедет; ни словом не ответил насчет «негоциации» и хлопот «черной курицы» относительно Елены.

Холодность этого письма была вне всякого сомнения. Это объясняется тем, что молодого принца с раннего детства связывало нежное чувство, которое он питал к одной девочке и которое всю жизнь не могло в нем погаснуть. Мать его об этом догадывалась и даже положительно знала. Но она знала также хорошо, что сын ее, из чувства почтительности к суровому отцу, а еще более в силу привязанности к любящей матери, будет безусловно им повиноваться. А княжна Елена – это был такой дорогой приз, что для получения его стоило потрудиться и потрудиться.

Удача им, по-видимому, улыбалась. Дядя Елены, этот легкомысленный епископ-вельможа, скоро был опутан интригами трех хитрых женщин: старой принцессы де Линь-Люксембург, другой принцессы де Линь, матери уловляемого Шарля, и «черной курицы», этого скрытого застрельщика. Даже опытный аббат Будо мало-помалу стал запутываться в женские сети.

И только наша юная героиня, «вельможная панна» Елена, оставалась при своем решении не покидать Парижа, где обитал красавец принц де Сальм. Этой стойкости Елены помогло еще одно обстоятельство. Ее школьная подружка по аббатству о-Буа, девица Лорагэ, вышедшая замуж за герцога Августа фон Аремберга, родственница принцев де Линь и прожившая некоторое время при дворе в Брюсселе, приехала в Париж, посетила своих бывших школьных подружек, в том числе Елену, и рассказал ей, что в Брюсселе, после жизни ее в Париже, царит невозможная скука.

Елена рассказала об этом дяде, нарисовала картину брюссельской скуки, сгустив, конечно, краски, и нежному дяде стало жаль сиротки.

Тогда он решил отправить на рекогносцировку в Брюссель и в родовой замок принцев де Линь своего alter ego, аббата Будо, дав ему широкие полномочия относительно переговоров с матерью жениха и относительно денежных обстоятельств.

Между тем «черная курица» не теряла времени. Она скоро обо всем проведала и сообщила старой принцессе де Линь-Люксембург «новости» о «полномочиях» дяди Елены, об аббате Будо, о том, что он остался очень доволен всем виденным в замке Бель-Ойль (Bel-Oeil), но что мать принца Шарля и слышать не хочет о том, чтобы молодые остались жить в Париже после свадьбы три года, что это «испугало» князя-епископа, так как Елена настаивала на своем решении – жить в Париже.

«Вы знаете, – писала де Пэльи, – как трудно победить фантазии юной особы (Елены), и, к несчастью, она еще более укрепилась в своих фантазиях после того, что ей наговорила герцогиня фон Аремберг-Лорагэ (это о скуке в Брюсселе)». Она прибавила, что аббат Будо должен скоро воротиться, и они вместе «поработают» над дядюшкой, чтоб тот, в свою очередь, «поработал» над племянницей.

 

«Черная курица» сообщила также, что принц де Сальм не отказывается от своего приза относительно Елены, что как ловкий искатель ее руки и хорошенького личика, он поместил свой портрет в комнате одной своей приятельницы, жившей в аббатстве, и та с умыслом для чего-то пригласила к себе «вельможную панну», и именно в ту комнату, где находился портрет красавца де Сальма.

Наконец, возвратился в Париж и аббат Будо, и хотя не привез позволения матери принца Шарля остаться с будущей женой в Париже целых три года, однако привез нечто очень заманчивое для юной особы, а именно, много роскошных цветов и превосходных фруктов из сада при замке Bel-Oeil. Мало того, аббат с красноречием и пылкостью истинного поэта так изобразил великолепие и все красоты замка, что им позавидовали бы королевские замки, если бы только замки могли завидовать. Это сильно подействовало на воображение и на самолюбие тщеславной панны, с детства привыкшей к роскоши.

Все шло так, как того хотели три заговорщицы, и вот «черная курица» пишет принцессе де Линь-Люксембург: «Все идет, мадам, удивительно! Вы убедитесь, что князь-епископ и его уполномоченный остались очень довольны. За обедом мы ели (она, значит, побывала у князя-епископа и обедала у него) дыню из замка Bel-Oeil, а княжне Елене послали персиков» и т. п.

