Букаракис
Гражданка дальше ручья
В кармане приходил в себя белк имени Францисска Ассизского. Хотя Дуняша сказала, что это белка была, а не «белк». Ладно. Называть белку Францисской я пока не привык. И продавать я её не собирался. Посмотреть бы на того, кто захотел бы дать за зверька меньше ста тридцати рублей!
– Не боись, Белк имени Франциска Асизского, мы просто ходим… гуляем, – бормотал я, хотя зверь не мог меня слышать.
И вот показалась рыжая надпись «Кондратьевский».
Вот мужик с игрушечными мышами… Пустые миски несут, поутру наполненные мотылём – значит, можно разворачиваться и брести обратно: рынок скоро закроется. Я всё боялся, что белка примется делать в рукав. Такие дела она оптяпывала очень ловко. Импровизировала как виртуоз-балалаечник.
В общем, слонялся я по полупустому птичьему ряду, пока не услышал:
– Стоять!
Голос был знакомым. Не обращать внимания и всё… до тех пор, пока не хлопнут по плечу или не наградят «боцманской каплей». Признаться, я уже начал привыкать к тому, что все вокруг безумно рады моему появлению, будь то Понка, или тётя Роза Холмолайнен. Так что в этот раз я решил не оборачиваться.
А голос опять:
– Стоять, Когыть, стоять! Стой, когда тебе говорят! Кхе! Пацн…
Из небольшой кучки любителей хищных птиц, линчующих ящерицу, выделился Карл Симеонович Лёйдхольд. Запахло Бернгардовкой, ужами и чаем из лебеды.
Приезжай ещё, пацн, в Бернгардовку
– Как дела, пацн?
Дед по-прежнему произносил всё на первый слог. Звучало это намного чеканней немецкого; пацн.
– Меня зовут Боря, – кисло сказал я.
– Помню. Не Боря, Крабов тебя зовут. Как поживаешь? На яркий свет без надобности не выскакиваешь? – дед спрашивал так, как спрашивает зубной врач о поведении новой пломбы. Интонации зубного врача мне не нравились.
– Не выскакиваю я никуда….
– На лунный, тогда, ползёшь? Бабы, небось, диву даются?
Он помолчал.
– Ну, ползают вокруг бабы?
Не хотелось рассказывать деду про неудачу с Понкиной.
– Дуняша! помните? Та, что с Гражданки дальше Ручья….
Дед насыпал горсть белых таблеток (этот запах был знаком, но откуда он? Всё из той же Бернгардовки?) и отправил в беззубый рот.
– Плёха та самая, значит?
– Что?
– Плёха… Хреново, говорю, когда такая гражданка вокруг тебя скачет… В каком ручье теперь живёт-обитает она?
– Не знаю… дальше Ручья.
– Тут не в ручье дело! Она в формалиновой банке должна жить! – заорал Кактусов дед неожиданно, – как всё ее племя – понял?
Нас прикрывал плоский пожарный щит с треугольными вёдрами («чтобы не спёрли»). Люди оглядывались. Я, пусть и с белкой в руке; но ещё мог сойти за молодого хулигана, с такими не связываются. Седой же, стройный, затянутый в сюртук Карл Симеонович на молодого хулигана совсем не тянул. Во взглядах прохожих читалось одно – помочь деду добраться до вытрезвителя.
– Закатай гражданочку в банку. – командовал дед. – Давай, Кострома. Тебе это, в сущности, нужно. Не мне, уж точно… не ей. А тебе!
Дед закурил, закашлялся и сбавил голос. Опять заговорил про любовь-чёрную магию и про то, что никто не возвращается к нему в Бернгардовку прежним. Называл меня Костромой… короче, производил впечатление буйнопомешанного.
Я уже очень хотел домой. Белка в рукаве собиралась какать.
– Ты только не ссы, – хлопнул по плечу дед, – главное, всё хорошо у тебя? А других, может, уже давно плохо!
Он обвёл рукой людей.
– Друзей новых завёл себе наш мальщюган. Подругу-дуру… Бабы за ним ползают… – он объяснял уже при всеобщем внимании: – Врагов наживает… но всех победит.
Как бы он не кликушествовал, как не кудахтал – всё же он доводил до моего сведения какую-то важную информацию.
