Букаракис
Гражданка дальше ручья
Членистоногий – моё любимое слово. Такие слова сразу хочется делить на части, будто само слово этого просит. Но если его разделить на части, от этого оно становится неприятным. Меня это раздражает. Но ещё больше это слово раздражает папу. Папа считает, что он в этой истории совсем не причём. И если бы он знал заранее, то не связывался бы с нашей семьёй, не влюблялся бы в маму.
– Почему я? – спросил папа однажды ни с того ни с сего.
И хлопнул о стол газетой.
Мама всё поняла. Она грустно посмотрела на папу и сказала:
– Других не было. Леша конечно красивый парень, но у него… сам понимаешь
И вздохнула.
Это был намёк на отношения мамы до брака. Папа ей давно всё простил, так что вздыхать особенной надобности не было. Ну, а Лёша…
Вы, наверное, думаете, что Лёша это я?
Нет, я не Лёша. Я Боря. И, в отличие от того маминого Лёши, совсем некрасивый.
Зато я особенный…
Когда то давно, ещё в детстве, мы играли с папой в вольную борьбу. Настолько вольную, что я расслабился и решил сделать папу по собственным правилам. То есть, я даже не думал, что бывают какие-то правила в вольной борьбе. Борьба на то и вольная. Значит всё можно.
Но папа так не считал.
– Ненавижу раков, – закричал он, когда я положил его на лопатки – Больше так никогда не делай.
А я ничего и не делал. Просто заигрался. Схватил его тем, что растёт у меня из ребер, иногда раскрываясь и шипя как мясо на сковородке…
Папа, мягко говоря, наложил с этого шварканья в штаны, но виду не подал.
Строить из себя крутого с тех пор, он, конечно не перестал, но зато прекратил это делать в моём присутствии.
Возвращаясь к вопросу, что растёт у меня из-под рёбер. Допустим, я скажу, что это маленькая, почти незаметная клешни. Что вы сделаете? Засмеётесь? А если покажу? Гигантский краб в зоологическом музее – никаких ассоциаций? Это я. В недалёком будущем.
И вот вы уже принялись отводить взгляд, пожимать плечами – одним словом, решили меня игнорировать.
Спасибо. Я привык.
Так всю жизнь. А вы говорите про какие-то, мать их за ногу, подростковые трудности.
Папа мой, кстати, сам Раков. По фамилии. Первый и единственный Раков, если можно так выразиться.
Мама – она Ракова уже во вторую очередь. Впрочем, именно она и виновата в моей раковости больше всего.
Ведь с тех пор, как она удосужилась выбрать себе нового спутника жизни и расписалась с ним в загсе, мы все вдруг стали Раковыми.
И я – с выдвижной клешнёй под мышкой,– тоже стал Раковым. Почему из всех Раковых эта дрянь растёт из подмышек у меня одного – не спрашивайте.
Даже думать об этом не хочу.
До четырёх лет, я вообще не предполагал, что это какая-то аномалия.
Всё началось после той самой вольной борьбы, о которой я уже рассказал.
Папа обозлился в тот раз страшно. Теперь я для него, на всю жизнь, самый вредный. И способен я, по его мнению, только на гадости.
Я до сих пор не научился сдерживать свои эмоции, постоянно на всех обижаюсь. А обидевшись, ору от обиды будто дебил. Только не думайте, что я такой страшный. Все больше смеются, чем боятся меня по-настоящему.
И это обиднее всего.
Думаете, я не пробовал заставлять людей бояться? Пробовал. Это всегда вызывает одну и ту же реакцию – показное сочувствие. Потом все быстро собираются и уходят. Пусть даже и просто в угол уходят, но так, чтобы я не смог до них, при случае, дотянуться.
Я надеюсь, что когда-нибудь рассержусь на всех по-настоящему и обрету способность подчинять себе морские существа.
Но тогда папа закатает меня в мешок и опустит на дно морское – ведь он давно обещал.
Чтобы вы ни подумали – на дно морское меня пока что не тянет. Мне нравится девочка, которая обитает на суше. Классический, вроде бы, случай, да не совсем. Стыдно признаться, но я представляю её себе со жвалами и усиками. Иначе она мне не нравится. Тут уж ничего не поделать.