Персики еще более подвинули вперед дело.

– Мне будет стоить более тридцати тысяч ливров годового дохода, чтобы сделать мою племянницу счастливой, – сказал князь-епископ, – и я это сделаю.

Принцесса де Линь-Люксембург сообщила обо всех этих счастливых обстоятельствах своей кузине, матери принца Шарля, и просила ее приехать в Париж возможно скорее. Но та не торопилась, и, как подобает благоразумной матери, особенно же немке, желала привести в ясность хозяйственные вопросы будущей юной четы. В этих видах она послала в Париж со своим управляющим два письма, из коих одно, конфиденциальное, к своей старой кузине.

«Bel-Oeil, 19 июня 1778 года. Я посылаю к вам, принцесса, управляющего нашими домами, который будет иметь честь вручить вам это письмо и которому я дала приказание следовать во всем тем указаниям, которые вам угодно будет внушить ему.

Так как принц прибыл в Вену 5 июня, то я уверена, что он не замедлит приехать сюда, и в таком случае я явлюсь в Париж вместе с ним или двумя днями после него.

Во всяком случае, принцесса, буду ждать ваших приказаний. Я предоставлю себе лично засвидетельствовать вам всю мою признательность за ваши заботы: я никогда не сомневалась в успехе всего, что вам угодно предпринять.

Но так как наши юные особы не имеют никакого представления о том, что их ожидает, а потому, чтобы чрез их неопытность свободное хозяйничанье их не могло поглощать все их доходы, то я боюсь, как бы слишком большая свобода не причинила им ущерба и не повлекла бы за собой, может быть, страсть к игре или к иной расточительности, которым они будут считать себя как бы обязанными предаваться по мере увеличения их доходов, видя себя полными распорядителями их личных средств, почему я, как мать, и полагала бы несколько ограничить их свободу; но я желала бы, чтобы это осталось только между нами…»

Принцесса де Линь-Люксембург сообщила, конечно, эти мудрые соображения своей кузины князю-епископу, но он, как широкая шляхетская натура, не обратил на эту прижимистость никакого внимания, потому что он с легким сердцем проигрывал целые имения.

Наконец, конгресс в Тешене кончился, и принц де Линь, действительно возвратился, но, однако, не торопился, занимаясь в пути бесчисленными делами, но все-таки кое-что написать своей кузине, а также и дяде Елены.

Вот его письмо к принцессе де Линь-Люксембург:

«Говорят, принцесса, что благодаря вашей доброте все идет удивительно. Говорят, что вы сделали честь писать мне?.. Но я ничего не получил. Говорят, что мне следует написать епископу. Покорнейше прошу вас вручить ему прилагаемое здесь письмо.

Если вам угодно будет дать мне некоторые приказания, то адресуйте в Мюнхен, до востребования. Проездом я получу их.

Все сведения, какие я получаю относительно Польши, согласуются, мне кажется, с нашими видами.

Повергаю себя к вашим стопам, принцесса, и прошу верить, что моя к вам признательность равносильна моей нежной и почтительной преданности. Принц де Линь».

Спустя несколько дней после получения этого лаконического послания, тотчас последовало соглашение по всем пунктам относительно сватовства «вельможной панны». Проект брачного контракта был написан, и принцесса де Линь с сыном известили кого следует о своем прибытии.

Хотя молодой принц находил мало привлекательного в предстоящем ему браке, однако он испытывал некоторое любопытство видеть ту, которая была ему предназначена в подруги жизни, и только любопытство… А в сердце у него… Но это его тайна…

Что же касается «вельможной панны», то она гораздо больше занята своим приданым, изящными тряпками, брачной корзиной и игрушками – брильянтами, чем своим женихом. Ее известили о предстоящем получении ею знаменитых алмазных ожерельев, таких же браслет с брильянтами единственной красоты и о старинных фамильных «игрушках» семейства де Линь, видеть которые она, как женщина и как почти ребенок, пылала страстным желанием, и умирала от страху, как бы эти сокровища не остались в Брюсселе: это было бы ужасно!