– Приезжай ещё пацн в Бернгардовку. Траву покосишь – денег тебе дам. Сколько нужно дать денег?
Я уже вёл его под руку к выходу. Решил довести до трамвая, чтобы без дружинников обошлось: насчёт денег-то.
– Денег не нужно? Без денег будешь побеждать? Но как побеждать без денег?
– Да уж как нибудь… – бормочу.
– Нет! Тебе Когытя кормить надо. Он ждёт, не дождётся. Побед на личном фронте или общественном твоих ждёт. Поквитаешься ещё со всеми. Прежним сюда не вернёшься!
–– Вы уже про это говорили не раз, – перебил я, – а я вас сейчас как на трамвай посажу…
Дед притих и обрисовал ситуацию намного спокойнее.
Этот животный магнетизм был… ну, скажем, чем-то вроде общественной нагрузки – чем больше на себя берешь, тем больше на тебя взваливают. По его прорицанию выходило, что к совершеннолетию у Бори (Крабова) появится куча любовей всех возрастов («и полов», – добавил вредный дед шепотом). Море из задраенных люков чистой любви, рассерженных любовниц и злобных отвергнутых мужей, желающих моей смерти… короче, будет что-то такое, что в страшном сне не приснится.
Хорошо представляя себе армию отвергнутых Дуняш, под предводительством тёти Розы Холмолайнен, я замотал головой:
– Не не не…
Без проблем; имелся у деда и и запасной вариант. Хорошо учиться, слушать мамку с папкой, заниматься спортом.... А потом в армию отправиться. И там давить, давить, давить всех вокруг заработанным авторитетом.
Так что, в конце концов либо я всех победю, либо…
Одержу победу.
– Ещё что-нибудь? – хмуро спросил я.
– Выбирай…– дед хохотнул. Он вырвал из моей вспотевшей ладони свою чёрствую лапку и начал взбираться на ступеньку шестого трамвая. – Выбирай, пацн!
«Только не бабы», – подсказала клешня (непонятно с чего вдруг добившаяся права первого голоса). «И не армия», – угрожающе пришло откуда-то из-под пяток. «Если вдруг психану, то никакая армия со мной не справится», – добавил спрятавшиеся до поры до времени Капитан Коготь Карбованец.
– Армия Трясогузки, – вспомнил я.
– Решил? – высунулся из трамвая дед.
– Ничего не решил. Это я так.
Часть третья
Козья ножка
Картошечка
О белке мать теперь спрашивала постоянно. Коробка «клетка» стояла в углу, сложенная в несколько раз и примятая – на выброс. Карман куртки, в отличие от неё подавал некоторые признаки жизни; был надорван, мелко дрожал, а подающая признаки жизни белка скоро должна был вывалиться.
В конце концов, я спрятал Франциску в обувной коробке с надписью «Мокасины ЦЕБО». Коробка немедленно стала влажной и тёплой…
В какой-то из выходных я сидел и бился головой о воздух, пытаясь попасть в ритм песни, которую придумал бесноватый Кинг Даймонд.
– Картошку почистишь хоть? В миску натрешь… – мать выглянула ящеркой, лицом вверх. На висках у неё снова белели десятикопеечные.
Картошечку-то? Можно.
Срезая скрипевшие под пальцами картофельные лоскуты, я вспоминал о Бернгардовке; и то ли дед навеял, то ли Дуняша, то ли Кинг Даймонд … вспомнил про Эмиля того поганого. Из Ленинберга? Или откуда там, чёрт подери? Идиотское название вертелось на языке. Потом смотрю – новёхонькая тёрка лежит. В отличие от старой ушатанной тёрки, эта была острая как томагавк.
Задумавшись, я натёр в миску свои пальцы. Хорошо так натёр. Боли, правда, совсем не чувствовалось. Но подушечки покраснели и заболели; картошка едва успевшая потемнеть, окрасилась вишнёвыми сгустками. Не особенно задумываясь о том, что я делаю, я ушёл споласкивать руки в ванну.
Пока я мыл руки, папа обрадовался кровяночке. Он крикнул матери принести на запивку святой воды. Была у нас такая бутылка со святой водой из Песочного. С её помощью папаша бросал пить; он привык запивать святой водой всё, что съедал, жевал или так или иначе успевал надкусить…
Короче, он подцепил пальцем тёртой картошечки и запил её святой водичкой….