А ещё, ей не нравлюсь я. Это принципиально. У меня нет ни единого шанса. И так, скорее всего, будет всегда.
Зато никто не мешает мне представлять её со жвалами и прочей щетинистой гадостью. Хорошо что она всегда сидит передо мной – за соседней партой.
Ладно. Вы, конечно, сами понимаете, что это чушь собачья – про морские существа и прочее. Забудьте. Ничего сверхъестественного я не умею.
Я могу только злиться и устраивать окружающим мелкие гадости.
Часть первая
Всяк зверь приходи ко мне чай пить
Старенький зонтик
– Раков!
Делаю вид, что не слышу.
– Раков, я тебе что говорю?
Я стою, красный как… ммм… не буду вдаваться в подробности.
Шансов убедить учителей в своей правоте у меня нет. Но ведь я прав. А они не правы. И я вовсе не собираюсь давать слабину, показывая, что мне есть дело до каких-то там доказательств. Я прав и всё тут.
Началось всё с обычной шутки. А закончилось истерикой завуча Танищевой.
«Давай спорить», – кричала она, вся в слезах.
Странно, что меня можно купить на такое вот «Давай спорить». Но я действительно обожаю споры. И я поспорил. Дошло до того, что к спору подключился весь преподавательский состав. Теперь учителя на разные голоса требуют от меня невозможного – доказательств.
– Не бывает такой чешуи, Раков. Как могут галстуки из дырки сыпаться? – в очередной раз прокричал хором преподавательский состав.
– Ведь не горох, – добавил преподаватель истории.
– Не горох, – согласился я с историком, потому что поленился обращаться ко всем учителям одновременно. – Но ведь сыпались же? Сыпались!
Так что же, были автоматы по продаже пионерских галстуков в былые времена или нет? Очевидно, что нет. А картинка с автоматом для продажи пионерских галстуков перед глазами стояла. Она вырисовывалась столь явственно, будто я только что этот галстук купил. Из одного отверстия автомата сыпались шёлковые галстуки «за три девяносто». Были и другие, ситцевые, «за два пятьдесят». Два вида на выбор. Если бы я не ляпнул с самого начала, что галстуки именно СЫПАЛИСЬ, а не ползли, скажем, пёстрой, раздырявленой на отрезки с дырочками лентой как импортная туалетная бумага в рулонах – мне бы поверили. Это звучит правдоподобнее.
К третьему уроку поднялся такой скандал, что класс не выдержал наплыва желающих поспорить на тему пионерских галстуков. Спор продолжался уже в учительской. Меня держали под обе руки, как какое-то суперважное чмо.
В учительской я не впервые. Не подумайте, что хвастаюсь. Обычно меня приводят сюда прятать от медосмотра. Это унизительно. Учителя запихивают меня в учительскую, ставят в угол и драпируют. Не знаю уж, что они там плетут, отвечая на вопросы, куда пропал Боря Раков, но каждый медосмотр Боря Раков прячется именно здесь. Стой, говорят, как учебный скелет. Я и стою… но когда за мной закрывают дверь на три оборота, я выбираюсь из-под унизительной ветоши, сажусь на завучихин стул и для смеха меняю местами пронумерованные папки за стеклом шкафа.
И вот теперь, вырвавшись из рук завуча Танищевой, я привычно протопал в угол, сел на любимый стул, оглядел всех с прищуром и крикнул:
– Сыпались!
Завуч Танищева вдруг вздохнула и сдалась.
– Хорошо, что ты вспомнил про эти галстуки. Это важно для нашего спектакля. Мы берём тебя выступать. Только вот боюсь я, что…
Я знал, чего так боялась завуч Танищева. И знал, почему физрук вытер пот с самых укромных уголков лба. Уж он-то понимал, что в таком состоянии я мог быть опасен. Остальные засобирали вещи, стараясь на меня не глядеть, а спина учительница алгебры Цыцы задёргалась нервным смехом.
Завуч постучала по столу карандашом и призвала к вниманию.
– Не разбегаемся! Вторым отделением – «Старенький зонтик». Первым – блокадный концерт. И смотрите! Чтобы у меня это самое! Чтобы завтра было всё как в блокаду!
