Букаракис
Гражданка дальше ручья
Ужасно славно уже то, что отсутствует мой главный враг – Рольмопс. Кого-то из их компании собирались хоронить. Вот что бывает, когда увлекаешься уличными драками…
Я упёрся было в спинку, приготовившись перевалиться через хорька лет шестнадцати, как вдруг Гарри Николаич по плечу – хлоп! Некоторые не могут прожить ни дня без претензии – так и Николаич, наверное. Должно быть всех перед стартом извёл. Поэтому и спят все как хорьки или суслики.
– Всё в порядке, Ракоко? Вид одобряю. Где талисман у тебя?
– Талисман?
– Писателя такого детского знаешь – Крапивин? Он болт с собой для храбрости носил? Вот, – Николаич показывал что-то блестящее.
– Ясно.
Николаич нахмурился…
– Но это мой болт для храбрости. Мой талисман… А твой? Без талисмана нельзя. Это не по-крапивински.
– У меня белка для храбрости! – выпалил я, злясь на какого-то там Крапивина, ходившего с болтом и придумавшего для отвода глаз талисманы.
Николаич нахлобучил мою белку против шерсти, будто собрался съесть. Та показала Николаичу верхний зуб и выразительно зашипела. Потом притворилась мёртвой. На фоне того что в автобусе все спали, это казалось нормальным.
Все отборочные были мёртвы. Играли в «дохлый номер». С закатившимися или остановившимися глазами, они следили за машинами, которые бил проливной дождь.
Как только автобус зашевелился и дорога запрыгала, и все вынули термосы. Выпили одновременно, как будто на похоронах. А потом рухнули дальше спать.
Так должно было пройти два с половиной часа. Как на кладбище, думаю. Этого я просто не выдержу. Но даже если с тоски повешусь, что изменится? Ехать-то еще далеко. Может, проснёмся где-то под Колпино? Начнём петь песни, достанем что-нибудь с колбасой, чокнемся термосами…
Уже за Ржевкой автобус резко затормозил. Отборочные поднялись, непонимающими взглядами посмотрели друг на друга. Водитель вышел и, ёжась, спросил:
– Тебе чего?
Посредине дороги стоял человек. Он молчал и улыбался. Махал рукой. Хорошо ещё никто не знал его в лицо. Иначе бы соревнования его имени сразу закончились.
Не знаю, обратил ли кто-то внимание на выглядывающих из-за спины Добробабы медведей. Слишком уж неправдоподобными казались они. Может, просто потому что стояли на задних лапах?
– Забираем, – сказали медведи, показывая «окей» неуклюжими пальцами.
Показывали они на меня.
– Куда? – спросил водитель.
– К себе. На Дорогу Жизни. В Бернгардовку, – пожали плечами медведи.
– Не пущу – грудью стал Николаич, – Растерзаю….
За Николаича болел весь автобус с покойниками… Я, наконец, увидел все его тайные приёмчики и понял, что это значит – вольная борьба. Думаю, Николаич был настоящим мастером этой вольной борьбы. Но медведи были медведями. Скоро покойники испустили возглас разочарования
Приземлившись на мраморно-мусорную кучу, выросшую на обочине рядом с двумя придорожными могилками, Гарри Николаич распластался вниз лицом и уже не поднимался. Внутренняя борьба его оказалась недостаточно вольной. Хотя он неплохо держался. Просто разговор у медведей обычно короткий.
Опять Эмиль с Ленинберга
– В Бернгардовку? – то и дело спрашиваю у медведей. – В Берндгардовку, – согласно кивали медведи.
– В Бернгардовку, – еще раз уточнил я, но ответа не получил.
Гляжу, а медведей и след простыл.
– В Бернгардовку! – ответило эхо.
– В Бернгардовку… – пропел ручей.
– В Берн—гар—до—вку! – сочным басом закончил кто-то.
Хлоп!
– В Бернгардовку. – повторил голос уже отчётливо.
Он звучал гулко, как будто из-под усов.
