Букаракис
Гражданка дальше ручья
– Постойте. У вас лысина Понкиной на солнце сверкнула. И я подумал…
Понкина даже не обернулась. Я сжал кулаки. Хоть я к Понке и охладел, но был готов защищать её от незванного претендента. Пусть лысая, пусть страшная была Понкина… но не отдавать же её бородатому Педро!
– Кактус не мешай, – прошипел я. – Я ухаживаю…
Уж я-то помнил, кто в садоводстве самый крутой…
– Один вопрос! – умоляюще сложил руки Кактус.
– Кактус… я тебя вызову на дуэль!
На лице Понки читалось холодное безразличие. Как будто колодец на её лице вырыли – и он был полон холодной, студёной воды.
– Оля, скажи, тебя наголо где стригли?
– В парикмахерской одной, – безразлично бросила Понкина.
– Где парикмахерская, где стригут наголо? – не унимался Кактус.
Тут до меня дошло, зачем Какус постоянно бегает до медсестры. Медсестра же бреет его три раза в день! Ну конечно.. Такому Бородатому Педро бриться, все равно что бегать в туалет, наевшись на ночь арбуза.
– Не хотят меня брить в парикмахерских, – подтвердил Бородатый Педро, – Прихожу с бородой – говорят, мол, быть такого не может. Оптическая иллюзия. Иди отюда мальчик, говорят. Передавай привет старику Хоттабычу…
– Хорошо тебя понимаю,– сказала Понкина и кивнула лысой головой. – Я ведь тоже через три парикмахерских прошла. Не хотели меня наголо стричь ни в какую.
Прошла через три парикмахерских! Я страшно возбудился; ведь это из-за меня, конечно. Ну, не столько из-за меня, сколько из-за моего животного магнетизма…
– Оля, а ну скажи, где бреют! А то с забора спрыгну.
Понкина не выдержала. Она аккуратно вытащила из моей руки свою ладошку. Больше её ладонь в мою руку не возвращалась.
– Парикмахерская называется «Эльф»,– шепнула она Кактусу на ухо.
Кактус обрадованно возопил:
– Эльф! Эльф! Где?
– В Ручьях… рядом со мной.
– Записнуха… – шарил по карманам Кактус.
Я небрежно переспросил:
– Что там в Ручьях? Эльфов стригут?
Никто не засмеялся.
– Надо бы эпиляцию, – забормотал Кактус, не найдя записнухи и выводя слово «Эльф» на тыльной стороне ладони карандашом, – срочно эпиляцию. Женскую, женскую!
У него получалось так, словно он кому то подлаивал: – «Эпп-пиляцию! Эппп-пиляцию! Женскую женскую…».
– Так чтобы чик и всё. И не растёт.– Кактус, наконец, перестал лаять. – Как греческие женщины ноги бреют. Раз и на всю жизнь. Я слышал…А иначе на ногах будет два памирских яка.
– Как гре-е-еческие – протянула Понкина, а потом вдруг говорит: – Мне твоя борода нравится, Землероев. Действительно на пионерского яка похожа. Не хочу, чтобы ты её сбривал.
Кактус схватил зубами Понкин портфель и принялся перетягивать на себя. А Понка – в свою сторону.
– Но к чему, – шипел Кактус Понке, – к чему шесть раз в день двадцать пять копеек тратить?
– Двадцать пять копеек это не страшно, – успокаивала Понкина, – хочешь, я сама тебе эти копейки буду давать? Только не состригай ничего!
Я почувствовал себя лишним. Бородатый Педро! Они с Понкой вели себя как старые друзья, перетягивая портфель каждый в свою сторону. В конце концов, ручка лопнула. Портфель оказался в луже. Никто не обратил на это внимания. Я выбросил туда же Понкин обувной мешок и, не оборачиваясь, побрёл к автобусной остановке.
Условное сумерничание
Гулял допоздна, часов до одиннадцати. Растрачивал, как любила говорить Цыца, время впустую… это она сказала однажды, что если бы я время впустую не тратил, стал бы светилом естествознания. Как Ломоносов! Но раз уж Ломоносова из меня не вышло, временем своим я буду распоряжаться как захочу. Хорошо, между прочим, когда временем распоряжаешься… Ломоносов, небось, многое потерял, если сидел сиднем.
