Букаракис
Гражданка дальше ручья
Педро, качающийся на качелях, несомненно, был крут. Ещё он был бородат. Подбородок его был уделан такой купеческой бородой, что я не сразу узнал в нём Кактуса.
Только непонятно, почему Кактуса здесь зовут Педро. И почему он считается в садоводстве самым крутым. Я даже засомневался, стоит ли подходить к этому Педро с вопросами. Может это не Кактус? Но кто же тогда? Одет в растянутый шерстяной свитер, уже однажды мной виданный на физкультуре зимой. И всё, больше никаких характерных примет для опознания. Рядомбанка с червями и удочка. Ладно, допустим… рыбу Кактус, действительно, вроде, ловил. Всё равно, это не может быть Кактус. Это какой-то эрдельтерьер! Или бородатая обезьяна. Как такие метаморфозы вообще может произойти с лицом человеком, даже если ты не видел его с пятницы?
На всякий случай я уточнил:
– А зовут тебя как, мальчик?
– Зовут меня Петя Землероев, – не теряя достоинства, ответил бородатый Педро. Потом подмигнул так, что сразу стало понятно – Кактус.
– Землю роешь? – переспросила Дашуха. – Совсем больной?
– Простудился немного, – кашлянул Кактус. – Да, домой, вот, собираюсь. По телевизору мультлото! Идём в хату.
Дашуха пожала плечами и пошла вперёд, как будто заранее знала куда идти. Дуняша было затопала вслед, но Кактус шуганул её со вкусом и знанием дела.
Мы подошли к «хате». Она оказалась чем-то вроде бытовки из блок-контейнера.
Крякнув, Кактус, отбросил в сторону шиферный лист, подпиравший дверь, чтобы не открывалось наружу. Внутри было тесно… ну просто критически тесно. Как в контейнере. Впрочем, играло радио. И, несмотря на полдень, горел зеленоватый болотный свет – было уютно. Имелся даже полусожжённый торшер. Его использовали как доску для записок. Рядом с клочками посевного календаря можно было увидеть призыв разбудить Кактуса в половину десятого. Записки не отбрасывали тени на горевший торшер. Выглядело это загадочно и неприятно.
«Что-то не так» – тревожно думал я, соображая куда присесть..
Кресло из сложенного пополам матраса уже было занято. Дашуха оттёрла меня, опередив на секунду.
Сейчас, она перебирала пачку журналов «Здоровье» и делала вид, что всё вокруг трынь-трава. Мол, это я таскаю её за собой, не давая шанса на спокойное существование. Но почему она увязалась за мной вообще? Непонятно… На электричку она не спешила. Добробаба её больше не интересовал. Странно всё это, да?
– Физруки снятся? – завел свою шарманку Кактус, подстелив на пол жилет из мохнатой шерсти.
– Нет.
Рассказывать о делах в присутствии Дашухи мне не хотелось.
– Вызывали к директору?
– Да…
Тут грянули могучие маятниковые часы. Они занимали треть комнаты. От неожиданности я подпрыгнул.
Глупо держать старинные часы в отсыревшей времянке и поэтому хозяева превратили их в продуктовый склад – спички, соль и крупы… несмотря на это, часы, словно в насмешку, работали как положено. Тикали и отбивали время по четверть часа, по полчаса и, наконец, по часу; били несложной и нахальной революционной мелодией.
С последним ударом революционных часов, Кактус поёжился.
– Дед скоро придёт. Но ничего… Вы, главное, его не пугайтесь.
Журнал «Здоровье» не шелохнулся – Дашухе было до фени. Я про Кактусового деда кое-что знал, но пока не был знаком. Слава его гремела со времён открытых школьных собраний, где каждый мог высказаться по вопросам нагрузки на образование. В те времена дед отчаянно желал преподавать в нашей школе природоведение; Кактус уверял что он добился бы своего, если бы не дышал на завуча Танищеву.