Кто это? Медведи? Кактус?
– В Бернгардовку?
Я протёр глаза и увидел перед собой маленького сморщенного милиционера. Так и есть – с усами. Сквозь усы говорит. Точно так же, как Кактус.
– В Бернгардовку-то я еду. А ты откуда? Кто таков? Помощь нужна?
Что бы ему такого сказать? В чём признаться?
– Как звать?
– Эмиль я. С Лённеберги. – соврал устало. – Вольфганг Амадей Фарадей…
– С Ле-нин-бер-га, – по слогам повторил участковый и переспросил, – А где твой Ленинберг?
– За Бернгардовкой. Тут всё по прямой… как по Камчатке…
– До Бернгардовки я тебя довезу, – говорит. – А вот до Ленинберга нет. В Бернгардовке всё же безопаснее. Тут в лесу медведь заломал одного. И бродит … Как армия Трясогузки. Хороший человек, говорят, был, этот заломанный. Но вот что скажу. Был покойник, вроде, добрый мужик, а все его доброй бабой звали. И вот ещё одна история тут была у меня в участке…
Участковый был настроен по-доброму. Мотоцикл его затарахтел, забивая голос до непонятного и я под всё это дело с удовольствием задремал
Мбуки – мвуки
Вот и прудик Бернгардовский, мёртвый… Дуняшин! Он совсем запустел, завшивел камышом. Даже утренние лягушки повывелись. Посёлок заволокло туманом аж до самого Всеволожска. Подморозило. Я задумчиво постоял, пошевелил в прудике хворостиной, вспомнил дорогу и, не отягощаясь воспоминаниями, направился через лес.
Нашел тот домик из контейнера! Нащупал дверь и не постеснявшись ранним часом распахнул её перед собой.
Дед Лёйдхольд пил чай и курил. Над укаканой птицами головой собирались летние пушистые облака.
Комары пукали. Пук! Пук!
– Когыть! – не удивился дед, – Косить приехал…
Даже не поздоровался…
А в углу стоял здоровенный фильдепёрсовый негр. В зашибанском белом новом плаще. Негр и плащ выглядели так, будто их обоих купили в магазине. Не в сельпо и не в универсаме… А, допустим в «Берёзке» или «Ивушке» по чеку Внешпосылторга.
– Мбуки-мвуки! – грозно ударил негр кулаком себя в грудь.
– Где я тебе его сейчас возьму, – развёл руками дед.
– Мбуки-мвуки!
Интересно, умеет ли он что-нибудь еще говорить, лениво думаю.
– Где я тебе мбуки-мвуки возьму, – повторил Карл Симеонович. – Присаживайтесь лучше чай пить оба.
Я присел. А фильдепёрсовый негр без всякого акцента такой:
–Крамбамбулю! Лучшая крамбамбуля в рюкзаке у меня. В Велиже бабка делает. Я к вам через Велиж ехал. Беларусьфильм смотрел. А под Смоленском колесо поломалось… Пришлось пить боярышник. А крамбамбулю я тебе вёз, дед. И ты выпей… мальтшик.
Он вытащил из кармана бутылку, затыканую тряпочкой и внимательно посмотрел сквозь неё на меня.
– Роберт Бутанназиба, – представился важно, – привет тебе, друг-скорпион.
Тон сразу сменил…
Надоело мне это всё. Вот, думаю, возьму сейчас и всем скажу – просто прямым текстом гаркну. Не скорпион я! И в дурацкие гороскопы ваши верить отказываюсь.
Роберт вынул из кармана плаща маленького засушенного скорпиончика и, поглядывая на нас обоих, тщательно сравнивал.
– Скорпион, – стоял на своём вредный негр.
Под его взглядом у меня заныла клешня. До чего же она мне мешала!
А Роберт Буттанзиба протянул руку ко мне и незаметно нажал что-то за шиворотом.
Клешня отпала, и с сухим металлическим звуком закатилась под стол
Я ахнул.
Поначалу всё заболело. Потом немедленно вылечилось.