Ладно. Решили, я просто по городу решил прогуляться? Думаете, не нагуляюсь никак? Помните? что я говорил про пригород? Те, кто на Пискарёвке с рождения, давным-давно нагулялись на всю оставшуюся жизнь и проводили вечера дома перед телевизором. Только самые тутукнутые упёрлись, став краеведами. Они шлялись по опасным окрестностям и тонули по шею в больших лужах без названия. В обычных лужах тоже тонули. Тут ведь у нас весной лужи сплошь многокилометровые. Иследовать всё то, что дальше Ручья…тонуть в болотном дристе… писать мелом названия рок-групп везде, где дотянешься… Это заканчивалось детской комнатой милиции. Кого задерживали за поиски земли Санникова в говнотечке, кого за сбор доказательств, что на станции с названием «Хорошо» ничего хорошего не бывает… А я приключений на свою голову не ищу. Мне тонуть в болотце не хочется. Предпочитаю носится по проспекту вдоль проезжей части и перебегать боком на красный свет. А потом убегать, чтоб не догнали… в детскую комнату милиции тоже могут забрать.
Устал, в общем, набегался… Ковыряюсь в замочной скважине, ловлю себя на мысли; не хочу чтобы сегодня в окошко светила луна. Хочу спать… А луна, между прочим, светила в окошко – будьте нате. Такая круглая, как скатанный в шар жёлтый сыр или подкисшая дыня. С выражением лица моего папы после работы… Странный, одним словом, фонарь. Но, зато, совершенно естественный.
В детстве ужасно хотелось, чтобы под моими окнами был такой фонарь. Я бы тогда не включал свет и сумерничал (от красивого слова «сумерничать» ползли по спине мурашки). Но луны на моей половине комнаты не было. Окна переграждал сервант и приходилось наслаждаться сумерничанием условным. Карманный фонарик – не луна с неба, но и его у меня не было. Хотелось… но за давностью лет перехотелось. «Жопку освещать под одеялом будете?» – поинтересовался отец как-то после особенно настойчивых просьб – и надобность в карманном фонарике сразу отпала.
Сегодня свет был не фонариковый, как обычно, а фонарный. Фиг при таком заснёшь. Луна придавала комнате неземной вид. Диван казался предметом из другого измерения. Тени он не отбрасывал. Отец лежал на инопланетянском диване поперёк. Он был захвачен полосой лунного света, как опрокинутая восковая фигура. Под рукой лежали деревянные щипцы для кипячения белья. Приходя со смены, он с ними не расставался. Оборачивал изолентой чёрной, чтобы из рук не выскальзывали, смазывал какую-то гайку и ложился спать в обнимку. Взрослый, а боится! Бе-бе-бе… Может, думает, что он охотник за привидениями?
Я обогнул диван и протиснулся за сервант. Отец спал крепко. С недавней поры он вкалывал сутки и приходил домой через трое – уставший. Хоть кол у него на голове теши. Всё равно не проснётся.
Под ноги подвернулся ящик с барахлом; оттуда как все порассыпалось да поразлетелось… Свалилась бледно-зелёная резиновая ласта. Тут отец перестал храпеть. Но на своей половине комнаты я был в безопасности; я знал, что могучий папаша сквозь сервант ко мне не протиснется.
Распад на молекулы
Матери тоже не видать – значит, ночует у соседки-подруги. Подругу мать называла «Ксюха не разлей вода». А та её, соответственно – «Ирка не разлей вода». Честно говоря, не сразу у меня получалось привыкнуть к такому состоянию родителей после одиннадцати (cперва мама стала дружить со своей «не разлей водой», потом отец начал корячиться в ночную). Днём оба дома торчат, а вот ночью… На фоне их постоянного отсутствия и я взял привычку пропадать – не всегда, чтоб в какую-нибудь Бернгардовку, но по субботам, бывало, приходил домой под утро. Распоряжался временем не как Ломоносов…
Скоро наша квартира стала выглядеть забытой и неухоженной – с рисунками рассеянными на рваных обоях, полуразбитым-полуфанерным окном и гигантским кактусом «сагуаро», пожелтевшим от соседства с батареей. Распад семьи на молекулы. Так называл это состояние Кактус.