После собрания, завучиха сказала, что от природоведения деда Кактуса её бросает то в жар, то в холод. Было интересно узнать – как. Жаль, пообщаться мы не успели. Ученикам кандидата в преподаватели демонстрировать не спешили.
За секунду до того, как открылась дверь, меня вдруг разобрало до чёртиков, какой он – Кактусов дед? Нормальный он или ненормальный?
Пенкина кровь
Кактусов дед выглядел совершенным сычом. Кажется, он и был сычом… только патлатым и бородатым. Не приведи господь сказать какого размера была у этого сыча борода. Волосы же были редкими, длинными и неаккуратными. На шляпу деду нагадила птичка – когда то давно, не сейчас, может быть с месяц назад. С тех пор дерьмо растеклось и затвердело. Или, если угодно безупречно формулировать, заферментировалось. Короче, дед был весь в засохшем дерьме. Но выглядел молодцом. Разве что только сутулился – вопросительным знаком.
– Гуано одна ложка, прополис и мумиё, – бормотал дед, пытаясь отыскать в часах наощупь какую-то банку. – Гуано одна ложка…
Про прополис и мумиё дед повторил раз пятнадцать.
– Он ещё что-нибудь говорить умеет? – не выдержал я.
Кактус прошептал;
– Пока приманку не сделает, так и будет бубнить.
– Молчать, – шикнул дед. Потом продолжил: – Гуано – одна ложка, прополис и мумиё, гуано – одна ложка, прополис и мумиё…
Рассыпав вокруг всё что можно, и отыскав, в конце концов, что хотел, дед закивал головой как попугай. В жестяную баночку посыпалась какая-то дрянь. Дед рассматривал её на просвет, в торшер, да ещё в лупу…
Из глубин журнала «Здоровье» кашлянула Дашуха.
Дед определил, откуда идёт звук и гаркнул на «Здоровье»:
– Молчать, пенкина кровь. Знаю! Ты тоже хочешь мумиё! Но я не дам. Не тебе это! Внуку моему оно предназначено…на завтрашнюю рыбалку.
Дашуха покрутила пальцем у виска и отложила журнал.
Выбив последнюю сигарету из пачки, она взбрыкнулась на улицу курить. Мы пошлёпали за ней, хотя мы с Кактусом и некурящие.
– Да у тебя дед прям какой-то сычуга или садовый гном, Землероев – затянулась сигареткой Дашуха. – Я таких только в телеспектакле про хоббита видела.
– Пенкина кровь, – буркнул в окно дед. – Ишь, нашла во мне садового гнома. Садовый я не садовый, а пока не пойму, что ты за зверь, разговора у нас с тобой не будет.
– Он на природе с ума сходит, – шепнул Кактус. – Что хочет, то и вытворяет. Он-то нормальный… Это Бернгардовка на него действует так!
Я тоже был не прочь повытворять что хотел. Но Бернгардовка на меня так не действовала.
– Не пойму, – крутила носом Дашуха, – акцент у деда такой? Или просто зубов во рту не хватает?
Да, Кактусов дед говорил с немецким мультипликационным акцентом. Некоторые слова он произносил неправильно, будто специально дразнился:
– А ты, Кактус, как глюпым зверем был, так глюпым зверем и остался. Шурюй за телевизором, дуриная борода. Что ты торчишь без цибареты? За телевизором шурюй, Бонифаций…Новости посмотреть хочу!
Кактус кивнул бородой. Через секунду, как по заказу, на подоконнике появились «Вести».
Наблюдая за новостями, дед аппетитно попивал из блюдечка чаёк. Чаёк был такой степени крепости, что вокруг деда клубился дым. Комары валились с ног и пукали от несварения крови. Пук! Пук!
Залюбовавшись на пуканье комаров, я не сразу переключился на телевизор. Перевёл взгляд от комаров к телевизору, гляжу – что такое? Добробабу по ящику кажут! А потом и меня. Пропал без вести, мол, говорят; телевидение соболезнует. И ведь, главное, приметы Борькины расписали красиво, словно работники «Вестей» умудрились в него на короткое время влюбиться. А о моих особых приметах предпочли умолчать. О Дашухе и вовсе ни слова не было сказано.
