Букаракис
Гражданка дальше ручья
А теперь… видать, теперь, к поручениям припахали меня. Не то, чтобы мне это нравилось… но хотя бы радовало, что я считаюсь Кактусовым другом. О клешне Кактус ни разу не обмолвился, в то время как девочки только о ней и говорят. Все… а особенно эта Дуняша! Познакомился ты, Раков с дурой. Сидит и носом шмыгает, а соплей у неё – как в беляше на Московском вокзале; надкусываешь и зеленая луковая жижа по подбородку течёт!
К крулям
– Что, Федул, губы надул? – Дуняша появилась в дверях.
Я заметил, что она сменила идиотский чайно-розовый сарафан на летнюю самоделку из ушитого трикотажа – сама себе, что ли, шьёт?
– «Компотину» будешь? Я одну от Семеныча сберегла….
– По-моему, у тебя ранний алкоголизм.
– А у тебя ранний идиотизм… по-моему, – сказала Дуняша, беспечно выливая компотину в раковину. – Ты что заскучал? Вот, зверей пойдём смотреть… завтра. Дед тебе крулей показать велел!
– Завтра? Нет, пошли сейчас, – я встал. – Вот, прямо сейчас двинем.
– Сейчас? Дед рассердится…
– Понимаю, что рассердится, вот и говорю, пойдем сейчас.
– Крули ведь спят ночью, глупый…
– А мы к крулям не пойдём. Мы в лес пойдём. Не могу больше ночевать в этом контейнере.
– И я не могу, – Дуняша вскочила: – Пошли в лес. Будем как старые большевики жить друг с другом… в палатке!
Мы решили позвать с собой Кактуса. Но Кактус был погружён в серьёзное дело – подстригал бороду, скептически поглядывая в осколок зеркала. Ножницы были значительно крупней канцелярских. Не то портняжные, не то для нужд каких нибудь скорняков…
Мы глядели на страшные ножницы с уважением. Чем же Кактус собирается себя брить? Огромное, страшное грязно-замасленнное тесало с надписью «Ленинград» лежало на подоконнике. Вот что должно вонзиться в бороду Кактуса! В качестве дополнительного инструмента Кактус принёс трезубую треугольную тяпку – предназначалась она скорее для стрижки овец, а может быть и для умервщления. «Пышак»! – было написано на коробке от тяпки. И ещё на загадочном языке – с «ыками», по среднеазиатски. От обёрнутой войлоком рукоятки тянулся электрический провод – не провод, а многослойный шланг, который заканчивался токопреобразователем. Тяпка была вся в рваной бороде. Чтобы избавиться от неё, требовался, наверное, какой-то другой агрегат… пострашней «Ленинграда»! Но Кактус взял «Ленинград». Ясно… «Ленинград» конечно страшный, но с ним, как с земляком, дело иметь привычнее.
– Бородатый Педро! – не удержался от восхищённого возгласа я.
– Не будет больше Педро бородатого… Это всё ваша Даша, – хмуро сказал Кактус, – хочу, говорит на тебя без бороды посмотреть. На романтическое свидание приглашает. Идти, нет?
– Ого!
Я воспользовался просьбой раскопать грязное бельё; там я нашёл для Кактуса шерстяной галстук. И нам с Дуняшей что-то тёплое… в лесу понадобиться, в самом деле. Нашёл две тельняшки, рыбацкие классические. Была там и какая-то странная, на двенадцать полос, утеплённая. Ладно! В лесу ведь живём. Нашёлся и котелок походный – с крышкой. И спальник – «куколка». Живём! А с палаткой вообще хорошо получилось…. Но по моему опыту – когда хорошо, значит, скоро будет значительно хуже.
Всяк зверь приходи ко мне чай пить
Да! Начать с того, что мы поставили палатку на говно. Когда-то у деда Лейдхольда была очень хорошая брезентовая палатка на несколько мест. Теперь её можно было считать безнадёжно испорченной. Подпорчен был и спальный мешок, типа «куколка» – тот самый, в котором нам предстояло спать. Другого мешка у нас не было.