– У тебя кровь, – испуганно крикнула мама. – Течёт по подбородку…
Дальше можно было не вслушиваться. И так понятно, что я схлопотал. Папашу выворачивало и выплёскивало в раковину. Он ворвался в ванную. Внимание, опасный момент, удар по воротам – гооол! Отец вышиб дверь – уже вторую за месяц— и наотмашь съездил мне по физиономии.
Внутри меня саднило и клокотало, но клешню я не выпускал. Потому что чувствоал – кормлю своего Когытя такими проделками!
Белка чувствовала неладное. Она металась в коробке от мокасин. Коробка ходила ходуном. Краем глаза я увидел, как мама поймала её в падении и затолкала куда-то подальше, накрыв салфетницей.
Вытащить… задохнётся, – испугался я, но не мог ничего сделать.
В наказание меня заперли в ванной стирать бельё.
А ванную нашу, я, кстати, терпеть не мог. Там грибок на стене, пошлость на кафеле, гвозди забитые в пробку… И вот теперь ещё и наполненная бельём ванна!
Я упал в бельё лицом вниз и пролежал так минут пятьдесят. Потом стало холодно. Я напустил горячей воды – чтобы чуть-чуть бы и кипяток; в этом кипятке я продержался еще минут десять.
Планета Тили-Бом
Подходил к концу учебный год. Кактус таскал портфель Понкиной. Алгебраичка Цыца отказывалась видеть во мне Ломоносова. Коржики и сахарные десятикопеечные язычки в буфете заменили на кашу… Эти мелочи меня не смущали. Бурлившую пенками кашу можно было перетерпеть, зная, что скоро учёба закончится. Удивляло другое – жизнь в школе не менялась все девять лет. Даже страшилку такую придумали: дескать, роли в школьном спектакле заранее распределены и отрепетированы! Учёбный процесс – спектакль с заранее придуманным сценарием! и хрен реализуешься; ни в скорочтении, ни в подступах к высшей математике, к которой у меня, как ни крути, был талант.
Сценарий был составлен с таким расчётом, что Раков никогда не проявит себя перед классом, а Понкина ни разу не опоздает. На первом медосмотре каждому из нас прицепили табличку с цифрами; «шестой» или «восемнадцатый». Первое место было закреплено за каким-нибудь Добробабой или Головастенко, последнее, вероятно, за мной. Головастик, кстати, первым не хотел стать никогда; как-то предрёк с умным видом, что после школы будет качаться на люстре, посматривая на своё фото на красном дипломе как в зеркало; девочки завизжали, всем стало не по себе.
Когыть же невзирая на правила, шептал – если хочешь чего-то добиться, вперёд. Ломай стереотипы, берись за всё. Суй морду в огонь вместо хвалёного Головастикова. Рано или поздно система дасит трещину и алгебраичка Цыца снова скажет, что ты Ломоносов.
Прячась в учительской на медосмотрах, я когда-то примерил на себя все общественные нагрузки – от скуки. Теперь оставалось лишь вставить в коленкоровую кассу для счетных палочек бумажку с фамилией Раков…. Головастенко хохотнул, опорожнил специальный политинформационный портфель и ускакал в буфет, есть молочную кашу… я поплевал на руки и взялся за дело. Ох и скандал же поднялся, когда я разложил перед завучем Танищевой кучу вырезок из газеты «Футбол-Хоккей» и порекомендовал спросить за ближневосточный конфликт у комментатора Фарида Сейфуль-Мулюкова! «Головастенко! Где Головастенко?» – кричала отчаянно вслед Танищева. А я уже убегал контролировать процесс сбора макулатуры.
Уж и не помню, сгорела ли та макулатура или пункт взорвался… В школу после этого я не пошёл, убедив маму, что занят дополнительной нагрузкой на физкультуру. Сидел, слушал по радио квачей, сорудил дома турник и натренировался подтягиваться пятнадцать раз в клешневом захвате. Белка Францисск выучилась cо скуки впадать волшебную спячку; с того злосчастного дня она так и лежала в коробке от мокасин, накрытая для верности салфетницей.
Когда отсутствие Ракова заметили, я передал через Цыцу что перехожу на удалённое обучение.