А красавец принц де Сальм? Неужели забыт уже? Похоже на то… Недаром говорят: «Память девушкина – решето, да еще дырявое…»

Она горела желанием видеть только игрушки. И ее будущая тетка, принцесса де Линь-Люксембург, взяла на себя труд сообщить об этом детском беспокойстве «вельможной панны» жене управляющего домом принцессы де Линь, с тем чтобы она напомнила принцессе, матери жениха, непременно привезти в Париж эти удивительные безделушки.

Жена управляющего отвечала, что принцесса-мать привезет с собой в Париж эти «игрушки» – ожерелья и браслеты, и потому на этот счет «княжна Елена должна быть спокойна». Она прибавляла, что в замке получено известие о том, что принц де Линь приедет в понедельник или немного позже в Брюссель.

Прибыв в Париж с сыном, принцесса-мать первый визит сделала кузине, к принцессе де Линь-Люксембург, у которой и встретила князя-епископа, ожидавшего ее там. После продолжительного разговора и бесконечных комплиментов с той и с другой стороны решено было, чтобы дядя Елены проводил в аббатство о-Буа принцессу-мать с сыном… «на смотрины».

Предстояло интересное свидание. «Вельможная панна», предупрежденная об этом накануне, решительно отказывалась показаться жениху в первый раз в своем пансионерском платье, как можно! Но правила аббатства решительно не позволяли отступлений от монастырской формы, и маленькая кокетка должна была повиноваться. Она вошла в приемную «говорильню» в сопровождении Сент-Дельфин и очень скоро заметила, что простота ее костюма не помешала принцу Шарлю найти ее очень хорошенькой, и хотя она в продолжение всего визита, видимо, жеманно старалась держать свои глаза скромно потупленными, однако ж, нашла возможность с женской хитростью все высмотреть и очень хорошо рассмотрела своего будущего мужа.

– Он блондин, – говорила она потом своим подружкам, – высокого роста, похож на свою мать, которая очень хороша, но он слишком серьезен, и что-то в нем есть немецкое.

– Да, бельгийцы и фламандцы те же чопорные немцы, – заметила бойкая Шуазель.

«Вы можете предать моего мужа вашему гневу, принцесса, – писала потом из Брюсселя мать принца Шарля принцессе де Линь-Люксембург, – вы можете этот гнев приуготовить к его приезду, который непременно последует сегодня или завтра, и я неслыханно рада, что дело скоро кончится».

Еще бы не радоваться! Золотая лисичка из Польши уже попала во фламандские тенета.

Увидел «вельможную панну» и принц де Линь-отец. У придворного говоруна и шаркуна закружилась голова при виде прелестной будущей своей невестки, которая не пренебрегала ничем, чтобы понравиться будущему свекру, инстинктом врожденной кокетки чувствуя, что они будут симпатизировать друг другу и что со свекром будет веселей, чем с мужем.

Оно так и вышло впоследствии: молоденьким девушкам чаще нравятся пожилые мужчины, чем зеленые юнцы, закон контрастов.

Елена, у которой не было семьи в Париже, решила, чтобы бракосочетание ее к величайшей радости и пансионерок совершено было в капелле аббатства о-Буа. Князь-епископ сделал своей племяннице свадебный подарок в 100 тысяч ефимков: «вельможная панна» получила в приданое местечко Могиляны с землями, с замком и богатою деревенскою усадьбою, два дворца (палацы) в Кракове и дворец в Варшаве. Князь Радзивилл должен был Масальским 1 200 090 польских флоринов, наследство матери Елены, урожденной княжны Радзивилл. Князь-епископ обязался гарантировать племяннице со дня ее замужества чистый доход в размере 60 тысяч фунтов, выдаваемых в Париже, и выплачивать за все время пребывания молодых в этом городе.

Царское приданое! Только Польша, ходившая когда-то в пурпуре, способна была на это.

Со своей стороны принц де Линь обязался дать своему сыну в день бракосочетания 30 тысяч ливров годового дохода, сверх того дать молодым два дома в Брюсселе, в Bel-Oeil и квартиру в Вене в одном из своих дворцов или замков. Наконец, если по истечении четырех лет юная чета будет иметь детей, то принц обязывался все это удвоить.