Дуняша крутила головой, пытаясь опознать причину появления запаха. Глазами было невозможно опознать, в чём дело. Если на ощупь, то, запросто – вот, посредине палатки рыхлое пятно с запахом зоопарка! Нащупав в темноте Дуняшу, я взял ее руку в свою и тыкнул в пятно… Ответом был визг. Такой, что где-то вдалеке в ответ взвыли волки. От леггинсов, оказывается, тоже… скажем так, пахло не совсем хорошо. Посидели в тепле!
– Переодевайся, – сказал я и брезгливо отвернулся в сторону
– А чего волки-то выли?
– Переодевайся, я тебе говорю.
Дуняша начала рассеянно раздеваться
– А волки то выли… с чего?
– Откуда я знаю, – заорал я, – Первый раз в лесу сплю. Ну, второй… если ту ночь на болоте считать. Но тогда не страшно было. А сейчас страшно…
– Да ты чего, и вправду зверей боишься? – быстро переодеваясь в тельняшку, спросила Дуняша. Зубы её стучали:– Клешня у него! А он боится…
– Ну, боюсь…
– Боишься, так скажи – Всяк зверь…
– …всяк зверь, – буркнул я, не оборачиваясь.
– А теперь свое имя…
Я назвал своё имя и выполз из палатки. Тут Дуняша быстро произнесла:
– …и всяка собака
Слепая, а теперь немая.
Не лай, не кусай меня, не замечай.
А приходи ко мне кислый чай пить!
На словах «чай пить» по лесу пронёсся ураган.
Десятки разнообразных тварей выскочили из самых глухих углов. Будто сработала взрывная волна. Звери набросились на меня; было их больше, чем в любом зоопарке – точно говорю! Ужей одних приползло штук сто… Да какое приползло! Они просто свалились на голову шипящей и гремящей лапшёвой массой!
Никому из зверей в голову не приходило дружить, скажем, с Дуняшей. Все лезли ко мне. Знаете, как собаки хотят дружить? Выглядело это именно так. Только звери проделывали всё это одновременно. Как скрепки собираются на магнит… Неужели все они хотели со мной кислый чай пить?
Я даже не подозревал, сколько животных живёт в лесу. Большинство мне были известны из учебника биологии. Может и мбуки-мвуки… мбуки-мвуки там наверняка тоже был, я его чувствовал.
В какой-то момент палатка накрыла Дуняшу. Я решил её спасти.
Забирался туда я еще нормально – а, как выбрался, звери уже свисали со всех мест, ворчали и грызли тельняшку. Пришлось расшвыривать их по сторонам клешнёй. С некоторыми, особенно мелкими, это получилось легко – с другими же шум борьбы стоял на всю Бернгардовку!
Но я справился. Остались лишь самые отъявленные головорезы; непонятно как попавший в лес речной бобёр, лиса с лицом горжетки, пара ежей атакующих с разных сторон и грустно улыбающаяся собака. На десерт, в рукаве барахталась белка. Её пришлось хуже всего. Белка сохраняла молодцевато-отчаянный вид и не желала со мной расставаться. Животный магнетизм, чёрт его побери! Теперь я понимал, что это такое.
Уже под самый конец, Дуняша вдруг выдохнула, повисла на мне, прямо прямо поверх остальных зверей, целуя, мимоходом, в щёку. Кажется, на неё мой магнетизм действовал не хуже, чем на бобра! Всё! Рухнуть, что ли, мне теперь, под её тяжестью?.. Рухнул! Между деревьев вдруг высветился наполовину выбритый Кактус с фонариком. Дед стоял рядом, занеся руку над головой. Когда он увидел меня, то замедлил движение до кошачьего, направил фонарь и… расхохотался.
– Ты парень прям этот… Франциск Ассизский!
Что оставалось делать? Я кивнул.
– Учти, бобра на себе держать нельзя. Он заразный.
Любовь это чёрная магия
Несмотря на отчаянное сопротивление, сняли с меня заразного бобра, Остальных зверей тоже отколупали и развесили по деревьям – пусть постепенно приходят в себя. Особенно крупных пнули ногой: подальше, подальше от дач, в сторону леса! Некоторых дед решил оставить для зоопарка, справедливо полагая, что уж за лето удасться их приручить Уж! Уж за лето! Дед повторил это несколько раз, смакуя на языке дурацкую шутку. Было видно, что он в хорошем настроении. Но увидев палатку, нахмурился. В кармане палатки обнаружились Дуняшины причиндалы – трусы, леггинсы и купальник.