– Сорвался, ворвался, – гудел встревоженный улей учителей.
Цыца высказалась, что, дескать, ещё можно всё изменить, если поговорить с родителями…Мать пришла с собрания злая. Весь вечер она добивалась ответа на вопрос, какая дрянь мной овладела – но мы оба знали, что это за дрянь. Я вёл себя плохо будто по злому наитию. Будто кто-то мной и вправду мной руководил. И по ночам я видел этого «кого-то». Вроде баба какая-то, но почему-то с пенистой, кудрявой бородой как у Посейдона.
Несколько раз я пытался рассмотреть эту бабу. Получалось в точности как с Понкиной; борода улетала, а баба хохотала ядовито-заливистым смехом… потом разваливалась на куски. Лица под бородой было не рассмотреть. На ней была кофточка Газелькиной и лосины Дуняши.
После собрания, учителя один за другим отказались принимать меня на уроках неподготовленным. Они заняли оборону; я усмехнулся и попёр с неожиданной стороны с абордажными крючьями. Беру и выстригаю себе нечто вроде ирокеза в виде кокошника. И одновременно начинаю штудировать учебники с утроенной силой! Учёба далась легко… Я стал уроки на две недели вперёд, а по алгебре даже больше (позаимствовал у Цыцы брошюрку с ответами). Теперь я знал всё от начала до конца, а вызывать к доске меня перестали (ещё бы, с таким коко …). Одна Цыца, наоборот – вызывала и вызывала меня, смотря с восхищением. Казалось, она была влюблена в меня, клянусь, без всякого животного магнетизма. «Ломоносов!», – то и дело кричала она.
В ответ на такие крики я взял за правило специально ошибаться. Потом шипел с камчатки правильный ответ, и Цыца за голову хваталась в недоумении….
Снова Понкина смотрела на меня недоумевающе. А Кактус при каждой подсказке мотал головой, пряча от меня глаза. На кго щеках нервно шевелилисья нитевидные червяки, пробиваясь сквозь асфальт кожи – словно опилки железные под магнитом или, допустим, раки в ведре без воды…
Дальше неинтересно. Как только я вернул себе звание Ломоносова, учить уроки мне надоело.
Что оставалось? Олимпиада? Частное предпринимательство? Торговать носками без калькулятора для бывшего чемпиона алгебраических олимпиад сложности не представляет. Цыца уже давно предсказывала мне карьеру кооператора. Но когыть решил, что надо все делать наоборот. Пускай моим новым увлечением станет стенгазета.
Этого уж от меня точно никто не ожидал!
Рано или поздно наследственность должна была заговорить, папа мой был писателем! Когда-то он написал сатирический мюзикл под названием «Планета Тили-бом». «Планету» гоняли по телевидению по выходным, а папа не получил ни копеечки. Всё оттого, что изначально повёл себя неправильно. Подробностей как именно он себя вёл, не сохранилось. А вот как надо было правильно – об этом родители очень любили поговорить. Я пару раз взял да и подслушал под дверью. Поэтому я точно представлял себе, что в таких случаях делают.
Я мысленно вхожу в ваш кабинет…
Ворвался в радиорубку, открыл дверь с ноги, крикнул «Здрасти!». Тьма была такая, что хоть глаза выкалывай – без разницы. Через секунду зажглись три зажигалки: высветилась неровная причёска завуча по воспитательной работе.
Я вынул клешню и ещё раз прокричал:
– Желаю здравствовать!
– Мысленно вхожу в ваш кабинет! – заорал кто-то из глубины радиорубки – Мысленно, прикинь! Он знал, о чём пишет…
Загорелся свет. Завуч по воспиталке закрывал телом шахматный столик с помятыми трёхрублёвочками. Папочка «Дело» в его руках – документы собраны не в стопочку, как у других завучей в школе, а болтаются собачьими ушками…
Как уже говорилось, я знал что делаю.
Я выхватил из портфеля коньяк, шлёпнул бутылкой по столу, добился того, чтобы на меня взглянули по-взрослому. Сработало. Завуч уставился на меня как на еду, иначе и не скажешь; особенно голодно он глядел на коньяк… наконец улыбнулся. Вслед за завучем улыбнулась новая училка литературы – загадочная фигура в туристских ботинках, с огромным рюкзаком для покорения Килиманджаро.