Подарков «вельможная панна» при брачном торжестве получила великое множество. Принцы де Линь поднесли ей брачную корзину от знаменитого тогда Леонара. Кружева, выписанные из Брюсселя и Милана, представляли невиданный шедевр. Другие драгоценности для подарков, фамильные брильянты и знаменитые ожерелья взяты были самою Еленою у не менее знаменитых в то время ювелиров Бариера и Дрей. Она подарила по драгоценной игрушке каждой из своих подружек по «красному» классу и предложила великолепное угощение с мороженым от имени князя-епископа всем вообще воспитанницам аббатства, а маленьким «голубым», сверх того – по мешочку конфет.

Брачный контракт был подписан в Версале «их величествами» и королевскою фамилией 25 июля 1779 господин Бракосочетание состоялось 29 июля в аббатстве о-Буа.

«Вельможная панна» перестала быть «панной», а уже – «вельможная пани». Но для нас, пишущих романы, закон не писан; для нас закон – творчество, вымысел в пределах исторической правды, и потому для нас «вельможная панна» навсегда останется «панной».

Нечего говорить, что и скромная бонна Елены, девица Батильда Тутвуа, принимала участие в празднестве и присутствовала при бракосочетании молоденькой польки. Она и наряжала к венцу свою юную госпожу во все лучшее. Бедная девушка от радости совсем потеряла голову, так что забыла даже о своих «кокардах» с галунами, украшавших ее, и сошла в приемную в свите невесты, скромно прячась в глубине залы. Но принц Шарль заметил ее и, подойдя к ней, незаметно всунул ей в руку свой брачный подарок: это была пожизненная рента в 600 ливров ежегодно, и Елена была глубоко тронута этим вниманием.

– Я с улыбкой поблагодарила за это Шарля, – говорила она подружкам, – и пожатием руки, первым, на которое я дала согласие.

– А я бы подарила его поцелуем, – говорила шалунья Шуазель, – он такой хорошенький.

– Еще бы, во сто раз красивее того старого урода, графа д'Аво, за которого отдали бедненькую Бурбон, – заметила одна из Конфлян.

– Во сто! В тысячу раз красивее старого д'Аво! – утверждала Шуазель.

Невесту проводили из аббатства в отель дядя и маркиза Велепольская, которая была посаженой матерью Елены. Герцогиня Шуазель, герцогиня Мортмар, герцогиня Шатильон, герцогиня Ля-Вальер и много других знатных дам присутствовали при церемонии. Юная полька, «обворожительно (даже adorablement, как говорит ее историограф), обворожительно прекрасная в своем туалете невесты, положительно очаровала всех».

Приняв поздравления от этого блестящего собрания, Елена удалилась в свой апартамент, чтобы переменить туалет; но вместо того, чтобы пойти в приемную гостиную после того, как она переоделась, «вельможная панна», ныне уже герцогиня, стремительно направилась в капеллу, где на хорах покоилось тело незабвенной для нее Рошшуар, и коленопреклоненная над гробницей той, которая заменяла ей мать, обратилась к Богу с последней девической молитвой ее юной дочери и ученицы.

Когда она возвратилась в гостиную, небольшая бледность выдавала ее волнение и несколько слезинок трепетали еще на ее ресницах… Прощай, мирное убежище, впереди жизненный океан с бурями и… может быть… кораблекрушениями…

У ворот аббатства ожидала почтовая карета, запряженная шестеркою быстрых коней, которых форейторы в розовой с серебром ливрее принцев де Линь удерживали с большим трудом, и Елена, сказав всем последнее прости, поддерживаемая мужем, с легкостью девочки вошла в карету, которая и помчалась «тройным галопом» в Брюссель.

 

Что может быть печальнее, когда прямо из-под венца увозят чистую юность, остатки невинного, беззаботного детства!.. Грустный закон жизни… Оттого и плачет эта юность, уносимая в неведомую жизнь…

Рейтинг@Mail.ru