– А ну выкинуть срам. Бесстыжие глаза твои, Дунька.
Я выкинул срам сам. Как рыцарь. Дуняша потупилась.
Дед втянул носом воздух.
– Это же надо умудрится так поставить – на говно! Вы бы хоть палатку с нормальным дном взяли! – тут он покачал головой. – Вижу, что с нормальным была. Все равно не спасёт. Неистребимо…
…Белку пришлось везти с собой в город. Не отколупывалась. Так и сидела у меня на плече. Даже рыбацкую тельняшку снять не получилось.
– Простите нас за палатку, Карл Симеонович, – стесняясь, сказал я. – И за тельняшку тоже. Я вам другую из города пришлю.
Дед вытер слезу и… приобнял меня как родного!
Затем он достал из-за пазухи бутерброд – здоровый, с лебедой, с маслом! – и напутствовал меня в путь-дорогу почти без акцента:
– Бывай пацн. Злись вволю. Сатаней на здоровье. И главное, не забудь – любовь это черная магия. Всю жизнь меня помни. И не возвращайся сюда каким был…
Возвращаться сюда – минут пятнадцать на электричке. Хоть каждый вечер приезжай. Хотя на последних словах Дуняша нехорошо всхлипнула. Может она действительно решила, что прежним я сюда не возвращусь. Кто знает. Я, если честно, не особенно собирался возвращаться.
Кажется, мой животный магнетизм действовал на Дуняшу до сих пор. Она вдруг подпрыгнула и, задрав сарафан, втиснулась прямо в окно электрички. Было слышно, как она топает по пустому вагону с криками, – «Не волнуйтесь Кар Семёныч, я только за молоком и обратно». А потом вагон наполнился. Двери закрылись. Я понял, что бидон под молоко она не взяла; ну и глупые же эти деревенские девочки!
Домой
Если и были у девочек планы на нас с Кактусом, то вот вам шиш!
В электричке мы пересели в другой вагон, подальше. Мы выкинули дедовы бутерброды и совершенно забыли о девочках. Мы радовались тому, что самый настоящий животный магнетизм у меня, а не какая-то мелкая научная аномалия. Хулиганили на радостях: хлопали через окошко прохожих по лысине, удерживали закрытой тамбурную дверь перед толпой народа…
Поднадоела нам бабская компания – огого! Хватит с нас этих этого – мальчик-девочка, девочка-мальчик…
– Сатанеешь, брат, сатанеешь, – радовался Кактус с каждым удачно проведённым опытом над пассажирами с детьми.
– Сатанею, – хихикал я. – Уже не могу быть прежним…
Дашуха удивлённо глядела на нас через окошко тамбура. Глаза её не были ни влюблёнными, ни даже заинтересованными – никакими. Словно и не было этого дурацкого путешествия….
А папаша уже поджидал меня на платформе. Клешня по привычке взмыла вверх, распугивая пассажиров с детьми. От ее вида все закричали. Один папа не испугался.
В руках он держал то, что поначалу не показалось мне таким уж опасным – огромные ножницы. Или щипцы. Такие щипцы используют, чтобы вынимать белье после кипячения.
– Ты чо робокоп, такой резкий, иди сюда, – орал отец, размахивая щипцами.
Потом он поймал меня и заломил за спину руку… Потом взял клешню в щипцы и потащил к машине… не иначе как огромного рака на обеденный стол из кастрюли тащил!
– Мать довёл до истерики! В колбу посажу! – раздавалось из машины.
Толпа принялась расходиться, как будто ничего не произошло. Дашуха на меня даже не посмотрела. Дуняша и вовсе растворилась в толпе, как будто между нами не было никакого животного магнетизма.
Я беспомощно распластался лицом в боковое стекло.
Конец? Нет уж! Думаю, как в книге – конец лишь какой нибудь первой части!
Часть вторая
Гражданка дальше ручья
Охотник за привидениями
Брынзь! – зазвенело стекло серванта.