– Ну вот. Так бы сразу. Я врач. Знаю где что нажимать, – негр клешню ногой пнул, закатывая подальше.
Я потянулся за крамбамбулей. Пусть это будет для обеззараживания. Сделал большой глоток…
– Себе бы лучше нажал кое-где! Побед парня лишил на любовном фронте… – заворчал дед.
– Это у вас для победы всё. Мьето.. мье.. методы советской медицины – сказал Роберт убеждённо, – А у нас-то не так. У нас главное вылечить!
– Да иди ты…не так ему…Ты давай говори, что хочешь от меня, чудовище?
– Мбуки-мвуки фотографировать хочу, сам знаешь.
– А ещё чего хочешь?
– Баню хочу, – Роберт улыбается, – давай в бане как в тот раз, по чёрному?
– Нет! – испугался Лейдхольд, – нельзя тебе никакой бани!
– Да почему же?
– Неприбрано…
…Крамбамбуля. Буттанназиба. Может они тоже медведи? Дед, может гризли какой, а этот допустим – барибал. Барибал, хаха! Язык-то медвежий что у одного, что у другого Угловатый и невыговариваемый язык. Почему бы медведями им сейчас не стать, ради разнообразия?
Не моё скорпионье это дело….
Добби
Белка! Где моя Белка Францисска?
Ах да. Ну вот же она. Во рту что-то явно ореховое. А что у меня-то во рту? Мячик резиновый? Нет. Это то, что Роберт дал мне тогда на закуску.
Покатал закуску в темноте и удивился – мохнатое дряблое, странное…
Белк признаков жизни не подаёт? Игры закончились, значит? Мне плохо?
– Киви-киви! – прощебетал чей-то голос в полной темноте.
– Какое киви? Птица?
– Не знаешь что ли? Фрукт!
Откуда мне знать. Я и хурму-то увидел недавно, даже не представляя как такое может быть.
…Фрукт? ягода? Крамбамбуля?
Голос показался мне знакомым, хоть и давно я не слышал уже его.
Дашуха была… стояла рядом, с маленьким медведем на руках. Он был такой милый – и одновременно всем своим видом давал понять, что приближаться не следовало.
Я хотел обрадоваться, но вспомнил что опять одел «носки на сандалии». Тьфу! Знал бы – ничего не надевал.
– Хэлло. Где тебя носило? – безразличным голосом говорю, стараясь чтобы не на носки, а в глаза Дашка глянула. Глаза – главное оружие скорпиона. Откуда-то я знал, что в глазах у скорпиона отражается всё… Как надраенный чайник напротив люстры из хрусталя – отражает в десятикратном размере каждую жалкую лампочку.
Дашуха не ответила. Её медвежонок нервничал. А она гладила его как ребёнка. Именно так. Сильно выросла с нашей последней встречи. Конечно, как и все, кто переходит в десятый класс. Хотя взрослой она была и до этого. Сейчас только больше заматерела и стала, как говорится, крупнее в кости. Одним словом, медведица…
– Добби, сюда, – крикнула взрослым басом.
В полусвете, тянущемся сверху, появилась марионетка – Добробаба. Он мелко дёргался, хихикал и пританцовывал.
– Кактус – от слова какать? – спросил «любящий муж», превращаясь на моих глазах в бабушку. Потом заорал:
– Это ведь ты Кактуса предал? Да? Ну, а я его слопал!
Блек Райдером запело что-то у меня в голове и на душе стало невыносимо гадостно. А потом в меня швырнули медведем. Просто взяли и швырнули живым медведем, можете представить себе?
Осьминога, ты ненормальный!
Я попятился. Соплёй бить отбиваться? Но как с двумя медведями, атакующими с разных сторон совладать?
Дашуха приноравливалась, наверное, думала как бы получше меня завалить, а медвежонок с ворчанием путался под ногами.
Тут откуда ни возьмись – белка Францисска. «Дохлый номер». Он сработал безукоризненно. Медвежонок понюхал её, потом перевернул. И усвистал куда-то разочарованный.