…Распад на молекулы начался полтора года назад. Я не появился дома, провёл Новый год с беспризорником в заброшенном здании горэнерго. Мы сидели на обледеневших пластмассовых ящиках. У нас были самопальные петарды из пороха для хлопух и бутылка пахучей зеленой импортной жжёнки. Он был нахальный слепой беспризорник с собакой поводырём. Собака скакала вокруг на волшебной, растягивающейся от нажатия кнопки цепочки. Домой не хотелось. Празднование затягивалось.
Жжёнку открыть так и не получилось. Наклюкались мы, воспользовавшись подаяниями прохожих. Чего нам только не совали! И домашний мёд крепостью градусов в пятьдесят и морковную брагу и поджелудочную от Лысого Веталя… На окне эта жжёнка, поди, так и стоит до сих пор – мы не смогли до неё добраться, усеяв всё вокруг рвотой со сверкающими в звёздной ночи осколками. А потом я потерял ключи. Домофоны тогда ещё были в новинку. Справившись с домофоном подбором цифр, я решил, что наш лифт включается силой воображения. Понятно, что никакого лифта я не дождался, Прислонился головой к раскалённой батарее, безмятежно заснул. Высунул из расстёгнутого воротника клешню, чтобы проветривалась….
Утром отец напорол меня ремнём при соседях, в волшебном лифте. Мама потребовала надеть свалившиеся штаны, заткнуться и немедленно дать заявление о разводе. А отец продолжал орать. На крик вышла та самая «не разлей вода» – Ксюха. Она отвела маму к себе и накормила остатками фантастического салата из тростников, которые командированный муж высылал ей с Кубы. С этого дня мама взяла за привычку подниматься к Ксюхе после одиннадцати вечера. Лишь бы не спать рядом с отцом. У «не разлей воды» она ела салат и ложилась счастливая. А в семь утра стучалась обратно домой – чтобы выпинать меня в школу. Работала мама швеёй на дому. Могла позволить себе гибкий график…
Потом «не разлей вода» разучилась спать в одиночестве. Присутствие матери в её квартире стало совершенно необходимым. Посыпаясь среди ночи, она звала по батарее парового отпления Ирку «Не разлей вода». И Ирка «не разлей вода» сразу же откликалась. Конечно, ей было удобнее на Ксюхином диване для посиделок, чем на пушистом поролоновом коврике, некогда служившим утеплителем для гаража. Делить кровать с отцом мама с тех пор отказывалась
Времена, когда мама делала это из вредности, давно прошли. Отец сообразил, что разливаться эта вода не собирается и назло устроился работать в ночную смену. А я оказался предоставленным сам себе. Такой вот распад на молекулы наблюдался в нашей квартире.
В том ручье я живу…
Лежу, натянув ватное одеяло до ушей. Одни уши только торчат. Вспоминаю, как обычно, всякую ерунду. А как только вспомнилось про «не разлей вода» никакой мочи не стало. Переступил через разбросанные штаны и футболки, прошёлся по комнате. Отец не пошевелился. Свет я решил не включать. Только в ванной пустил оба крана одновременно…
Усевшись на унитаз, я снова задумался. Если Добробабу растерзали медведи, кого же мы хоронили? Медведи оставили для опознания части тела, да? Небось, натянув лицо на трухлявый пень, подписали: «Борис Добробаба, преданный муж, внимательный отец, любящий дед»? А как ещё? Кто-то должен был рассказать составителям некролога, что с ним случилось в лесу, не упоминая при этом ни меня, ни Дашуху.
«Армия Трясогузки» не было не ни добавлено позже, ни подписано поверх, а выведено одновременно с прочими надписами. Тем же почерком. Парторг Добробабы не мог об этом не знать – она заверяла некролог своей подписью.
«Матушка возьмёт ведро-о-о-о. Молча принесет воды», – донеслось с кухни.
Радио веселилось на всю катушку. Захотелось по ведро ещё раз – уже чисто психологически. Но, поднатужившись, я понял, что больше не могу. Тогда я пошёл на кухню и замастырил себе бутерброд – огромный, в половину батона.
Мысли, мысли…Что со мной? Как будто маялся чем-то? Или просто не спалось.
Отзвучали «Подмосковные вечера». Завелось бзиканье, отсчитывающее последние секунды до полуночи. С последним, самым длинным писком часов кто-то постучал в окно нашего этажа. Пригляделся – Дуняша. Я хотел открыть ей окно, но Дуняша приложила палец ко рту. Свенулась змеёй и тут же, с резиновым неприятным свистом – в форточку!