Я аккуратно выгнул клешню восьмеркой. Зарядил в незаметном месте, завернул в полиэтилен, стараясь из-за непривычного расположения на теле не начесать прыщей или аллергии. Потом неожиданно выстрелил. Удар должен был именно шлёпнуть; так, как ягода шлёпает, вылетая из хорошей рогатки… cо звуком хруста снега в мороз. Но ничего не шлёпнуло.
Тогда я со злости запустил клешнёй в сервант.
Дрыыы-нза!
Сказать, что всю жизнь со своей клешнёй мучаюсь, ничего не сказать. Зубы в походе клешней не почистишь. Почесать клешнёй бок… даже спину… даже в штанах, так чтобы девчонки не видели… Никак!
– Приспособить для работы, – Кактус вчера предложил.
И как? Дрова пилить? В парикмахерской мастером подрабатывать?
– Для подвигов, – пожал плечами Кактус.
Я предложил ему побриться клешнёй, и он убежал.
Ну что, я бы не прочь – для подвигов. Но кто даст совершить подвиг ракообразному недотёпе? У нормальных людей – биатлон, дальнобой, а у меня как у обезьяны с гранатой – страшное, убийственное орудие… «смерть серванту»!
Ни в одной книге не говорилось о том, чтобы мужик с клешнёй совершал подвиги. Ковбои в американском кино выхватывали свои кольты из кобуры и лихо зашвыривали их обратно. Это немного напоминало, как я сейчас укладываю клешню на груди восьмеркой. Но тут клешня… там ковбойский характер… шерифа-ракообразное ковбои наверное бы пристрелили!
Помните атом на картинке в школьном учебнике? Счастливый пионер попирает атом ногами, а тот вокруг него – шлангом! Это я. Только не говорите, что мой атом мирный. Я давно решил, что он злой.
…Про супергероев из комиксов все уши мне тут прожужжали. Им с рождения даются приспособления вроде эскаватора или трактора. Их надевают на руку вместо перчатки. Но, главное, силой чудовищной они наделены… опять же, с рождения. Без суперсилы обычному человеку супергероем не стать.
Может быть. А может, всё и не так. Что там на самом деле у супергероев происходит, спрашивайте у Оськи Холмолайнена. В очередь встаньте за комиксами. Очередь на одного Капитана Карбованца растянулась года на два. Я было пытался пристроиться в эту очередь, но плюнул. Понял, что до окончания школы подержать в руках комикс мне точно не светит.
Обижаться на Оську и обвинять его в скупердяйстве нельзя. Купается себе в огромном количестве бесценных вещей, но даже и не думает жадничать… учителя говорят, что Оська соткан из противоречий. По матери Оська еврей, но в классном журнале записан как Оскари Туккович Холмолайнен. Папа у него финн, работает в консульстве, И комиксов у Холма до дырочки, их вся школа по очереди читает…
Держал в руках только один, «Охотников за привидениями»… считалось, что это не комикс вовсе, а недоразумение. Старшеклассники уломали Оскари Тукковича пустить охотников в свободный полёт. Оська же неправильно понял и пожертвовал комикс в школьный музей. Тут весь преподавательский состав ошалел (школьный музей от комикса отказался). Ладно там, три очкарика с карамульками, ладно монстр, вдруг вырастающий выше всех небоскрёбов. По сравнению с Капитаном Карбованцем это вообще детский сад! Но был там один кучерявый охотник…ох и напоминал же он районного хулигана по прозвищу Лысый Веталь!
Лысый Веталь был торчком, шпаной и хулиганьером; в шестом классе он сбежал от родителей, поселился в подвале и начал там гнать безотходную брагу – «поджелудочную» дрянь. После неё становишься как стекло с подтёками краски. От браги Веталь болезненно облысел в шестнадцать лет. Но, оказалось, многие помнили, каким он был кучерявым красавцем. При виде комикса приходили в восторг и шептались что Веталь теперь охотник за привидениями… он покажет всем где в лесу дрова!
По этой причине, комикс был спрятан Цыцей за пачкой классных журналов в учительской. Там я его и прочитал.
Ну и тоска, оказалось! Друг охотников по кличке Слимер был ещё ничего – этакая хитрая улыбчивая зелёная сопля ростом с третьеклассника. Я перерисовал его при помощи кальки в тетрадку. Жаль, что про Слимера в комиксе набралось всего-то на пару страниц. Летает, сигары покуривает и что-то там говорит. А что говорит – никто не разберёт. Комиксы-то у Холмолайнена на финском. На каком языке им ещё, спрашивается, быть, если мама у Оськи переводчик, а папа – самый что ни на есть взапрадашний финн из консульства.