АДашуха хищная, навалилась и дышит на меня отравленным воздухом. Чем это я ей насолил? Отнюдь же не скорпионий это всё магнетизм. Это не те победы на фронте любовном, которые обещал дед Лейдхольд. Останусь жив, разберусь, думаю. Хотя живым мне отсюда уже не уйти
Клешню ищет… не обнаружив клешни зафыркала и подпридушила. Глаза мои уже закатились. Смотрю вверх – казывается, здесь всё это время была ещё и Дуняша.
– Осьминога!
Висит, воткнутая в потолок, как козья ножка.
– Как дела? – спрашивает, будто никакой Дашухи тут нет, – А я-то чёрное больше не ношу, прикинь. Относила. Лето на дворе. Думаю, красненьким обзавестись…пока весна не закончилась.
– Э-э-э-э – прохрипел я – Кактуса съели…
Дашуха всё ищет клешню. Давит и давит меня, приминая как в сено.
– Кто съел? Белоснежка? – захохотала Дуняша, – Врёт она всё… куда ей, Белоснежке…А Бородатый Педро наш в бане парится!
– В бане? С Робертом? – хрипел я, распластанный.
Она засмеялась.
– Мбуки-мвуки – это же Кактус? – уточнил хрипло.
Дашуха могда сломать мне шею пополам как сухую веточку.
– Мбуки – мвуки – это тот, кто к тебе за клешнёй пять раз приходил, осьминога!
Да кто там приходил за клешнёй? Умру, не узнаю…
А Дуняша уже переключилась на белку:
– Кто это у нас тут такой рыжий? Франциска, Франциска, беги скорей сюда.
Белка с удовольствием притворилась мёртвой в очередной раз. Ей это – что плюнуть. Такое у неё беличее свойство характера.
– Франциска…
Дуняша почесала Францисске живот, а потом перешла на незнакомый до этого голос – всхлипывающий, визгливый, сбивчивый и вроде как даже вовсе небезразличный:
– Осьминога, ты ненормальный! Зачем Карл Симеоныча слушаешь? Он без меня таких дел наворотил, что в болото возвращаться обратно стыдно. С тобой нельзя так. Ты же натуральный скорпион. Сожрёшь всех сейчас, а кого не сожрёшь, того насмерть ужалишь. Хорошо без клешни хоть теперь. Плакать хочется оттого, что вы там с ней натворили! Это ведь я на Симеоныча этого Роберта навела. Будет ему по ночам от Дуняши подарочек. Он ведь такая же ночная дрянь, как и я. Знакомы сто лет сто наверное, но… Инкубус, понимаешь ли, мать его за ногу… но мы по психотипу не сходимся…он восточный, тантрический, а я северная!
И вот, значит, как опять, выходит, роли распределены? Инкубус, северная… кто же, в таком случае, я? Если верить Дуняше, то я скорпион. Как папа. И негр Роберт подтвердил. Впрочем, зачем верить какому-то Роберту? Даже мама сказала, что я скорпион. И Цыца. И я сам теперь это знаю – достаточно свидетельство о рождении посмотреть. Обычный скорпион, но по гороскопу! И как же мне теперь жить – когда только по гороскопу и всё? Без животного магнетизма? Без клешни?
Захрипел:
– Дуняша! На помощь!!! Дашуха…
Та удивилась.
– Сам не можешь? Выдумал Белоснежку себе и не можешь избавиться?
– Чего делать-то? – хриплю из последних сил.
– Да не надо уже ничего делать. Только желать. Смерти! Смерти кому нибудь пожелай и отпустит, – подсказала Дуняша. – Никто за тебя через неё смерти желать не будет.
Смерти? Это можно. Я выбрал завуча Танишеву. Дуняша покрутила у виска чёрной загогулиной:
– Ну не дурак ли ты, осьминога! Ей и так все смерти желают. Танищева ведь даже рядом с тобой не была. Ты близкому человеку смерти пожелай. Близкому!! Кто ближе всех к тебе был?