Кто привёл эту даму средних лет в нашу школу – никому не известно. Она никому не представилась. В учительской её обзывали туманно «наш будущий литературовед». Потом выяснилось, что зовут её Фрида Юрьевна. На заменах Фрида читала нам нараспев Буало с Нарсежаком и, кажется, про мальчика с зелёными пальцами, то и дело путая сантимы и сантиметры. В математике и истории она скользила и путалась, как попавший в паутину клоун-канатоход! В литературе – ладно, поверим… Что же касается Фридиной внешности… Возможно вам знаком бард Кукин – зелёновато-красного вида, с гитарой, располагающий к себе мужик, альпинист, тёртый калач и тому подобное. Литературовед была сделана из того же сорта альпинизма что и он. Располагала к себе куда меньше, хотя по степени тертости лица-калача могла посоперничать. И выглядело это так, будто они оба Кукины и сошлись вместе – допустим, два близнеца. В итоге чувствовалась неувязка. Литературовед всё-таки, как ни крути, была женщиной. Туристские ботинки ей совершенно не шли. Да и рюкзак тоже. Она глядела на меня так, как собиралась спеть песню «Мой маленький гном» (фьють-фьють). Но я не хотел быть маленьким гномом. Я пришёл по делу.
– Стенгазета, – начал сражение я, – правда ли, что начиная с седьмого класса в редакторы берут любого, кто дерзнёт? Так? Или, может, того кто ёрзнет?
– Ну, ты остряк… Колючку сможешь за неделю сделать? – спросил завуч по воспиталке.
– Ну!
– И про смешное?
– Ну! И про смешное.
– Сообрази мне что-нибудь про смешное… прямо сейчас.
– Боря ни с кем не поделился баклажадной икрой – вспомнил я (уголок юмора в газетах изучал регулярно).
– Это известное… А ещё?
– А ещё – «тортик покушал» (стихотворение Германа Лукомникова – прим автора), – тут я мрачно сымпровизировал.
– И чего? – приготовился смеяться завуч.
– Ничего. Просто тортик покушал… и всё.
Через минуту завуч шмякнул себя по голове так, что на лысине образовалась вмятина.
– Годится, – заорал он и подмигнул литературоведу. Фрида корпела над доской напоминавшей шахматную, только с крупными буквами поперёк доски: «Мангаля», – Тортик покушал – слышала? – говорит!
– Тортик говорит?
– Нет, не тортик! Он говорит. Тортик – покушал. А он говорит.
Литературовед удивлённо подняла глаза.
– Я же тебе говорил, Фридища! Талант везде можно найти. В любой школе! Тут все буквально вокруг хулиганы. А коль хулиган, так сразу Есенин. Правильно?
– Амальрик… – непонятно сказала литературовед. И сразу же сделала решительное движение рукой, выбрасывающей кубики.
Кубики простучали по доске, простучав «Ман-га-ля» как чечётка.
Обо мне начали забывать.
– Рисовать я не умею, – сообщил я на всякий случай.
Завуч хмыкнул и нанес по доске мощный удар кубиком в ладони. Хлоп – сказала доска. Так кидать тоже иногда разрешалось.
– Неважно! – грохнул он, – приходи когда хош. Бери фломастеры. Главное, рисуй «Колючку». Как видишь, так и рисуй, твою мать. Хоть всю неделю рисуй! Хоть обрисуйся… Но только так, чтобы в конце концов получилось – огого! Так чтобы – тортик покушал! Понимаешь?
По-приятельски кивнув, я насыпал себе полные карманы дефицитных двенадцатирублёвых, твою мать, фломастеров; огого! Подумав, я добавил к ним редкую конторскую точилку за полтора рубля – всегда интересовался, как это чудо работает.
Литературовед хотела что-то сказать вслед, но я не услышал – или она ничего не сказала. Зато было слышно, как по-весеннему завенел, запел её рюкзак, а она кряхтя нагнулась под столиком. «Тортик покушал» – раздался оттуда скептический хмык. Завуч одним движением вспенил коньяк. Кто-то, оставшийся неизвестным в глубине забурлил, принялся открякиваться, шаркая ножкой. Усмехнувшись, я решительно направился по направлению к выходу.