Это значит, что меня взяли на старенький зонтик вместо пятиклассника Горева. Он сошел с ума из-за ошибки в слове «восемь», написав его с двумя «в».
Выйдя в коридор, я злорадно захохотал. Будет вам старенький зонтик. Будет вам всё как в блокаду!
Опасный камчадал
Господи! И ведь так всё шикарно… как в бочке с мёдом… но ведь ни в одной, даже самой продвинутой школе не удаётся обойтись без этой.... Капли дёгтя! Откуда она берется, никто толком не знает.
Пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь кисею наспех сшитых кулис, мы настороженно слушали, как нам аплодируют. Может не нам? А уж аплодировали так, будто не блокада была, а, не знаю – сразу же День Победы.
Пионервожатые Лиза и Каля стояли взмыленные; cценарий блокадного спектакля принадлежал им. Блокада виделась Лизе и Кале вытянутой от Ленинграда до Камчатки. Народы СССР шли на неё гуськом как на партконференцию. Многочисленные национальности перемешались ещё в самом начале. Вместо пятнадцати союзных республик на сцену выползло не менее двадцати. Почему они стали похожи на диковинные инопланетные расы? И ведь ещё даже до девятого мая не дошло….
Во втором отделении должен был появиться живой блокадник. Каля и Лиза называли его «вишенкой». Он должен был бороздить космическое пространство в морском батискафе. Моей же задачей было спеть «Старенький зонтик», но – внимание! – не когда захочу, а по Калиному взмаху (отмашка должна была поступить в самом конце).
Я решил не мозолить глаза лишний раз и удобно устроился в кресле с помидором в руке.
Блокадник, хоть и должен был появиться лишь во втором отделении, успел изрядно достать меня в первом. На картонный морской батискаф он смотрел так, будто собрался тварей морских подчинять. А на задник с русалками – будто не мог жить без моря.
Актёрам быстро надоедало кривляться под музыку. Не успев выйти на сцену, они уже начинали движение в сторону кулис. Там их ловили Лиза и Каля. Пионервожатые давали дезертирам по шее и выталкивали обратно. Актёры пытались с ними заигрывать, но безуспешно – Лиза была беременна, а Каля ревела.
Скоро из народов СССР на сцене осталось двое: грузин и чудовище, которого зачем-то назвали «старым камчадалом». Никто точно не знал, как выглядит «старый камчадал». На всякий случай, его наградили тремя глазами, усами-антеннами и виноградной лозой из спектакля по мифам древней Греции.
Несмотря на небольшое сходство с человеческой расой, камчадал имел грандиозный успех. Его не отпускали со сцены дольше, чем грузина; он откалывал такие штуки, что половина присутствующих сидела, обхватив голову руками, подвывая от ужаса и удовольствия. Наконец, признав поражение, грузин удалился за кулисы. Там он переключился на заигрывание с пионервожатыми. Ему это удалось: Каля перестала реветь, а Лиза втянула живот и кокетливо погрозила грузину пальцем.
Камчадал же скакал по сцене до тех пор, пока не зацепился лозой за связку воздушных шариков. Шарики разлетелись… камчадал подскользнулся на шарике и разбил голову в кровь. На сцене появилась медичка. Вы думаете, шоу закончилось?
Столовка ревела от восторга; cвистели и выли все, с шестого по одиннадцатый класс, включая матёрых отличников. После такого успеха выходить на сцену было бессмысленно. Но я рискнул. Почему бы и нет? Не хотелось растраивать Калю и Лизу…
Желая получше узнать публику, я пошуршал подмышкой. Интересно, проймёт это их или нет. Ась? Интересно, как это будет выглядеть на фоне моей футболки с оскалившимся китайским драконом. Ась? С передних рядов послышался первый вой ужаса. Ась? Да, наверное, там меня было слышно лучше.
Лиза, ещё недавно кокетливо грозящая пальцем грузину, вдруг опустилась на стул и вытерла пот. А Каля, запихав в батискаф «вишенку», грозно насупилась:
– Семён Щипачёв. Песня о пионерском галстуке, – сказала она неожиданным басом.
На слове «Щипачёв» из меня попёрло.