Белк имени Франциска Ассизского
Уборка у мамы сегодня мокрая. Швабра стучит в сервант. Такая есть только у нас; с магнитной набойкой, чтобы собирать рассыпанные по полу скрепки. Когда наша швабра стучит в сервант то, кажется, что машина наехала на битое стекло или сотня бутылок разбились одновременно.
Через минуту придётся доказывать маме, что я не свинья, а пыль на польском будильнике вовсе не свинство.
И давай поскорее подбирать стёкла.
Из ушанки выглянул белк имени Францисска Ассизкого. Усы были на половине двенадцатого. Они дрожали синхронно с единственным стеклом, оставшимся на серванте. Так дрожит минутная стрелка на часах Московского вокзала, перед тем, как передвинуться немного вперед.
Знакомьтесь. Это мой белк. Живёт в ушанке. Тот, который в лесу приходил кислый чай пить. Он не то, чтобы прямо активный белк. Часто он спит. Но не ленится каждый день встречать меня с порога. Обычно он позволяет пройти по коридору и снять верхние шмотки. При этом ждёт, когда я повернусь спиной. А потом радостно всаживает в спину острые когти. Он просто не может оставаться спокойным при виде меня. Играть надо постоянно, включая волю к победе на полную мошь. Он не верил, когда я выигрывал на расслабоне. И мне пришлось научиться хитрить. Я сдавался, белк негодовал, отвлекался и сразу же получал коварный удар клешнёй. Сбоку или сверху. Неважно. Главное неожиданно. Так белке не надоедало.
Вдруг он перестал ловить антеннами усиков сигналы воздушной тревоги, издал смеющийся звук и скрипнул жёлтыми зубками. С досадой я понял, что Капитана Карбованца из меня не получится. Надо мной даже белка смеётся. Как быть? Может, Поджелудочным Веталем стану из комикса стану про охотников за привидениями?
– Елки зеленые! Зелёные как ….
– Боря, не смей при мне матом!
Мамаша затыкала шваброй куда попало. Белк имени Францисска Ассизского прицелился, но не успел. Его схватили за хвостик и бросили на дощатый пол в родительской половине. Он подскользнулся на лужице мыльной воды и на пузо. А потом погрёб обратно ко мне, стараясь набрызгать побольше.
– Почему не в школе?
Я показал пригласительный билет. С портретом в траурной рамке.
– В Пионерском парке?
– Там написано…
Мать прочла до конца:
– Белку свою в этот парк отнеси! Чтобы духу её вонючего здесь больше не было.
Обычно я пропускаю такие разговоры мимо ушей, но....
– Устроил из родительской квартиры стойло, садюжник! Несчастное животное…
Белк, устав грести, вскочил по стойке смирно.
Я поманил белку к себе; несчастное животное сделало пару неуверенных шагов и упало, притворяясь мёртвым. Играть с Францисском Асиззским в дохлый номер было некогда. Польские часы загорелись словами без цифр «czternas’cie». Похороны Добробабы скоро начнутся.
Растерзан медведями
Из-за похорон этих нас отпустили из школы пораньше. Сказали, переодеться в траурное, настроиться и поразмыслить над кое-чем. Идти мне до дома минут пятнадцать, вот я и поразмыслил. Потом ещё раз поразмыслил. И, наконец, откинув балласт того, о чём думается в обычные дни, принялся раскладывать в голове такой сложный пасьянс, что голова заскрипела как ступа у ведьмы!
Выходила какая-то ерунда. Почему Добробабу не хоронит его распрекрасный лицей? Почему похороны проходят не по микрорайону? Почему на похороны собираются неблагополучные школы со всей Пискарёвки? Причём, главным образом, те, мимо которых Добробабе без хорошего тычкового кастета в былые времена не пройти?
Ну, во-первых – Добробаба не культ личности. Не Горбачёв, так сказать, чтобы делать из его гибели трагедию мирового масштаба. Во вторых – пускай он рано погиб. Пускай не успел прославиться толком. Допустим, пропал без вести в лесу – ну так и что же в этом такого? Надо собирать учеников со всех районных школ по этому поводу? Устраивать шествие в пионерском парке? Нет, ну, чего ради, на самом деле, скажите, а?