Думаете я не перепугался? Перепугался! Больно мне надо, чтобы такая Дуняша ко мне приближалась. Особенно я был против того, чтобы вошла в полосу света выделяемого луной.
– Стой, – сказал я строго. – Стой и не выходи на свет.
– А то чего? – гадючно усмехнулась Дуняша.
И одежда у неё была вся как кожа гадючья.
– А то Франциска мне напугаешь, – нашёлся я.
Франциск кормился с полочки рассыпаной гречкой.
– Она не Франциск, а Францисска. – строго сказала Дуняша, – Ты что, не видишь?
Белка подтвердила коротким кивком и принялась выпрашивать «Дохлый номер». Я отодвинул белку в сторону. Для начала следовало выяснить что тут делает Дуняша – а уж как у неё получается подниматься на третий этаж … что-ж, ладно – пока позабудем…
…Проскользнув мимо отца, Дуняша нахально улеглась в моей кровати и утонула лицом в подушке. Потом вынырнула. Сделала стойку свечкой, выкинула ноги вверх и сказала отчётливо – разве что только не по буквам произнесла:
– Видела я твою Пэ-э-он-нн-кину. Лысая будто жаба.
Я хотел было похвастаться, почему Понкина лысая, но удивился и спросил:
– Почему жаба?
– Нипочему. Жаба она и есть. – Дуняша потянулась за моим бутербродом, – Проводил бы её сегодня до дома – ко мне в гости бы пришёл.
Её глаза заблестели.
– Это как? – тут мне стало не по себе.
– Не понимаешь? – удивилась она, отставив в сторону мой бутерброд – Где жабий дом? Гражданка дальше Ручья? А я в том ручье и живу!
Гражданка дальше ручья
Ручьём тут называют район разделяющий Гражданку на две половины. Разумеется, райончик ещё тот. Настоящая оторвановка! А названия самих ручьёв – вообще улёт. Есть Лесной ручей. Есть Горелый. Есть, вроде, даже Избушечный. А на Гражданке дальше Ручья никаких ручьёв уже нет… Зато электричество до полуночи. Воды неделями не бывает. Школьниц наголо стригут без разрешения от родителей. В общем, живёт Дуняша в Ручье, так и пусть себе живёт. Я рад за неё. В Ручье – значит ещё не совсем на Гражданке.
В конце концов, я завалился спать. А Дуняша сама уползла… Нельзя, конечно рассуждать о девочках как о тараканах, но в данном случае это напрашивалось.
В школу проспал… Почему мама не разбудила? Казалось, её и вовсе здесь не было. Если была – это можно было легко определить по наличию в воздухе аромата тошнотворного одеколона «Признание».
Обычно в таких случаях я ударяю себя кулаком. Это чтобы лучше соображалось. Всадил себе под левое ухо, но быстрее соображать не стал. Мысли в порядок не пришли. О том, чтобы явиться в школу не могло быть и речи. Что там вообще со временем?
Сщурившись, я попытался определить его по «Электронычке». Ничего не понятно. «Электронычка» зверски отсвечивала. Занавесок на окна у нас в семье отродясь не висело; полуденный свет устилал кухню и делал цифирки «Электронычки» невидимыми.
Больше всего на свете я ненавижу природное, солнечное освещение. Это вам скоро понадобится знать. Живя как мокрица за сервантом, я подхватил привычку вылезать только на электрический свет. Или на лунный. Ещё я ненавидел любые проявления теней на стене. Не люблю солнечные лучи и всё тут. Они высвечивают миллионы скоплений кружащихся в воздухе пыльных комочков. Не люблю, потому что наша однушка казалась от этого ещё более неуютной и неухоженной… Не люблю…
Пыль кружилась, оседала на всем чём можно. Я написал на чайнике слово «Боря». Бутерброд на столе был покрыт таким слоем пылищи, что я с отвращением его выкинул.
Надо было срочно куда-то свалить, пока отец не проснулся.