– Хрен кто найдёт вас без особых примет, – радостно сообщил Кактусов дед. – Ни в какую школу вы не пойдёте.
Он вытряс остатки чай в блюдце вместе с заваркой.
От одного вида этого чая, я пустил носом длинную жидкую струю и закашлялся.
– Лебеда, – подмигнул Кактус.
Так я и подумал.
– А теперь спать, – сказал дед.
Он погасил верхний свет, оставив над головой светящийся венчик из пластмассовых тюльпанов.
Гостей прибавилось
Спать? Но я ведь не собирался здесь спать.
Неужели так поздно? А ведь светло – хотя до белых ночей, вроде бы далеко.
…Прислушался – электричек давно не слышно.
Сколько же времени прошло?
Кактус потрогал меня по плечу – желаю ли я спать на топчане? Может в корзине с луком и помидорами? Может, головой под стол на матрас?
Спать не хотелось…
Дед как сидел перед телевизором, так и заснул. Если лягу на матрасике, мне придется изгибаться как вопросительный знак. Пускай. Главное, не утыкаться носом в тёплые, вонючие ноги деда. В конце концов, я решил спать на топчане, поудобнее ужавшись в комочек. На всякий случай бросил взгляд на Дашуху. Та наотрез отказалась.
– Испорчу себе цвет лица без свежего воздуха, – сказала она. Вышла в соседний холодный отсек и задымила дедовым беломором:
– В холоде-то полезно. А то как космонавты в барокамере....
Журнал «Здоровье», открытый на статье «Гимнастика в стиле брейк» так и остался на кресле. Там какие-то женщины выделывались в позах кибернетических роботов. Я внимательно ознакомился с гимнастикой и передал Кактусу. Кактус посмотрел и тут же отбросил, сказав, что спать после такого у него не получится.
Где то противно ухала сова…
Спать не получалось, как и было предсказано Кактусом.
А потом в окне появилось чьё-то лицо. Это лицо билось в стекло как птица.
От неожиданности я уткнулся лицом в топчан и заорал:
– Боже мой!
Дед беспокойно заворочался… Дуняша стучала по стеклу изо всех сил обеими кулаками:
– Землероевы? Вы завтра в город, да?
– Нет! Прямо сейчас едем, – шутил дед, не приходя в сознание.
– Я у вас тогда заночую. Можно?
– Нельзя, – выдохнули хором все.
Дед обвёл рукой комнату и объяснил:
– Не видишь, щучий хвост – гостей прибавилось? Без тебя, дылды лысой, тесно.
– Прибавилось, ну…а чег это я вашей Белоснежки не вижу? Слыхать слышу. Видать – не видно.
Дуняша полезла в форточку, высунувшись в комнату по самый зад.
Пришлось подавать ей руку. Это сделал галантный Кактус.
Мне показалось, или Дуняша сильно выросла с нашей встречи? С её появлением стало ясно, что каморка с минуты на минуту развалится.
– Белоснежка-то! Важная ведь такая была…
«Белоснежка» ударила кулаком в картонную стенку. Стена оказась фальшивой, треснула. Из трещины заструился папиросный дым. С полок посыпались книги по рыболовству. Дед, выматерившись, встал и тщательно залепил стену кусками лейкопластыря. Затем водрузил все книги на место.
– Небось, думаешь с Крабовым спать завалиться? Прям засобиралась. Но сдюжишь ли? – грозно спросил дед.
– Думаю, конечно. Только, дедушка, не с Крабовым, а с Раковым,. Раков его фамилия, – зевнула Дуняша.