Теперь я шуршал не только стареньким зонтиком, а всем, чем можно было шуршать. Совершенно, так сказать, рефлекторно. Шушукал будто полиэтиленовый. И, как уже говорилось, пёр на свет прожектора. В свете прожектора, меня увидели все, включая тех, кто покупал в буфете булочки.
– Перенесите фонарь! – орали помертвевшие пионервожатые.
Прожектором управляли с другого конца столовой. Союзные республики в ужасе замерли в драматических позах. А я ничего не мог с собой поделать. Бегал за прожектором и уже не шуршал, а отчаянно скрежетал; резко, противно, с отзвуками мела по сухой доске…
Потом, согласно наспех придуманной задумке Кали о создании спецэффектов на сцене повалил едкий дым. Куча пластмассовых линеек была наполовину опалена. Каля отчаянно махала. Нужно было прекращать петь. Иначе произойдёт катастрофа.
Тут мне преградил дорогу автомат с пионерскими галстуками. Не знаю, как старшие умудрились соорудить это чудовище за два дня, но аппарат внушал ужас.
Что мне оставалось делать? На этом жизнеутверждающем фоне я взял, да и спел про старенький зонтик.
Жаль, что не до конца.
Это всё из-за вашего Шипачёва…
Праздничный плакат смялся и покатился в мусорное ведро. Кто-то задрапировал сцену серым и посыпал воздух мурашками. Как на песочное печенье сыплют орешки. Всё умерло за секунду, будто телевизор из розетки выдернули. А зал? Зал по-прежнему ревел от восторга.
Зачем понадобилось прерывать такой хороший концерт, – рассерженно думал я, – по какому, спрашивается, поводу?
Поводом было то, что наша новая директриса приподнялась и нахмурила брови. Я подумал, она собирается произнести тост. Я решил помочь, но, от волнения изо рта моего посыпался мыч и несвязные прилагательные.
– Что за цирк?
Я перестал мычать:
– Извините. Уж не знаю. Перепутал выходы. Старенький галстук и пионерский зонтик… как сейчас помню…
– Я не про это, – процедила директриса сквозь губы.
Я замолчал.
Помогла алгебраичка Цыца.
– Боря, ну как же ты мог? Как ты мог? Ты же вышел вместо блокадника. Разве ты не видел, Боря? Разве ты не видел, как мы машем тебе из-за кулис?
Видел ли я, как они мне машут из-за кулис? Да я вообще ничего не видел.
– Боря!
Я показал Цыце язык. Но не из вредности, а от презрения.
– Что Боря? Это всё из-за вашего Щипачёва!
– Щипачёв, конечно больше всех виноват, – сказала директор, продолжая смотреть на меня заинтересованно.
– Нет, ну, правда. Ведь эхо войны…
– Боря! Это очень храбрый, орденоносный ветеран подводных войск. Он сказал, что никогда тебе не простит, – всхлипнула Лиза.
– Храбрый? Почему же он тогда, чёрт возьми, не оставил свой батискаф и не пришёл вам на помощь?
Каля отвернулась к зеркалу, и резким движением причесалась под мальчика. Дедушка был козырным тузом в её рукаве. Жаль что пружина, выталкивающая его из рукава, не сработала.
А директриса как завопит:
– Забудьте вы про этого орденоносного ветерана! Раков, вот что меня интересует! Через десять минут я жду Ракова у себя в кабинете.
Каля заплакала и убежала. Я нерешительно направился вслед.
– Калечка, я не хотел, – сказал я ей в коридоре. – Давай попросим дедушку выйти еще раз.
Каля глядела на меня сквозь пелену слёз. В себя её привёл парень из числа её ухажёров. Кстати, он был в восторге от моего выступления. Хуже меня был лишь отвратительный старик Мамонов, недавно свирепствовавший в Ленинградском Дворце Молодёжи. Если бы не он, у меня бы не было конкурентов вообще.
Я сказал парню спасибо. Потом осторожно пробрался в столовку и потихонечку выглянул из-за дверей. Ого. Восторг, говорите?
Да я в жизни никогда такого фурора не видывал!