Холмолайнены
К Холмолайнену в гости – вот так. Но только внаглую, без приглашений. Там всегда толпа народа, не протолкнуться. По минутам всё у Холма расписано, без приглашения нельзя. После школы одноклассники собираются… кто компьютер живодёрить, кто журнал «Сиоссики» читать. Некоторые ещё играть в жёлтых солдатиков, у которых обе ноги сгибаются в радиусе пятой точки. Только во что можно с ними играть – в инвалидов на горшке? Нет, не в солдатиках счастье Холмолайнена, конечно…
Чаще всего к Холмолайнену приходят хорошенько поживодерить. Так называется процесс прохождения автогонялок на семейном компьютере Холмолайненов. Хотя официально это было строго запрещено. Считалось, что папа Оськин не просто дома так кнопки жмёт, а работает. И, конечно, бывает недоволен, когда ай би эм пересекается искрой и выключается как спущенный шарик. Из-за автогонялок искра и била. Или, говоря по-научному – из-за переключения рабочего режима в безопасный. Но дома дяди Тукки Холмолайнена часто нет. В его отсутствие мама пускает за компьютер, за игры. Она-то и называает это занятие приятным русским словом «живодёрить папкину эвмку».
Подшивка «Сиоссиков» у них высилась аж до потолка. Журналы старые, изрезанные, израненые. Страницы журнала представляли собой решето из обрывков непонятного финского текста и фоток. Когда-то, внутри журнала крепили на скрепку большие, складывающиеся в восемь раз плакаты. И были там много финских рок-групп со смешными названиями – «Победа» или «Лайка с Космонавтами». Девченки сходили с ума по кожаным прикидам и длинным волосам. Любой бы состояние сделал на одних вырезках. Но это же Оська. Если надо – вырезал, торжественно вручал и забывал. Слишком легко ему всё доставалось… Зачем ему жадничать? Что ему покупать? И, главное, где? В канцелярском отделе универмага на Металлистов? Чего в этом универмаге ему не хватало; карандашей, крючков для мормышки, счётных палочек? Нет, Оська не мог мыслить в недефицитных категориях.
…Он как раз выпроваживал безумного очкарика с полиэтиленовым пакетом в руке. А счастливый очкарик беспрестанно хихикал. Пакет руках у очкарика был дефицитный сам по себе. Там, вероятно, лежало что-то не менее дефицитное.
– Пока, Кобец! – задушевно пел очкарик.
Оська не вслушивался. Он пытался захдопнуть дверь, так, чтобы я не попал внутрь.
– А почему тебя старшие Кобой вдруг называть стали? – спросил я, ловко придерживая дверь ботинком, – а Холмсом уже не называют, ведь так?
– Коба… – пожал узкими плечками Оська, – сразу не объяснишь, – он посмотрел на часы….настоящий отличник-стаканчик…– Ты ко мне, да?
– Сразу не объяснишь, – сказал я, включая сомнительное обаяние.
– Нет, и не думай, Клещ, я не вредничаю. Просто сегодня договорились с мамой… очкастого пускаем и всё. Вчера как навалились со своим живодерством. Я по математике тромбон схватил. И по литературе парашу…
– А что из живодёров никто списать не дал?
Оська вздохнул.
– По математике мне и не надо. Дома всё равно узнают что списано. Проверят… Получать по математике тромбон нельзя никак – папа этого не оценит. Он за точные науки. А литература ему – что китайская, что русская. Он всё равно не переведёт. Так что по поводу пары я не переживаю. А вот тромбон …
– Оська, ты йогурт пить будешь? – донёсся томный женский голос из комнаты.
Тётя Роза Холмолайнен возлежала на диване прямо в сапогах. Через дверь была видна её нога и одна такая нога тянула как минимум на четыре обыкновенных. Или на одну полноценную маму. Таких размеров была тётя Роза Холмолайнен. Водном сапоге можно было утонуть, а ведь нога в нём даже не то, чтобы целиком помещалась.
В общем, Оська отвлёкся…
– Так почему Коба-то? – шепнул я, уже закрыв дверь и переобуваясь в тапочки.
– Мать называет Иосифом…
Волна не дошла
Вокруг столько всего интересного! Жаль что сразу всего не схватить. У меня были планы на настольный хоккей… хотя бы подержаться, а ещё сыграть соло на игрушечном синтезаторе, а ещё… Нет, ну зачем отвлекаться на что-то ещё, когда прямо рядом с тобой столбом стоит настоящий расческовый синтезатор с вжик-вжиком и барабановыми наворотами – взять да руку протянуть.