И откуда, спрашивается такая осведомлённость? С Крабовым! Впрочем, могли здесь и по-другому прозвать. Как добробабовскую Дашуху, например – Белоснежкой! Незаметно я опять вернулся к тому, чтобы называть Белоснежку, то есть Дашуху добробабовской. И хорошо. Вернётся домой, наладится у них с Добробабой. У меня с женщинами, тоже, между прочим, наладится. Разве что, только эту – маленькую, наглую и сопливую – я близко к себе не подпущу.
– Не буду с ней спать, – крикнул я, – она сопливая!
– Эта сопливая ещё будет щи тебе по утрам подавать, – заорал Кактусов дед.
Времянка могла не выдержать – такие страсти поднялись, что впору за топором тянуться, который, к слову, висел тут же, над топчаном и опасно поблескивал.
Я поспешно согласился на то, что Дуняша когда нибудь будет подавать мне щи и впустил её на топчан.
Баюшки-баю
Если от чего и суждено мне было в это день умереть так это от кружки воды выпитой на ночь.
На дверь дед повесил огромный грибообразный замок. Кактус расставлял ночные горшки. Один горшок был огромный как ведро, второй гулкий как колокол… Дед сказал, что ходит по малому часто и посулил всем весёлую ночь. После таких слов, я не стал даже смотреть на горшки. Чтобы не расслабляться.
Может быть, Дашуха и права насчет того, чтобы лечь спать в неотапливаемом тупичке между картонной стенкой (изображающей вход в спальню) и железным каркасом контейнера. Интересно, как ей сидится? Сидит себе, небось, там… гимнастику в стиле брейк делает. А как в туалет ходить будет?
Короче мне не спалось.
– Баюшки баю, – сказал я, обращая на себя внимание
– Чего тебе, вурдалак? – рявкнул дед, дымивший во сне беломориной, – А ну спать!
Я поёжился:
– Холодно. И беломориной вашей пахнет.
– Не просто пахнет! – донёсся голос Дашки из-за картонной стенки – Как от самого свинского свинарника несёт…
– Много ты знаешь, как в свинарнике-то свинском несет!
– Так ведь и холодно, правда, дед, – вставил Кактус, – заморозки обещали ночные…
– Ничего… напердим, – рассудил Кактусов дед и незамедлительно напердел, не выпуская изо рта папиросу.
Через минуту я действительно согрелся. Проснулся… может быть и от запаха тоже, но, уж скорее, от звука дождя по железу. Звук шёл от раскачивающегося в полусне Кактуса.
Как прикажете спать в таких условиях городскому человеку? – думал я.
Писать в ведро? Непривычен, простите. Я привык мыть руки после каждой гигиенической процедуры. В туалет ходить без мытья рук не могу. А клешни? Клешни протереть перед сном неплохо бы было.
Дуняша куда-то пропала. Я растянулся на топчане. Без удовольствия. Кое-как заснул, но не жаловался. А когда проснулся, на дворе было хмурое туманное утро.
Эмиль с Ленинберга
Дед стоял на коленях перед часами-холодильником. Спросонья я испугался, что молится. Но дед скорее кого-то оплакивал:
– Как так? Мою компотину выпить?
В руках он держал пустую бутыль с этикеткой «мёд-спотыкач»
– Кто вчера мою компотину уговорил, я спрашиваю?
– Я уговорила. – Дашуха стоя в проёме дверей, уперев руки в косяк, делала гимнастику. – С Дуняшкой-то на крылечке. А? Мне уже можно. А вам? Жалко компотину?
Дед заскрежетал зубами и выволок откуда-то заспанную Дуняшу. Дуняша поставила пальцами крестики и принялась вдохновенно врать; дескать какая компотина?
Дед гневно выпроводил её в магазин, наказав без новой компотины не возвращаться. Он прокричал вслед, что под компотиной подразумевается мёд-спотыкач крепостью тридцать ИЛИ ЛЮБАЯ ДРУГАЯ НЕКРЕПКАЯ. Потом взялся за меня. Раз Дуняша выпила компотину на пару с Дашухой, то к девочкам доверия больше нет.