– Желаю смерти Розе Холмолайнен, – торжественно пообещал я.
Дуняша хохотнула. Дашуха сразу исчезла.
Я тут же дёрнул подальше, не озираясь.
Депиляция
Да, это был я, Раков, сын Ракова. Это я сражался с медведями. Я оказался скорпионом…и я же был его главным соперником.
Я делал школьную стенгазету и плавал вместе с раками на дне реки Луппа.
Я был Клещём Пискарёвским. Я ловил чёрную кляксу во дворе панельного дома и нашёл Ржаную Жопу на кухне алгебраички, которая любит меня.
Я рассказывал вам всё, но так до конца ничего и не рассказал
Я рассказывал, как я предал Кактуса, нарисовав его в виде колючки?
…Баня оказалась дальше, чем я думал. Почти у того самого места, где я недавно прыгал с мостков и плавал за раками. Естественно внутри – полная темнота. Доски. Сруб. Облитые луной полати. Нет Кактуса!
– Ненавижу лунный свет! – по привычке выругался. По привычке, потому что в этот раз лунный свет меня особенно не тревожил.
«Кактус», – позвал я в темноте, – «Знаешь чего, Кактус. Я ведь не предал тебя. Не обижайся. Жизнь – в сущности, дребедень. Мы как планеты. Пока достучишься до самого близкого – миллион лет пройдёт. А может кто-то далёкий? А вдруг кто-то на другом языке говорит? Ты же понимаешь Кактус? Не бойся и выходи»
Что я нёс?
Возымеют ли успех эти дурацкие призывы?
Кажется, возымели.
Завыли Блек Райдеры.
На полке что-то зашевелилось. Вижу – ком без глаз, зарытый в банное полотенце, на этой полке лежит.
Я потыкал в него рябиновой веточкой
Из кома вылупился трясущийся Кактус. Растительность на его лице была всё ещё отталкивающей и неприятной. Прямо стог сена какой-то. Два глаза уставились на меня, но без злобы и уж тем более безо всяких претензий. Он добродушно улыбался.
– Не стригут нигде эльфов… Точнее, может эльфов и стригут, но депиляцию делать не делают, – пожаловался он.
Я почувствовал, что внутренне мы с Кактусом окончательно изменились.
И спокойно, без нервов ему говорю:
– Какой из тебя эльф? Ты в зеркало-то давно смотрелся?
Кактус вынул из кармана маленькое зеркальце и со знанием дела покрутил им то в левую, то в правую сторону.
– Может всё-таки депиляцию?
– Со спиртом не пробовал? – Спички и спирт. Обычные уроки по химии. – Где тебя носило в шестом классе, Кактус? Проходили же!
Кактус замешкался
– Крамбамбуля! – вспомнил я. Горит как спирт… так кажется Роберт говорил. Спички? Тут! Спичек мне в карман, наверное, подложила Дуняша.
– Осечка, – суеверно кричу, шкваркаю спичкой, обливаю Кактуса с ног до головы и закрываю глаза.
Когда открыл, Кактус стоял передо мной чисто выбритый и посвежевший.
– Видите, Бородатый Педро. Всё можно решить при помощи обычного одеколона!
девятилетку заканчивать.
В школу и побрели. Точнее – на электричке уехали.
Там я попал в объятия Понкиной, снова обросшей мелкими бруньками. И я расплакался. Ведь после девченок, которые душат тебя во сне и приходят за мбуки-мвуки, это не то, что невыигрышный вариант. Это вообще ничего!
На фоне скучной Понкиной даже выбритый Кактус казался мне симпатичнее.
«Что со мной?»– с ужасом подумал я.
Где то совсем недалеко, возможно на соседней автобусной остановке, восточный тантрический инкуб Роберт сел в правительственную машину и уехал, довольный.
Последний шанс
Мокрые сны по прежнему преследовали меня. Сижу я за партой важный такой, а у самого на заднице чёрная клякса. Потом просыпаюсь, гляжу: правда, накляксил.