– Папу с мамой Борькину позвать, да и всё, – рассуждал я перед зеркалом с мокрой железной расчёской… – Бабушку с дедушкой, если они ещё у него есть! Меня позовите, раз уж я друг его детства, – жестикулировал я, перебегая улицу на красный свет боком… – Невесту Борькину, – вспомнил уже перед самым пионерским парком и, закашлявшись, завершил: – Дружков – кха-а—аных индейцев!
…Один я знал, что на самом деле произошло. Может что-то забыл… но напомнить-то было некому! Кактус вообще ничего не знал. А бывшая Добробабина невеста как в воду канула. О ней никто в городе не вспоминал, будто не было её и в помине. Короче, совесть ела только меня одного....
Тем временем, в школе повесили Добробабин портрет в траурной рамке. Изобразили рамку в виде сердца пылающего. «Добробаба» было выведено красными буквами по зелёной кайме. Издалека это напоминало костёр. Или, скорее, пожар под запрещающей разводить костры табличкой. Некролог сопровождался описанием добробабиной многогранной общественной жизни. Так и было написано «многогранной». Что отмочалил такого многогранного Добробаба? Почему его жизнь ни с того, ни с сего стала общественной. Почему его урабатывают в землю как какого-то Брежнева? Подробностей не сообщали. В одном месте о пятнадцатилетнем Добробабе было сказано, что он «преданный муж». В другом – что «внимательный отец». Не хватало только написать “любящий дед”! Хорошо, хоть на деда наглости не хватило… В конце сообщалось о конце его прекрасной карьеры. Траурным, чёрно-алым шрифтом: – РАСТЕРЗАН МЕДВЕДЯМИ! И тут, я признаться, вздрогнул. Шрифт становился все меньше и меньше, сворачиваясь в ниточку; соболезнований было много, иначе бы всё не поместились. Но я-то видел, что соболезнуют Добробабе далеко не все. Кто-то, корявой рукой подписал под «растерзан медведями» – «Армия Трясогузки».
Солнечный круг
Труба орала, сирена вопила…похороны, должно быть, подходили к завершению, а я ещё только подбирался к пионерскому парку со стороны Бестужевской улицы. Себе я казался Капитаном Карбованцем. Но со стороны, наверное, выглядел законченным охотником за привидениями. Плевать. Нужно было успеть – иначе бы завуч Танищева меня съела живьём.
Не подумайте, что всё просто. Внутри парка был лабиринт. Самый настоящий. Все дороги вели к центральной части парка. Точка схода называлась «Солнечный круг, небо вокруг».
Картинка с солнечным кругом, кстати, была изображена на обложке расписания Ириновского направления Октябрьской железной дороги. Пригородные расписания мы носили с собой. Не всегда, чтобы ездить по пригородам… чаще, чтобы попасть в центр города.
Кому-то повезло родиться в центре. А мы, как ни крути, жили на Пискарёвке. Никому здесь не нравилось. Как ни крути, задворки первостатейные. И свалить с задворок в центр для нас было жизненно важной необходимостью; от жизни на задворках лопалась психика и трещал мозг.
Многих тянуло сбежать в город уже пяти-шести лет от роду. Убегали из дома, чтобы посмотреть, что за центр такой, где сами собой разводятся мосты, а улицы называются линиями. Мелкие бегали за жевательными резинками «Лето» в Пассаже… Ну, а старшие, я уж не знаю зачем. Чаще, наверное, за простым интересом.
Оставляешь записку «Я в городе», из маминого кошелька тянешь железнодорожное расписание; cадишься в электричку, проезжаешь две или три станции, держа расписание вместо билета и выходишь в непривычный мир шпилей и башенок. Пересев на красный, вонючий, весь в креозотной грязи трамвай отправляешься в безмятежное путешествие по волшебной стране. Безмятежным оно казалось до тех пор, пока центровые не научились вычислять нас – пискарёвских! – по особым приметам. При поддержке курсантов Нахимовского училища они прописывали нам то, что у них в училище называлось «боцманскими каплями».