В общем, в сопровождающие назначили…
На улице было сырым сыро. В резиновых сапогах жил паук. Я поленился выгонять паука, старался наступать на ногу осторожнее. Чувствовал, как паук с большим достоинством шевелился между большим и указательным пальцем. Дедовы сапоги были мне велики. А ещё они были дырявыми. Так что луж я избегал – боялся перепугать паука наводнением. Дождь давно перестал молотить, лишь мерзко накрапывал. Было тоскливо.
По дороге ещё эта Дуняша прицепилась с вопросами.
– Ты почему такой злой на всех, осьминожка? Как тот Эмиль с Ленинберга… гадости всем делаешь.
– С какого ещё, нафиг, Ленинберга? – тут я вспомнил фильм, где запирают людей в туалете и бьют миской по голове, – С Лённеберги, может?
– Да, – согласилась Дуняша. – Такой гадёныш… а как прижмут в сарае, так сразу – не виноватый я! случайно совпало! И, главное – потом смотришь – действительно не виноват. Всё по случайности!
Да ведь я не по случайности! Я хочу плести сеть из интриг, подчинять людей одним взглядом! Так, чтобы все страдали, но не от меня, а от сложившихся обстоятельств. Подразумевалось, что этими обстоятельствами я управляю как дирижер. Ещё я мечтал причинять разрушения…не сокрушаться, что кого-то обидел зря, а потом календарь закроет этот лист! Просто так, из вредности всех обижать, и не говорить, что случайно совпало. А что? Такой я злодей! Не нравится, не дружите!
Размахивать руками и бормотать под нос я перестал только в магазине.
– Бутылку чего дед говорил? Компотины? Как не будет компотины? А когда будет?
– Самогон в цену компотины у меня всегда найдется, – хмыкнул продавец в белоснежном костюме. – Или сметаны. Хорошая сметана, блинков наделаете нахрен…
– Какя ещё сметана? Самогон тащи. И пачку «Жувеля»… нахрен, – потребовала Дуняша как в ресторане….
Пачку «Жувеля» пришлось взять в клешню; рук не хватало. Так и донёс её в клешне. Дед ждал, тревожно присев на вязку садового шланга. При виде меня он вскинул руки и отбросил всё, что ему мешало пить. Хлебнув самогон, он вытер сырые усы, посмотрел на клешню, в которой торчал «Жувель» и сказал:
– Когыть это хорошо-о-о. Будешь мне комара своим когытем из речки вытаскивать.
– Какого ещё комара.
Дед зачавкал:
– Который в речке сидит. Когыть-то выдержит?
Когыть
– Когыть-то?
Дед внимательно следил за моей реакцией
– Ну… – почесал в голове я, – может, выдержит, а может, и нет.
– А плавать умеешь?
– Нет!
– Иптыть… Морской когыть есть, а плавать он не умеет!
– Дедушка, это не когыть морской, а клешня. А плавать я не буду. Не умею. Как не упрашивайте, – я старался быть вежливым, понимал, что приходится иметь дело с конченым психом.
– С этим, что ли поплыть? – рассуждал дед, вертя в руках шланг. – С ним-то любой поплывёт. А может быть ты у меня так… без шланга заплаваешь?
– Да с чего? Если сроду не плавал?
– А с того, – отрезал дед и, пожевав папиросу, продолжил: – Ты когда через лес пёр, что там видел?
– Медведя видел, Жуков всяких и жужелиц.
– Мбуки-мвуки видел? – влез в разговор Кактус.
– Чего?
– Негр один тут ходил, – пояснил дед. – Я думал поначалу – французский, а он из самой Африки. Компотины выпьет, облюётся и мбуки-мвуки везде ищет. Хитрый такой. Мохнатый зверюга ростом, пожалуй, с Кактуса…
Кто из них мохнатый зверюга?
– Нет, – твёрдо сказал я. – Мбуки-мвуки не видел.
– Должен был видеть. Зверюга он, косолапый. Животное. А Когыть твой – суть животный магнетизм.