Оля Газелькина
Я решил зайти в кабинет без стука. Директриса вздрогнула и уронила губную помаду. Я извинился. Та махнула рукой, делая приглашающий жест – проходи. Я прошёл и сел на диван, втиснувшись между стопками отсыревших от ленинградской влаги диктантов.
Бросая косые взгляды через зеркало, директриса спросила:
– Раков… ты знаешь, в какие годы тебя бы выгнали за такие дела?
– Примерно в семидесятых годах, – блеснул эрудицией я, – А в блокаду и вовсе убили бы. Вы ведь это хотели мне сказать, да?
– Нет, – отрезала директриса.
Она повернулась, сжала зубы до хруста и вперила в меня злой взгляд. В ответ и я начал её разглядывать пристально. Исключительно из вредности, а не из любопытства.
За время учёбы в школе, я повидал немало директоров. Ни с одним из них мне ещё не приходилось разговаривать с глазу на глаз.
Лицо директрисы можно было назвать красивым. Из-за мелких и заострённых черт, я бы принял её за измождённую старшеклассницу. Из-за привычки сжимать губы в шнурок, она была похожа на американскую жабу из «Юного Натуралиста». В «Юном Натуралисте» этих жаб тьма тьмущая. Они мечут икру и покрыты бородавками. Читая журнал, я всегда старался поскорее пролистать жабьи страницы; от них мне становилось не по себе.
В конце концов, я сделал вывод, что новая директриса мне не нравится. Жаль, что эту страницу так просто не пролистнёшь. Выворачивало меня с директрисы, вот что. Я прекрасно знал, что директриса не жаба. И она не будет метать икру прямо передо мной прямо здесь, в кабинете. Но вот такой вот я мнительный. С мнительностью ничего не поделать…
Минуты на часах тикали, а меня всё не отчитывали и не отчитывали. Я уж было подумал что плотно сжатая ниточка губ в исполнении директрисы означала что-то иное и оказался прав.
– Знаешь что? А давай дружить, – вдруг сказала она
– Как это? – испугался я.
Директриса пододвинулась ко мне ближе.
– Так это!
– Не надо дружить, – испугался я ещё больше.
Что обо мне подумают одноклассники!
Директриса отодвинулась, но продолжала пристально следить за реакцией на моей физиономии.
– Проходил семьеведение? – спросила она
– Там где девственность до брака сохранять рекомендуют? – уточнил я, – Проходили в прошлом году…вроде бы.
– Надо будет отменить это семьеведение к чёртовой матушке, – задумчиво сказала директриса.
Она плюнула на полированный стол и растёрла рукавом. Потом встала и поправила причёску.
– А ты не рак по гороскопу случайно?
– Нет, – сообщил я, улыбаясь до ушей. – По гороскопу я скарабей.
– А так бывает? – заинтересовалась директриса.
Вместо ответа я снял вспотевшую футболку с драконом и пошевелил клешнями.
Директриса нисколько не удивилась.
– Прелестно, – сказала она, – я опять забыла, как тебя зовут.
– Вольфганг Амадей Фарадей, – буркнул я.
– Очень приятно. Моя фамилия Газелькина. Можешь звать меня Оля.
Я представил себе, как называю нового директора Олей и меня чуть не вырвало. Слава богу, приём подходил к концу.
– Ты аленький цветочек. Нет, ты моя золотая рыбка. Появишься завтра. В бассейн сходим, – напевала директриса себе под нос.
Было непонятно, обращается она ко мне, или просто мурлычет песенку.
– До свиданья, старая карга, – задумчиво пробормотал я, закрывая за собой дверь.
Зачем, интересно, ей приглашать меня в бассейн? Плаваю-то я довольно посредственно.
Можно я представлю вас с усиками?
Был бы я экстрасенсом из тех, что читает мысли и гнёт ложки по телевизору, – дал бы вам на ночь экстрасенсорную установку. Жаль, что я ложки я гнуть не могу. Но установку дать всё-же попробую. Вот, прямо не вылезая из кровати – возьму, да и дам. Запомните или запишите себе где-нибудь. Желательно на той половинке мозга, которая отвечает за ваши чувства и неконтролируемые эмоции.