– Клещ! – кто-то с отчаянием прокричал мне вслед. – Рыцарь, забрало и плащ …Цыца!!
Тараканище от образования
Слух мой работал весьма избирательно. В то время как кричали; «Цыца без твоего интеграла плачет!», мне слышалось скорее про рыцаря, забрало и плащ.
Из-за карманов полных фломастеров, я шёл по коридору побоченясь. Удивительную точилку прижимал к ребрам клешнёй. Фломастеры высыпались и покатились как дрова на лесоповале. И тут на меня вдруг снизошло вдохновение! Нарисовать «Колючку»! Подумалось – а не начать ли прямо здесь, в туалете? Фломастеров куча… бумагой можно разжиться в Цыцыном кабинете. Ну?
Через десять минут я уже раскладывал фломастеры прямо на унитазе. Радуга не сошлась. Шесть сиреневых, два зелёных фломастера. Три фиолетовых и один, зачем-то белый; точнее сизый. Ещё там был горчично-коричневый, но куда-то успел укатиться. Хорошие, должно быть, фломастеры; такие вручают за первое место в олимпиадах. Наверное, их можно обменять на что-нибудь более стоящее у девчонок; они любят вести конспекты в три цвета с подчёркиваниями. Но сейчас мне хотелось рисовать… в общем, я нарисовал Колючку прямо на унитазе.
Получилось что-то вроде комикса про Капитана Карбованца. Колючкой был супергерой, как две капли воды похожий на Кактуса. Он был уделан с ног до головы такой бородой, как будто провёл годы на необитаемом острове. На первой полосе комикса он её сбривал, на второй садился на уродливый самолет, на третей безошибочно прокладывал курс и, наконец, на бреющем полёте (в прямом смысле, потому что брился он в самолёте тоже, чтобы не отвлекаться) вваливался в нашу школу. Там он жал руку директору Газелькиной и…превращался в Великого Колючку! А потом…
Тут, дочитав до места, где Великий Колючка давит авторитетом Лысого Веталя, ставшего для наглядности плоским, зав по воспиталке заржал.
– Найн. – сказал он, утирая со лба слёзы, – бракуем.
– Говорил же, что рисовать не умею, – обиделся я.
– Ну и что? – грозно спросил завуч.
Он приблизил моё лицо на расстояние вздоха. Мелко противно задышал, направил в лицо неосязаемую струйку чего-то горячего. Я тут же свял от неприятного запаха. А зав уже что-то приказывал грозным голосом. Мой Колючка и рядом не стоял перед таким вопиющим авторитаризмом.
– Слушай, ты – тараканище от образования! – орал он, шевеля усами. – У тебя неделя на стенгазету. Настоящую! Я проследить не могу. Но я в тебя верю.
И ушёл почти сразу. А я смог уйти лишь тогда, когда оправился от запаха кислых щей, наполнивших помещение. Тортик покушал!
Это ещё не все. В коридоре я получил удар такой силы, что шея загудела как линия электропередач; это Кактус прижал меня к стенке и врезал. Потом он сунул мне в рот мои скомканные комиксные наброски – я в угаре их по туалету раскидал… Щёки Кактуса шевелились под напором прущей изо всех мест растительности; под носом вырастала щетина, на глазах брови; школьный пиджак был перекроен женской рукой на манер бурки с шевронами и оторочен акварельным, играющим на электрическом свету мехом. Но главное – усы, элегантные усы! Элегантнее усов не было ни у кого в школе – даже у директора Леванчурадзе.
– Раков… ты мне больше не друг!
Я поспешил кивнуть; да, уж лучше так, чем разбираться, да в принципе мне и дела нет никакого.
Понкина тут же рядом стояла – лысая как коленка. Интересно, как это они вдвоём по улицам умудряются ходить? В милицию ведь заберут с такой внешностью.
Кажется, теперь это были мои враги…
Клещ Пискарёвский
Выбрался я через окно туалета на улицу – красота, кругом никого нет. Ни завучей тебе, ни Кактусов. Красота-красотища. Тёплое рябиновое солнышко светит. Бочка рядом со школой стоит – многолитровая с квасом.
Квасу что ли выпить, – подумал я, нашаривая в кармане четыре копейки.
Выпил квасу. Захотел ещё квасу – пожалуйста! Везёт вам сегодня Боря Раков! Ещё две копейки за подкладкой лежат, а вот ещё две – на телефонный звонок отложены.