Он уже тряс меня за плечо:
–Думаешь, просто так бабы на тебя вдруг полезли, пацн? Одна глаз не сводит, вторая посреди ночи в постель прёт. Животный магнетизм это всё…
Дуняша кокетливо потупилась. А Дашуха горестно закивала:
– Не говори, дед. Как животное себя веду. Сама не знаю, что творится с организмом. Бывало такое, что тянет к кому-то так, что среди ночи аж на такси прёшь. А этот … он даже страшно сказать, какой…
– Скажи какой, – потребовал я.
– Романтичный… с клешнёй … вот прям повесть о первой любви, а не мальчик, – Дуняша даже всплакнула.
Дед вытер Дуняше слёзы, погладил Дашуху по голове.
– Животный магнетизм это всё. Ничего, домой приедешь, к врачу сходишь, успокоительных попьёшь, и всё как рукой снимет. Как звать эту повесть о первой любви позабудешь!
– Ну, а я? – обиженно спросил я, уже настроившийся на повесть о первой любви.
– А ты всю жизнь таким останешься, – развёл дед руками, – И ты, брат, лучше бы Кактуса держался, чем этих.... У него схожая чехарда, но, понимаешь, сезонная. Тоже животный, мать его за ногу, магнетизм. Звереет он ближе к летним каникулам. С волками жить собирался. А посмотришь на него – чистый эрдельтерьер…
– Ерунда, – засмущался Кактус. – Что с того, что эрдельтерьер? Мне это в жизни никак не мешает.
Погружение в Луппу
Шланг, выданный дедушкой, был похож…да на обычный шланг для полива огорода он был похож! Собственно, говоря, он и был шлангом для полива огорода. Такой Добробаба когда-то перекусил. Я надеялся, что эти события между собой не связаны.
А ведь в сараюхе у деда был настоящий склад… склад всего на свете! Имелся там и лёгкий резиновый костюм. Как у команды Кусто. Но дед, посмотрев резину на солнце, определил в костюме дыру и спрятал в коробку с надписью «инвентарь». А шланг раскатал в длину, замерил и вручил мне в руки, назвав прибором… С этим прибором я должен был погрузиться на дно реки Луппы – без всяких дополнительных приспособлений!
Когда дед завёл разговор о моём погружении, я представлял себе нечто более серьёзное. Более водолазное. Более безопасное! Хоть бы фонарь впридачу дали… Или маску, чтобы хоть что-то на глубине разглядеть!
Короче, стою на полусгнивших мостках и пытаюсь неуклюже сделать растяжечку. Ветер мешал расслышать, как Дашуха с Дуняшей эту растяжечку комментируют.
– Кому-то из вас в шланг кислороду давать придётся… пока Когыть ходит. Чур, не мне, – послышался голос деда.
– Чур, не мне, – быстро повторил Кактус.
Покрасневшие от счастья девчонки зашептались.
– Мы по очереди дышать туда будем, Карл Симеоныч! – наконец, выдохнула Дуняша.
Дед посмотрел на неё недовольно. Но шланг, неаккуратно смотанный в четыре восьмёрки, был подан немедленно. Объясняя нюансы моего погружения, дед постарался меня ободрить. Ничего ободряющего я не услышал. И ничего интересного; никаких затонувших на дне ковбойских тевтонцев или ещё чего нибудь такого, ради чего понадобилось лезть в холодную воду в непогожий майский день.
Пропустив мимо ушей страшное предсказание – шланга на всю глубину не хватит! – я попросил лишь об одном; чтобы Дашуха и Дуняша поскорей зажевали свои сигареты мятой с лаврушкой.
– Лавр это… это самое… в наших широтах не растёт, – осадил меня дед.
Я отмахнулся
– Чем хотите зажёвывайте. Но чтоб шланг без запаха был. Я некурящий!