Установка такая: никогда, ни при каких обстоятельствах, не приходите в мои сны. Особенно, когда вас туда не приглашали. А если и приглашали, этот вопрос должен рассматривается отдельно. «По пустякам во снах не беспокоить». Я напишу это у всех знакомых на лбу. Потом приступлю к охоте за непонятливыми.
Ещё днём я радовался, что нашел в себе силы нахамить директрисе. Чувствовал себя героем и видавшим виды отморозком. И всё было хорошо, пока я не заснул. Во сне директриса нанесла коварный удар в мою спину.
Во сне был бассейн и в нём стоял я. Оля Газелькина плавала вокруг меня хищными зигзагами.
Глядя на неё, я не выдержал и спросил:
– Можно я вас представлю со жвалами и усиками?
– Давай, мой сладкий.
После этих слов, Газелькина начала метать в меня икру будто гранаты.
Подскочив на кровати, я долго дышал ровно и глубоко. Несмотря на ровное дыхание, я нервничал. Это что же… влюблённость такая особенная, меня посетила?
Ощупав постель, я обнаружил, что температура простыни отличается от комнатной. Я поискал взглядом разбитую чашку, но не нашёл.
Значит, правду про эти дела говорят? Но почему именно эта старая карга строит мне мокрые козни? Есть же масса более привлекательных вариантов, включая мою пока несостоявшуюся любовь Понку. Я приглашал её в свои сны, а она не снилась. Я бился над этой проблемой месяцами.
Говорят, что правым полушарием можно представить всё на свете, в то время как левое полушарие только всё портит. Так вот; левое полушарие услужливо подсовывало вместо Понкиной велосипеды и перочинные ножики. Они были совершенно реальны – только руку протяни. Но из-за велосипедов и ножиков я не мог сосредоточиться конкретно на Понкиной.
Её нога, появляющаяся из тумана на велосипеде, вдруг уезжала от меня, перескакивая с одной педали на другую. Догнать ногу я не мог. Поэтому приходилось терпеливо рисовать портрет Понкиной с начала.
Как-то, заснув с книжкой по школьной программе, я опознал Понку в одной из великосветских барышень. Не подумайте, что на этой картинке меня что-то не устроило. Мне нравилось всё, кроме причёски. Причёска у отвратительной барышни напоминала берёзовый пень, обвешанный липкими бруньками.
Я очень сложный подросток. Мне не надо брунек на Понкиной. Мне нужны на ней жвалы и усики!
Отворачиваясь лицом к стенке, я то и дело вызывал Понкину перед сном. Но теперь выплывали только эти обвислые бруньки. А уже потом выходила Понкина. Лысая как коленка. Бруньки снились отдельно от Понкиной головы, и это уже никуда не годилось.
Вчера я сделал перерыв. Вместо вызовов Понки, я крутил в голове смешную фамилию Газелькина. Без всякого умысла – просто так. Фамилия смешная. Ничего крамольного я себе даже не представлял…
А проснулся я в мокрой постели.
Кактус
На полуразбитых польских часах «Электронычка» было восемь утра. Я вытер кровать и набрал телефон Кактуса.
Кактус имел полное право не просыпаться в такую рань. Глупо просыпаться в восемь утра в субботу. Но Кактус взял трубку.
– Кактус, спаси. У меня во сне преподавательский состав… Метут икру и так далее…
Я не стал ограничивать себя одной лишь директрисой.
От широты души я присовокупил к своим фантазиям географичку. А ещё воспитательницу дошкольного образования Карбасову, по кличке Карабас. Карабас обладала странной внешностью и шишкой на голове. Это делало её похожей на актёра из «Ералаша». Когда Карабаса умоляли произнести «Атас, пацаны, участковый идёт», она мило смущалась. В принципе, можно было считать её хорошенькой.
– Что значит метут? – Кактус заинтересовался, – Пристают? По пятам за тобой ходят? Или, наоборот, к себе приманивают?
Кактус же ненормальный. Такой же ненормальный как я. Правда малость поумней. Почему я ему звоню? Потому что именно Кактус когда-то давно объяснил мне, что такое любовь мужчины к женщине, наглядно продемонстрировав процесс на пластмассовых солдатиках. Спрашивается, чего я ожидаю от него сейчас? Такой же наглядности, чёрт побери!
– Приманивают, – сказал я, подумав.