Спустя мучительно долгое время, скучающий Холмолайнен вдруг спросил:
– А тебя почему Клещём называют?
Больше мне ничего в голову не пришло – я взял да и показал почему.
К моему удивлению, Холмолайнен просто на задницу сел:
– Здорово! Высший класс. Будто транзисторная? Ишь! А как же так получается?
– Да какая тут транзисторная? Настоящая!
Я совершил захват клешнёй ещё раз помедленнее.
Тускло-зеленый узкий графин для цветов разбился на куски; вода медленно стекла в пол. Той же клешнёй я оторвал от салфетки кусок и вытер. Цирк уродов, апабабаам! В заключение я собрал осколки в мусорное ведро. Опять же клешнёй. И всё на глазах у обалдевшего Оськи.
– А почему об этом не знает никто? – спросил Оська, приходя в себя от шока.
– Ну, как сказать. У меня в классе все знают, – грустно сказал я, – но никого не впечатляет. Тебя что, впечатляет?
– Меня впечатляет, – сказал Холм и почесал лоб. – Нет, правда… А управляешь ты ею как, Клещ?
– Какое там управляешь? Говорю же тебе, никаких транзисторов!
– Значит мысленный посыл! – обрадовался Оська.
Я рассердился:
– Просто беру и делаю…
– Трудно поверить, – покачал головой Оська.
Я хотел показать ещё раз, но Холмолайнен успел вовремя подставить ладонь.
– Хочешь йогурт? – предложил он, – все равно я их не пью …
– А комиксы у тебя есть? Про такое? – спросил я, небрежно ведя клешню к синтезатору-расчёске.
– Про такое уже нет…
– А про таках же монстров, как я? – спросил я и с надеждой прибавил: – Может, про супергероев?
– Ты прости Клещ, – извинился Оська – Но ничего такого сейчас нет. Я бы и просто так дал, раз такое дело – клешня! Никогда не думал, что такое бывает. Вот только сейчас нет ничего – никаких комиксов не осталось. Все в очереди.
– И видео нет?
Холмолайнен кивнул:
– Не я выбираю, родители. Папа говорит, что волна супергероев до русских ещё не дошла. Рано нам. А на финском языке мама смотреть отказывается.
– Проехали, – ответил я, собирая клешню в восьмёрку.
Не дошла волна, значит.
– Да вот сам смотри, – Оська вскочил со стула, полез на шкаф, оттуда принялся расшвыривать направо-налево всякие вещи. – Ничего нет! – Начали падать журналы … рухнул ещё один настольный хоккей. Это что же, два хоккея у него? Пыль поднялась, как на стройплощадке лопнул мешок со строительным мелом. Я поднимал комиксы один за другим… но ни одним не вдохновлялся.
– Индиана Джонс – это про фашистов, – пояснял Оська. – Кровавый спорт – про иностранную олимпиаду. Про ниньзю уже ничего нет. Вместо ниньзи – Дисней. Однокласснички всё растырили. Может у Сюxи… А может и не у Сюхи …
Ни тебе монстра, ни тебе Лысого Веталя… С наспех протертых от пыли страниц на меня встревоженно глядели хмурые сычи в широкополых шляпах – но не комиксы, а детективные истории в картинках. Были там и ковбойцы. Но даже самые лучшие из них были нарисованы так, что можно было перепутать с завучем Танищевой. Чего уж говорить о свинорылых собачках и уточках. Дисней… Всё это и даром не надо. Второй сорт, «Рара Авис». Вроде те же джинсы – да не те.
–Я тоже… тоже только про реальные дела люблю, – вопил откуда-то сверху Оська. – Чтобы всё по-настоящему было. Не по-былинному. Думал – ну их, эти сказки про супергероев. А теперь и про супергероев буду читать, если уж такое по жизни случается! Как у тебя! Новую коллекцию соберу!
Я собирался уходить.
– Иосик, выброси папины шины с балкона на улицу. Потом делай что хочешь. Ты обещал, – тётя Роза стояла в проёме, голос её был строг.
– Нет, я не обещал тебе выбросить шины, – сказал озадаченно Оська.