Посовещались, решили, что подавать кислород в шланг следует Дуняше. Дыхание у неё приятнее. Имевшийся у неё «Жувель» был ментоловым. Дашуха же стреляла у дедушки беломор…
Тут из-за дедовской спины Кактус продемонстрировал как быстро ходят часы. Потом изобразил слёзы. Тянуть с погружением больше нельзя. Воскресные мультфильмы про бурундуков пропускать не хотелось Кактусу!
В каком-то ужасном отчаянии я схватил шланг обеими руками, поглядел внутрь, но увидел лишь беспросветно-бездонную ночь с запахом отсыревшей резины.
–Значит так, – дал последнее напутствие Карл Симеонович. – Пескарей и прочей мелочи в Луппе не ищи. Там только щуки. Наиглавнейшая из них – Комар. Зовут его комаром, между прочим, не случайно – нос у него как у комара… ну, в общем, чистое жало. А зачем ему жало – хрен знает зачем. Сам проверишь.
Почему, ну почему этим должен заниматься именно я?
– Когыть у тебя, – продолжал дед, – Никого не боится комар. А когытя может спужается.
– А вдруг не спужается? – поинтересовался я.
– А не спужается, – прогремел дед, – снова на кактусы ловить будем. Услышал аль нет, Бородатый Педро?
Бородатый Педро понурился. Видать не особо хорошо шли дела в тот раз, когда рыбу ловили на кактусы…
Девочки, растопырив руки, давай подкрадываться ко мне, чтобы столкнуть, но я, не дожидаясь помощи, прыгнул с мостков сам… с кучей брызг, гиканьем, но всё ещё без особого представления, что я буду делать на дне Луппы. Той самой Луппы, от которой в погожий денек несёт бражным дерьмом, а вода пачкает кожу не хуже промышленного краскопульта.
Комар здесь больше не живёт
Поначалу плыть было легко. Мешок с мумиё, гуано и прополисом озарял путь. Эта дрянь распространялась в воде, превращаясь в особенное, едва тёплое течение. В таком сточном унитазе, как Луппа было несколько течений. Их можно было определить на глаз. Я определялся по разноцветным ручейкам, струившимся из дырявого полиэтиленового пакета.
Дно хорошо проглядывалось… Мешала трубка, ставшая вдруг вонючей и булькающей. Видать, там наверху что-то не складывалось. Вынырнул!
Вижу – Дашуха и Дуняша, передавают шланг друг другу по очереди. В промежутках они успевали курить. Шланг держали как сигарету; между средним и указательным пальцем.
– Искуственное дыхание потом тоже по очереди? – пробулькал я с середины речки.
– Не обижайся, Раков, – закричали девочки хором, – Мы перекурим и всё. На «три-четыре вниз» тебе скомандуем!
Признаться, я порядочно замёрз в этой речке – не лето ведь, середина мая… Дедушка что-то кричал, показывал две скрещенные руки. Наконец, Дашуха отчаянно махнула мне «три-четыре, вниз» и я нырнул обратно. В воде было куда теплее, чем на воздухе. Где наша не пропадала! Перед нырком я увидал, как Дашуха дует в шланг из последних сил, надувшись как бычий пузырь и выпятив глаза в копеечку – сразу видать, старается.
А потом мои лёгкие снова наполнились дымом: видимо, кто-то из девчонок не выдержал и закурил. Сердиться на них бессмысленно.
Я выплюнул ставший ненужным шланг и зашагал по дну речки Луппы.
Скоро перед глазами начали мельтешить раки. Ни один из раков не высказал удивления. Ни клешне, торчащей из человеческой подмышки, ни появлению человека на дне реки в целом. Раки роились, колупали дно клешнями. Они делали то, что полагается ракам, последним жителям вонючей реки Луппы, до которой давно никому никакого дела нет, кроме них – добровольных помощников. Говорят, раки в грязной воде не живут. Видимо этих заслали сюда специально. Раки очищали дно от дерьма и были на редкость трудолюбивы. Один, самый маленький и вертлявый рачок даже пожал мне клешно и сказал «Здравствуйте», но остальные раки сурово его зашикали.