– А физруки? – спросил Кактус. – Физруки, физручихи не снятся?
– Кактус, – зло прошипел я, – до физруков мне дела нет.
– Тут дело не в том, что дела нет, – весело откликнулся Кактус. – А в том, что это у тебя подростковое. Могут быть физруки. Хотелось бы помочь. Но я еду в Бернгардовку….
– Как это – «могут быть физруки»?
В трубке помолчали.
– Я сваливаю к деду на огород. Уже почти собрался.
– Собрался?
– А думаешь, почему я в восемь утра на ногах, зубы чищу? – крикнул Кактус и бросил трубку.
Я походил немного по комнате. Нужен ты больно мне, Кактус! Не вписывается в мои планы твоя Бернгардовка! Но если задуматься…
Денег, конечно, на дорогу не было. А если бы были? Где можно достать денег в восемь утра? У друзей. А где взять друзей, кроме Кактуса…
Хотя стойте.
Есть ещё Добробаба.
Антрекотная операция
Смеётесь, небось? Правильно… если бы такая фамилия принадлежала мне, я бы повесился! А у Добробабы с ней никаких проблем.
Удивительно, как при столь нелепой, идиотской, но притом звучной фамилии никому в голову не приходит дразнить Борьку какой-нибудь Злобнобабой. Или Добродедой. Или ещё как нибудь.
Часто его называют Бочини, в честь аргентинского футболиста. На первый взгляд ничего особенного в этом прозвище нет. Для кого-то Бочини – унылое измождённое лицо со вкладыша от жвачки «Финал 90». Для борькиных родителей – что-то вроде собачей клички. Но, вот я, скажем, на минуточку, тоже Боря. Почему никто не зовёт меня Бочини? Или Борис Беккер, например? Да что там! Меня и Борей-то никто не зовёт…
Назвать у нас человека по имени – большая честь. Всё равно, что подлизаться. В качестве примера приведём Кактуса. Школа боготворила его. Настолько, что была готова называть его человеческим именем. А это всё равно, что признать Кактуса гениальным на уровне какого нибудь Моцарта или Бетховена.
Но как раз Кактус-то и был гениальным как Моцарт; именно у Кактуса в нужный момент находилось немного пороха от хлопушки: именно его ракета, выпущенная из рогатки, становилась многоступенчатой. Именно Кактус придумал дразнить стариков-доминошников ради энергетической разрядки (благодаря этой идее мы выжили после того, как в школах была введена шестидневка). А ещё Кактус сдал в милицию банду окрестных алконавтов, занимавшихся вторсырьём и превратил облюбованную ими кучу фанерных ящиков в домик на дереве.
В благодарность за всё это Кактуса начали называть Печкой. Потом Пекалем. Казалось, девочки вот-вот повзрослеют и перейдут на какого-нибудь Петю, а там уже и до Петра Ивановича недалеко. Но стоило Кактусу сбрить первые ростки усов дедушкиной бритвой… после бритья, щетина на лице попёрла так, что только «Ура» не кричала. Если Кактус не брился пару дней, он был похож на боярина допетровской эпохи. А если он успевал побриться с утра, к уже вечеру армяне приветствовали его из всех продуктовых ларьков….
В один прекрасный день, кому-то из наших оригиналов посчастливилось увидеть небритого Пекаля и провести параллель с ощетинившимся…
Этот дурак не мог с ходу поймать мысль.
– Может с кактусом? – не выдержал гениальный Петька.
С той самой поры Петю Землероева называет Кактусом даже родная сестра, а вслед и собственная мама!
Добробаба и на общественное признание-то и не претендовал – он с ним родился. Признание досталось ему в наследство от дедушки. Дедушка был усыновлён партией первого ленинского призыва как Маугли и на членов партии второго призыва смотрел сверху вниз.
Выгода дружбы с Добробабой была неравноценной. Перекинувшись с ним парой слов, вы чувствовали, как статус ваш взмывает чёрт знает куда. А Добробаба оставался Добробабой. Выше взмывать ему некуда.
Я-то с ним дружил без всякой причины. Началось это ещё в детском саду, в возрасте когда неважно, растёт ли под боком клешня и является ли дедушка партийным функционером.