– Иосиф! – голос доброй тёти Розы стал строгим, – Я про уроки тебе даже не говорю. Просто подразумеваю. А шины ты выкинешь сейчас. Или меня вместе с ними.
– Мама! Они меня перевешивают…
Мне стало жалко тощего, болезненного Оську. Захотелось сделать для него хоть что-то приятное.
– Где шины? – небрежно спросил я.
За какую-то пару минут я покидал все шины вниз, пользуясь клешнёй как подъёмным краном. Без клешни я бы не справился. Тут Оська был прав; можно было запросто улететь через балкон. Шины были такими огромными, что даже страшно представить автомобиль, на который их собирались надеть.
Тут я спохватился. Появление тёти Розы прогнозировало катастрофу. Родители тем и отличаются от детей, что не слишком-то верят в супергероев. Ещё можно было дать понять тёте Розе, что клешня была, к примеру, игрушечной. Этому бы и Оська поверил. У него по всей квартире такое валяется… автоматические безделушки зарубежного производства, пружинные, механические, саморемонтирующиеся, реагирующие на свет, короче всевозможные выродки и отморозки типа меня…где то и клешня, похожая на мою, была – транзисторная! – где-то почти целиковый робот валялся. В углу вообще стоял небольшой автомат для подцепа мягких зверей лапой-манипулятором!
Но одно ясно – в супергероях я был разочарован. И делать мне у Оськи совсем нечего. Всё бы отдал, лишь б поскорее удрать. Особенно от тёти Розы, которая раскрыла глаза широко-широко и приготовилась тыкнуть в меня разделочной вилкой. Закричать им, что ли, «саечка за испуг», напоследок? Спрыгнуть с балкона на шины? Шины, вроде, должны меня выдержать…
– Пойдёшь с нами обедать! – приказала тётя Роза Холмолайнен: – Иди руки мой.
Туалет семьи Холмолайненов был пещерой Алладина… теперь я знал, что такое настоящий дефицит! Никак не получалось отвести взгляд от трех лягушат, обучающих правилам вытирания попы – вверх вниз и кружочек. И просто невозможно не подёргать висевшего рядом игрушечного монаха за торчащий из-под спущенных штанов причиндал! Пабааам! – сказал монах и навалил из задницы туалетной бумаги. «Не смешно», – решил я и приготовился бежать…
Но тётя Роза Холмолайнен встречала меня из туалета, расставив ноги на ширину плеч. За спиной хохотал несмешной монах. В одной руке у тёти Розы плескался горячий борщ в миске. В другой остывал осклизлый холодный студень. Ни под то, ни под другое я попасть не хотел. А особенно не хотелось попасть под тётю Розу…
– Оставайся, Клещ, – махнул рукой Оскари, – кинцо посмотрим на видео. Знаешь, какое кинцо смотреть будем? Коматозники! Смехота, да и только.
Вот даёт Оська, да? Хоть видеоизбушку открывай. Можно ведь и вовсе не работать – крути себе кино про коматозников, с соседей деньги только успевай собирать.
Коматозники
Сели смотреть кинцо про коматозников. Получили по тарелке борща со сметаной и яблоком. Я никак не мог уразуметь смысл этого кинца. Уронил ложку в воняющий кислым яблоком борщ, да так и не отвёл глаз от экрана. Это Оська к видео привычный. А для меня здесь происходили совершенно невероятные вещи… с перевоплощением в мертвецов и другими сюрпризами. Актёры вели себя так, будто с детства планировали попасть после школы в могилу. Когда они умирали, они все равно вели себя странно. Только, теперь уже по новому – по-мертвецки. В общем, жуть…
В самый жуткий момент фильма я ощутил у себя на спине вспотевший фугас с противными мясными сардельками. Это было даже ужаснее … рука тёти Розы, липкая и неприятная. Блин, тётя Роза! Неужели и здесь сработал животный магнетизм? Холм давно перестал жевать борш и сидел с открытой варежкой; кино про коматозников проняло и его. Я скинул руку тёти Розы и постарался сделать вид, что заинтересовался фильмом. Но тётя Роза Холмолайнен неумолимо напирала. Всей своей тушей! Вот, она зацепила мою ногу своей.... В этот момент я понял что умираю.