Картинка с дебильным солнышком отпечаталась в памяти любого, кто хотя бы раз выбирался из дома в центр. И спрашивается, как же я умудрился продолбать солнечный круг, заблудившись в парке с первыми весенними лужами?
Да вот… Я промочил ноги, устал и вдобавок потерял бинт, которым обмотал клешню перед выходом. Спустя полчаса я напоролся на школьников, выстроившихся по шеренгам. Не скажу, что сразу оказался, где надо, но просчитав – первая, вторая, десятая шеренга – вклинился, нашёл свой класс и встал рядом с Понкиной.
Понкина смотрела на меня так, будто я появился перед ней голым. Никогда в жизни ей не понять, как можно опоздать на три, на пять и больше минут. Заходя в класс последней, она плакала как бегемот. Тем Понкина мне, кстати, и нравилась. Такой пупс! Нет ни одной нормальной человеческой эмоции!
Музыка, между тем, доиграла; без сопровождения ухал пустой барабан, оркестр сворачивался, шелестели куртки, застёгивались пиджаки; богатый старшеклассник расчехлял мотоцикл.
– Вот и всё, – дирижёр музыкальной школы вытер вспотевшие руки о полосатый пиджак. Пиджак тут же взмок и взъерошился; дирижёр стал похожим на бурундука или выдру.
– Как всё? Тутукнулись? – возмутилась сероголовая женщина в орденоносной жакетке: она стояла облокотившись на кузов машины с торчащими древками флагов. – А армия трясогузки?
– Что? И у вас написано «Армия Трясогузки»? – подскочила Цыца.
– У всех написано! А я, между прочим, Борин парторг. И если мне не объяснят что за армия, я вызову участкового.
– Раз уж и вам не понять, что за армия… – задумчиво сказала завуч Танищева.
– Армия, – раздался презрительный голос директора французской школы «номер сто три», имени коммуниста Макса Жакоба, в просторечии «ЭмЖо», – костры пионеров-героев взвились над прахом вашего Добробабы! Армия Трясогузки – боевой отряд… неуловимые мстители. Не видите связь?
– Вижу. Вы, поди, трясогузка и есть. – спокойно сказала Борин парторг.
Она медленно потирала руки, к чему-то прислушиваясь.
– Я? Мне на вашего кулинарно-комсомольского выхрястка плевать …и насрать. А знаете откуда? С водонапорной башни лесотехнической академии! – француз захохотал, поставил точку, придавил туфлей жука… А орденоносная cухим деревянным кулачком вдруг резко выстрелила французу под глаз. «Эмжо», не раздумывая ни секунды, начал душить её своим красивым шарфиком. Тут с небес грянул гром. Директор лицея развернул «Эмжо» к себе лицом, и оторвал ему рукава от рубашки. А «Эмжо» вырвался, разбежался, и ударил директора головой в живот. Получилось у него так лихо, что ученики его школы разразились восторгами по-французски!
В ответочку забузил весь пионерский парк. Противным голосом где-то вопила Цыца… Притаившиеся в добропорядочных тихонях пискарёвские хулиганы наконец показали истинное лицо. Цыцины вопли перекрыл хриплый свист Лысого Веталя. За моей спиной взорвали пугач «на гвоздях». Следом рвануло что-то новое, с дымом; в нос шибанул ядрёный запах спичечной серы.
А потом произошло вот что. Сквозь вонь и чад ко мне приблизилась Понка. Робко, но твердо она взяла меня за руку. Посмотрела в глаза, сглотнула и шепнула:
– Раков… А давай с тобой пойдём гулять на пересечение Пискарёвского и Непокорённых?
Гулять? Так, значит, работает животный магнетизм? Честно говоря, я ждал этого момента всю свою жизнь. Пару недель назад, я бы обязательно спятил от радости. Но сейчас – лишь бросил небрежно:
– Знаешь что Понкина? Давай мы тебя налысо подстрижём? М?
Парикмахерская, где стригут эльфов
На следующий день недавно выбеленый потолок заплакал белой извёсткой и кипятком; больше всего попало по Кактусу. Кактус принял с потолка этот коктейль, не успев отскочить – он спасал завуча Танищеву.