Дуняша, которая по лету в белку превратилась, говорит – всё из-за того, что Роберт где-то бродит с моей клешнёй и ищет своего мбуки-мвуки. А может, уже нашёл. При упоминании мбуки-мвуки, она смеётся. Белка, смеющаяся как человек – то ещё зрелище. А мне не до смеха. Мне спать на сухом хочется. Если не высплюсь, то в школу опаздываю… будь она трижды неладна.
А однажды ко мне во сне пришли три старика и залопотали по ненашему.
«Бернгардовские швейцарцы», – догадался я.
Я увидел их на Боткинской, недалеко от ларьков с жвачками – там всегда много странных людей.
Люди оборачивались, а тем хоть бы хны. Стою и чешу в затылке, не зная как им сказать. Хотя бы по-русски заставить их говорить для начала. Или бороды под рубашки засунуть. Со стороны ведь посмотришь – чистый дурдом.
– Зиг! Фрид! – лающе представился мне один швейцарец. Спустя несколько минут я догадался – Зигфрид!
Второй спокойненько протягивает руку: – Манфред.
Ну а третьим был сами догадываетесь кто.
–Таблетка, – сказал этот третий, делая ударение на первый слог, – на-ко, пацн, выпей. Выпей-выпей…
Я выпил, опасаясь только одного – не переборщить бы, чтобы и этот сон влажным не оказался.
Но ведь он обещал, что теперь-то уж всё точно закончится хорошо!
Посмотрели на меня швейцарцы, покивали и давай расходиться. Один налево пошёл, к сберкассе. Второй направо – на автобус до станции сел. А третий поглядел заносчиво, и потопал куда-то, под неработающий светофор, в сторону Боткинской инфекционной больницы. Там люди исчезают по нескольку человек в день, если только правду про них говорят…
Пропустив выезжающий из-за поворота трамвай, Карл Симеонович Лейдхольд обернулся:
– Пацн!
– А?
– Последний шанс! Хочешь сотню-другую баб и побед на спортивном фронте?
Чёрт меня дёрнул брякнуть: – Хочу!
По правде сказать, мне и вправду этого очень хотелось.
Он щёлкнул пальцами…
Ра-ко-ко!
Оля Газелькина сидела передо мной смурная и озадаченная. Оценивающим взглядом пронеслась по меню и заказала минеральную воду. Я же наоборот – принялся жрать всё подряд, вплоть до огурцов в медовой заливке, не отводя от директрисы внимательного взгляда.
Дожрав, я принялся ковырять в зубах, глядя на неё при этом оценивающе.
– Ты что больной, Раков? – прошипела она.
– А вы?
– Диетическое питание зачем себе взял? Огурцы с мёдом? Нормальный?
– Вы вроде за ненормального выходить замуж собирались, – напомнил я.
– Это был оползень! – закричала она, – это было минутное помутнение! Прости меня, Ракоко!
– Ладно. Я доем? Допью? Можно?
Газелькина замолчала
– Можно? – переспросил я.
– Упейся, – сказала она и отвернулась.
Я принялся трескать огурцы так, что мёд потёк по подбородку.
Глядя на то, как спокойно я ем, Газелькина опять рассердилась.
– Можешь за Кактуса своего замуж выходить, – закричала она, определенно путая наши роли в будущей любовной истории.
Я обещал над этим подумать.
Может не выходить, а уходить? Только куда?
– Последний танец, – робко попросила вдруг директриса.
Как я мог ей отказать? Я и не отказал. Хотя поинтересовался:
– А как называется танец?
– Там про что-то радиоактивное,– нахмурила красивые брови она. Потом махнула рукой и процарапала штору ногтями – Начинается! Побежали скорей.
«Все только начинается!» – заныл на сцене певец Глызин. Все вокруг стало чёрным, закривлялось, запрыгало и пустилось в пляс, так, словно это и вправду был чей-то последний танец.
В чём-то этот Глызин конечно прав.
Действительно, всё только начиналось!