Мы играли в индейцев и называли друг друга необидными индейскими прозвищами. Я был Верной Клешнёй и мог пояснить при надобности – вытащить клешню из-под рубашки и завязать поверх себя галстуком. А Борька, выбравший прозвище Острый Клык ни разу в жизни никого не кусал.
Лишь однажды, в доказательство своей остроклычности, он попробовал прокусить садовый шланг. В результате зубы его треснули у основания. Не знаю… может, Борькины родители желали ему карьеры телеведущего программы «Время», но скандал поднялся ужасный. Крайним, разумеется, был я. Дедушка ленинского призыва ударил меня в лицо кулаком и сказал: «За всё хорошее».
После стоматологии Добробаба выделял согласные звуки исключительно дёснами. Фиксы его окислялись, наполняя рот ядовитой реакцией. При любой попытке дотронуться до них языком было больно. И Борьке приходилось строить свою речь, экономя на согласных. Что-то вроде «Айяйяй» он ещё мог проговорить. А вот слово «монстр» с четыремя согласными …
Впрочем, я забегаю вперёд. Монстр с четыремя согласными в его жизни ещё появится.
А пока… позвонили дедушке… дедушка сделал несколько волшебных пассов рукой и жизнь Добробабы потекла по иному руслу. Он вдруг попёр на красный диплом, стал светилом пионерской организации… По последним сведениям, собирался жениться на самой красивой районной тусовщице за несколько месяцев до собственного совершеннолетия – брак! Впрочем, с браком была небольшая проблема. Влюблённые отказывались ждать положенных восемнадцати лет. Они желали закрепить свои узы уже в шестнадцать. Что тут поделаешь?
Дедушкины пассы уже не работали; в медицине царила атмосфера уже не ленинского призыва, а чуть ли не декабристского или пушкинского. И родителям Добробабы пришлось решать этот вопрос на антрекотной основе.
«Антрекотной» прозвала эту операцию Борькина мать – именно она была заведующей мясным отделом «Кулинарии». Помощь отдела требовалась для того, чтобы собрать нужные документы – справку о половой зрелости, например. Тут врач упёрся. Он сказал, что от антрекотов не отказывается, но не даст справки Добробабе как минимум до шестнадцати. Против природы, дескать, не попрёшь. От раннего вступления в брак у Добробабы может развиться некроз тканей… Эх, не ржать бы мне над ним, не подначивать бы постоянно на скороговорки с шипящими и не шутить над некрозом тканей… может быть, мы и дружили бы сейчас по-настоящему!
Но удержаться от смеха было невозможно. Никто бы не смог. Особенно когда Борька в компании друзей с гитарой наперевес исполнял уважаемый среди бывших индейцев металл с героической подоплёкой.
«Но если смейть моя застьянет в твоей глоткеее!
Усе будут знать, цтьо уцязвимо злооо!»
У него была замечательная коллекция кассет и прекрасный вкус к музыке. И на компромиссы с обществом Острый Клык не шёл никогда. Он слушал только британский метал. Изредка – как кофе без молока по утрам, для бодрости – металл тевтонский. Чтобы попугать родителей в ход шла местная ленинградская дивизия в лице групп «Фронт», «Трезвость – норма смерти» и «Скорая Помощь». И, главное, никакой эстрады и хохмочек… не как в Москве! И никаких синтезаторов! За это Борьку и уважали.
Конечно, и я его уважал. К тому же, мы когда-то дружили. Возможно, он одолжит мне два рубля… и возможно расскажет, как поступать с физручихой. То есть, не с физручихой, а с директрисой… эх Кактус… дались тебе эти физруки!
Семьеведение
Напевая про смерть, застрявшую в глотке, я поднялся на второй этаж в лифте. Там я полюбовался на надпись «Борька – говно». Надпись была выполнена готическим шрифтом. Несложно догадаться, что это дело рук бывших товарищей Борьки по играм в индейцы.
Добробаба не сразу отреагировал на звонок; промурыжил меня перед дверью минут пятнадцать. Открыв, оглядел меня с головы до ног. Недовольно выдал тапочки. Сам был не в тапочках, но в кроссовках. Поверх футболки с логотипом-молнией был накинут кроваво-отравленного цвета халат.