Спасаемый завуч отчаянно ругала Кактуса. Кричала, что тот сбежал с торжественной похоронной линейки неспроста. Лицо её тряслось. Воротник кружевной сорочки был порван.
Кактус молчал, закрывая подбородок ладонью. Краем глаза он наблюдал за тем, до чего мощная туча набухает на потолке – не туча, а сказка «Лоскутик и Облако». А когда завуч высказалась о том, чтобы остаться на второй год, Кактус разрыдался. И опять разразилась гроза; и снова потолок пролился дождём из извёстки – и опять на единственного из всего класса, Кактуса!
Не один я замечал, что с Кактусом творится неладное. Он то и дело бегал, не задерживаясь нигде дольше пятнадцати минут. Посреди урока внезапно вставал, бежал в медкабинет и возвращался бледный-пребледный. Медсестра смотрела ему вслед из дверного проёма, покачивая головой. С линейки он к своей медсестре и убежал… больше же некуда.
Порой он ошарашивал меня неожиданными вопросами и сохранял невозмутимый вид. От обладателя такого вида обязательно ожидаешь подставу – как от гадкого злого клоуна.
Вчера, например, Кактус озабоченно спросил у меня:
– Слушай, Клещ, а, скажи – мама твоя ноги бреет?
Я вспомнил утренний тазик с кровавыми ватками у маминой кровати.
– Бреет.
– А она когда нибудь пробовала брить себя электрической бритвой?
Я пообещал уточнить. Но так и не уточнил. Не потому, чтобы забыл, а потому что не смог выкроить ни минуты свободного времени.
Вчера похороны Добробабы… А сегодня пришлось спешно перенастраиваться на образ печального сердцееда, до этого момента мне вовсе не свойственный. Я готовился к торжественному событию… ну да, я вызвался тащить портфель Понкиной до самого дома. И о кактусовом интересе к маминым ногам, совершенно забыл.
С утра Понка не снимала с головы дурацкую кепку. Точно такую я видел в электричке у злостных картёжников. Впрочем, картёжники тут не при чём. Есть магазин «Спорттоваров», где таких кепок пруд пруди; наверняка их покупают, особенно не выбирая.
Так вот, Понка появилась в школе в этой ужасной кепке. Разделась до школьной формы, оставила головной убор, шепнув что-то директору. Небрежно кивнула свирепым дежурным санитарам. В той же кепке Понкина гордо проследовала в класс. Там села за свою парту, как ни в чём не бывало – и ни на секунду, между прочим, не опоздав. Я потирал вспотевшие руки. А после уроков ждал Понкину за гардеробной решёткой: сквозь неё человека видно только до пояса.
Удостоверившись, что никто не подсматривает, Понка, опустилась на колени, сдернула кепку с головы и сказала:
– Вот так, Боря … Подстриглась вчера наголо…
Хоть и ожидал я такого поворота, но всё равно оторопел.
– Как тебе? – Понкина ждала комплиментов.
Как? Первый раз я наблюдал перед собой лысое существо женского пола. Я даже представить не мог, что в Советском Союзе можно увидеть такое. Да и в Штатах, ага… может быть в кабаре или публичном доме. Не голова, а консервная банка!
И ведь не сказать, что Понкину это шибко украсило. Нос выглядел длиннее чем надо, глаза оказались вытаращенными. Но больше всего досталось бровям. Приглядевшись, я понял, что их попросту сбрили. Потом Понкина посчитала бритые брови ошибкой и довела себя до прежнего, чернобрового состояния жжёной пробкой. Может, это виделось ей красивым, но лично мне казалось, что даже со спортоварной кепкой было гораздо лучше, чем без неё. Теперь Понкина выглядела страшней всех членов Политбюро вместе взятых!
В глубокой задумчивости я принял из её рук портфель и побрёл следом по улице. А Понка забросила кепку на фонарный столб и вдруг стала такой счастливой, что вокруг неё закружились две бабочки. Прохожие оборачивались и улыбались. Возможно, они думали, что мы пара из тележурнала «Ералаш». Особенно эти бабочки – ну, просто готовая сценка.
У «Кулинарии» нас догнал запыхавшийся Кактус.
Он успел превратиться в Бородатого Педро. Говоря проще, стал чудовищно бородат и скрывал бородищу при помощи веера, наскоро сделанного из проверочной работы.