От весеннего апрельского кваса внутри как-то потеплело и разуспокоилось.
До этого, признаться, там всё кричало и требовало – «К руководителю хора лучше иди! К руководителю хора! Не надо тебе никакой стенгазеты делать».
Дурень я был, что не послушался…
«Колючка», отняла у меня четыре прекрасных весенних дня. Газета начиналась со статьи о полной и безотлагательной реформе образования. Подписана она была непритязательно и со вкусом – Клещ Пискарёвский. Ниже шли претензии в адрес преподавательского состава.
К тому моменту я уже освоил мрачноватый юмор – недобро пошучивал на манер побывавшего в аду Лиона Измаилова. Фантазия побывавшего в аду юмориста тянула меня на дно и одновременно уводила в сторону от реальности как сбившаяся с заданного курса подлодка. Всё получилось ну совершенно на той самой волне, что заставила меня недавно накрошить в папину миску своих пальцев вместо картошки!
Вляпав пару некрологов прямо посредине газеты; я решил сделать аудиоприложение – такое, чтобы пластинкой торчало; журнал Кругозор! Подходящей пластинки, я, разумеется, не нашёл. Зато придумал кое-что новенькое: радиопостановку! И вот, раблезианская новелла «Ветер делают трусы» прочитанная по школьной радиоточке Фридой Юрьевной от лица второпях выдуманного юнната Востокова ознаменовала праздник по случаю первого выпуска нашей школьной «Колючки».
На дворе стояла весна. Девочки сторонились распоясовшихся старшеклассников. Учителя, за исключением опасно пьющих, давились в очереди за весенним квасом. Можно было видеть, как они сидят с этим квасом на заднем дворе – скажем, свирепый физрук с одуванистой биологичкой – и вспоминают своё такое разное детство под разными углами и ракурсами…
Красота-красотища, как уже говорилось. Тёплое летнее солнышко. Многолитровая бочка с квасом…
И вот, на фоне этих милых апрельских мелочей зав по воспитательной части вдруг проводит три раунда «бешеных колдунчиков», гоняясь за мной по лестницам школы как метеор. Представьте: я уверенно иду впереди на полкорпусаю. Знаю, как сократить через второй этаж. Внезапно отсвет от золотого зуба зава показался мне слишком ярким. Я остановился заворожённый. И помахал перед его лицом Когытем. Глаза зава сошлись на переносице и больше не разъезжались. «Тортик покушал!.. Тортик покушал!!»
Больше зава по литературной части в школе не видели. Вожатые, которым он задолжал в «мангаля», выковыряли бы его из-под земли, но видимо, дальнейшая судьба его зависела не только от вожатых.
А обезвредил меня учитель немецкого. Ловил на карманный фонарик. Электрический свет обнажил мои глупые рефлексы и я попёр на отбрасываемый фонарём свет с радостью влюблённого бультерьера. Выскочив как из под земли, учитель немецкого преградил мне путь. Пытясь прыгнуть в окно третьего этажа я ударился головой о гнутую ручку. И, в конце концов, очухался связанным в столь хорошо знакомом мне кабинете директора.
Обнаружив свой, в спешке перевёрнутый вниз лицом портрет на столе у директора Газелькиной, я расчувствовался – назвал очкастую гидру цветком душистых прерий. Оля не поняла… расплылась улыбнулась, а потом школьные историки Гоша и Гога объяснили что я невменяемый и издеваюсь; грянул скандал!
Цыца рыдала уже ни от кого не скрываясь; громко, надсадно, с прочихиваниями. Мне пригрозили парашей по всем предметам, а директор Газелькина прошипела: «Посмертно!». Мушкетёры сломали надо мной шпагу, готтентоты и семинолы переселились на запад, а лошадь с обезглавленным трупом ещё долго бродила впотьмах пока, наконец, не присоединилась к размахивающему косой черному потустороннему здоровяку из пустыни.