Спас меня поворот ключа в дверях. Рука соскользнула. Тётя Роза подпрыгнула, но забыла что сидит у меня на коленях. Я-то ничего не забыл. В тёте Розе Холмолайнен было килограммов сто пятьдесят. Как будто мешок с песком на колени приземлился…
– Митя кулу, – на пороге появился сверкающий великолепный финский папа Тука Холмолайнен. На голове его был накинут красивый клеенчатый котелок. Выражение лица – как у кота задумавшего навалить в неположенном месте. Наденьте коту позолоченные круглые очки – и портрет папы Холмолайнена будет законченным!
Финский папа из консульства… он был вписан в коридор на правах глянцевого интерьера. Он был одним целым со всеми музыкальными плакатами и вырезками из «бурды». Внешне он напоминал Джона Леннона, только не настоящего Джона Леннона, а того, что с календаря за восемьдесят шестой год. Календарный Леннон на деревянной бретельке, который висит в каждом доме! У нас, например, уже четыре года висел. И провисел бы года, скажем, до двадцать четвёртого. Это ведь он сказал «Мы лишь предложим дать миру шанс» … В отличие от прочего мира никаких шансов мне финский Джон Леннон не предлагал. Кажется, он вообще был не в настроении. Он снял очки, посмотрел на приобнявшую меня тётю Розу странным взглядом, рявкнул:
– Ала лапуттаа тяллтя!
И метнул свою шляпу тёте Розе … настоящий супергерой!
Оська врубил «Коматозников» на полную громкость. Все вокруг стали какими-то деловыми и сердитыми. Я помахал им клешнёй.
Спускаюсь по лестнице, слышу вслед:
– Боря!
Поднимаю голову – тётя Роза утирает крокодилью слезу.
– Боря!
Пришлось подняться на несколько ступенек вверх.
Теперь нас разделяла решётка с перилами…
Что-то было у тёти Розы в руке: радужного цвета коробка, а на ней яркая надпись. Чтобы разглядеть надпись я прищурился. Не разобрать… Света от лучившейся тёти Розы в темноте парадной было недостаточно.
– Бомбалина! – с гордостью сообщила тётя Роза и отошла на два шага назад. – Апельсиновая бомбалина. Лови…
Я поймал бомбалину одной рукой.
– Прощай, – сказала тётя Роза. – Но напоследок…
Она быстро протянула руку и через решётку пригладила мне вспотевшие вихры – как вытащенному из воды котику.
Полюстрово
Бомбалину я отправил в помойку. Домой пришёл злой. Ключ не поворачивается. Дверь еле держится… По обе стороны серванта был бардак, которого, пожалуй, не видывал мир со времён вторжения хана Мамая.
– Белка!
Белк имени Франциска Асизского был обнаружен на полке за книгами.
Он был не в настроении, забился в угол и ворчал; играть ему уже не хотелось. Опасный «кто-то» разгромил квартиру, разломал на части сервант и выпотрошил до основания содержимое старой немецкой стенки.
– Отдай зверя в школу… Кому хочешь… Или убей… Или на Кондратьевский рынок снеси, – прошипела мать, приподнявшись с кровати. Бегающие паутинки морщин под её глазами переплелись, размазались вместе с пудрой. Под левым глазом желтел пятак. На висках белели две десятикопеечные. Отец мылся. Щипцы для белья у ванной комнаты брошены мимоходом – крепление совсем разболталось… Ругались, небось, из-за белки моей.
Ладно, на Кондратьевский не на Кондратьевский, а велика ли разница, когда оба родителя дома?
Кондратьевский рынок это вам уже не Пискарёвка. Отсюда можно куда хочешь пешком. Есть даже «сотка», автобус – огромная, получасовая почти, остановка до самого центра города.
Дома в Полюстрово непохожи на грязно-белые кирпичи пискарёвских многоэтажек. Кирпичи жёлтые, вытертые, с еле заметным оттенком грязи, как плохо выбитый от пыли ковёр – и мне почему-то нравилось. На первом этаже были приторочены ящики для цветов; самая настоящая архитектура. Доставляло удовольствие считать их по очереди – ящик, ящик, ящик…. Тут же доживал свои последние дни старый универмаг. Стоял себе трёхэтажным чемоданом на углу, приземистый как безногий слон, ухмылялся тёмными окнами. Ничего интересного внутри не было. Снился он почему-то исключительно в мрачных тонах, вперемешку с кошмарами.