Это был первый подобный случай за всю историю. Исключение из школы в мае посмертно! Неплохой повод для новостей. Ждите меня на первой полосе «Ленинских Искр», «Искорки» или, на худой конец, на экране, в «Телекурьере»… Однако, момент был упущен. «Телекурьеру» было не до меня. Время сошло с ума, распаялось, разъехалось и в единое целое уже не собиралось. Впечатление такое, что сходил с ума не только я, но и вся государственная система. Солнце уже не светило, как раньше. Листья с деревьев падали не на асфальт, а за шиворот. Газетная бумага становилась всё менее вонючей и вё более натуральной. В газетах писали, что каждый школьник имеет право на творческий рост, а учителя – кретины в пятом поколении. По телевизору писатель с речевой машинкой в горле поздравлял всех трудящихся голосом робота. Затевалась какая-то буча, а может даже военный переворот. На фоне происходившего, я перестал удивляться мелким, происходившим со мной передрягам.
Финал 90
Как то, услышав вопль «Бочини!» я подошёл к школьному окну, распихал компанию удобно устроившихся на подоконнике пятиклассников, и заворожено встал рядом.
«Бочини!» – опять раздался этот взволнованный крик.
Это младшие школьники менялись вкладышами от «Финал 90». Тасовали старые, истрёпанные, надломленные от постоянной игры, будто из заднего места вытащенные, бумажки. C каждого на меня действительно смотрел медведь с лицом Рикардо Бочини. Изображение менялось как на переливающимся календарике. Футболист превращался в медведя. То ли под воздействием лучей солнечных, то ли чужих взглядов. А может, так всё и было задумано…
– Дай, – дёрнулся я.
– Чего? – пятиклассник оттёр рукой вкладыш. – Необменный Бочини!
Я и так не мог бы дать ему что-то взамен.
– У меня двойной, – донеслось с другого конца рекреации, – Уйди, Пепс.
Появился Оскари Туккович Холмолайнен с полным портмоне вкладышей
Он вроде как отдавал мне вкладыш с Бочини.
А я отнекивался. Если возьму, стая малолетних пираний наброситсяся на меня и растерзает на лоскуты. Коллекционеры вкладышей уже угрожающе шуршали своими сокровищами, словно какие-нибудь термиты или жужелицы. Необменный Бочини!
– Это Ракоко из девятого, дураки – разъяснял Холмолайнен коллекционерам, – Ракоко, покажите пожалуйста кокошник!
Я показал.
– Ракоко! – пробежался по коллекционерам шепот…
Один Пепс не спешил отдавать мне почтения. Поговаривали что, точно такой же мелкий пепс задушил другого пепса за вкладыш верёвкой… совсем как председатель клуба самоубийств… второго нашли полуутопленным в раковине по мотивам сюжета утаенной им вкладышной серии про суперагента. Типи-тип – кажется так агента того зовут. Или Биг Бабало. Или нет, кажется, Робин. Я не разбираюсь.
Одним словом, я убрал поскорей вкладыш в карман. На самом деле, никакого Пепса я не боялся. Больше боялся переливающегося медведя в которого превращается знаменитый футболист.
– Спрячь получше и уходи, – тихо сказал Холмолайнен.
– Недолго эти вкладыши держаться будут – мрачно напророчил вслед Пепс, – пробки дольше держались. А тут – как на натянутом канате стоишь. Год-то добавочный. Никогда не знаешь, что нового появиться.
«Год-то, да, добавочный», – мысленно подтвердил я, – «сейчас и вправду как на канате…».
На лестнице, вспомнил, развернул вкладыш – чёрт! Бочини как Бочини. Футболист. В медведя не превращается.
Видать, действительно один такой вкладыш был. Необменный.
Блек Райдер
Папаша мой на фоне последних событий совсем с катушек съехал. На месте двери с петель сорванной, запрещающий знак поставил. Колючую проволоку как гирлянду поперёк протянул.
– Граница! Стоять!
Что за новости? Мне нужно было на кухню.
– Не приближаться,– зашипел встревоженной змеёй. – Картошку чистить умеешь? Стоять!
Воздухом нос втянул, принюхался.
– Какал? Руки покажи.
Я продемонстрировал руки – вуаля! Не какал!
– Все… руки! – заорал отец. И на бельевые щипцы показал.
Я продемонстрировал все.
– Посуду вымой, – голос отца был как у генерала.
Может, отец решил окончательно превратить наше жильё в казарму строгого режима? В ответ я съехидничал:
– Горячей воды нет. В котельную сбегать? Зажигалкой нагреть, да?