– Мумиё! Отдай нам мумиё! – потребовал самый здоровый рак; видать рачий начальник.
Я вытряс дедову смесь из пакета.
Раки, страшно довольные разбежались по сторонам – давай ловить вкусное мумиё, всплывающее вверх, забавно при этом подпрыгивая.
Я посмотрел, как здорово они прыгают, умилился, зашагал назад… и только сейчас вспомнил про Комара этого распроклятого.
Тьфу! Ради Комара пришлось возвращаться…
– Комар где? – прокричал я в самый центр рачьей кучи. – Где Комар, скажите мне, раки?
Раки делали вид, что не слышат. Наконец, один из них зашевелил забралом и вспомнил:
– А, Комар! Комар здесь больше не живёт. Экология! Был… да всплыл.
Всё ясно!
Я помахал им пустым мешком и начал медленно подниматься. Получилось даже слишком медленно! Всё из-за пустого полиэтиленового мешка! Он наполнился водой, страшно мешал, тянул вниз, но я преодолел тяжесть и всплыл наверх… довольно уверенно. Кактус говорит, что откачивали меня часа четыре…
Был да всплыл.
Главное – Кактус же и откачивал! И вытаскивал тоже он. И искуственное дыхание делал он тоже. Девчонки всё больше суетились, блажа и плача, словно на похоронах: Ра-ааа-аков! А дедушка сокрушённо сматывал шланг и подсчитывал, сколько копеек нужно добавить на очередную компотину.
С каждым потоком кактусового искусственного дыхания, я булькал, как прочищаемая содой раковина. Когда был извергнут последний литр, никто уже не обращал на меня никакого внимания. Я пошёл к времянке. Злился я почему-то больше всех на Дуняшу.. Могла и она искусственное дыхание сделать. Вместо Кактуса. Хотя Кактус сказал, что от Дуняши был толк. Увидев, как весело я всплываю, раздуваясь от проглоченной воды, именно она – ласточкой! – прыгнула вниз и передала меня Кактусу. Как волна океанского прибоя. Дашуха только диву давалась. А дедушка растроенно сказал, что хоть у меня и клешня, но, в сущности своей, я еще пацн и лапоть. Такой лапоть не должен соваться куда попало. А тем более в воду.
Надо сказать, что после неудачного погружения на дно, дед ко мне охладел, перестал замечать и доверху залился компотиной. Запасал её в себе, должно быть, на утро… ненормальный.
Дедушка с припердью
Кактус, конечно, просит ненормальным его дедушку не называть. Причуды эти, дескать, объясняются благородным происхождением. А благородному происхождению свойствоенна некоторая экцентричная припердь… и ведь не только Карл Симеоныч такой, а все, буквально все вокруг него такими становятся: с припердью!
В былые времена Карл Симеонович Лёйдхольд наводил на людей страх – нет, даже можно сказать, ужас; барагозил отчаянно и свирепо; достаточно знать, что на войну он ушёл в венецианском плаще для мести! Вместо винтовки взял с собой отравленный стилет! На носу – маска для романтических свиданий! со смертью тоже! Странно было бы, если такая война не закончилась лагерем; там из Лёйдхольда выбили швейцарский акцент, зато в качестве компенсации дали впитать основы тюремной фени.
После лагеря дед пошёл работать пекарем и давай отмачивать на хлебозаводе корки.
После войны, он уже был с той самой припердью о которой говорил Кактус; запекал патроны, оставшиеся с войны; пихал в кулебяки двусмысленные надписи, напоминающие китайские предсказания (например, «а извините!», вытянутое инспектором здравохранения из шарлотки)… Сажать его в лагерь было бесмысленно. Времена шпионов ушли. По статье «хулиганство» закрыть Симеоныча руки не поднимались… даже у самых отъявленных негодяев не получалось.
«Хочу деда закрыть – руки поднять не могу», – плакал, бывало, пискаревский участковый, разбирая кляузы с пометкой «Лёйдхольд». – «Швейцария, там лужок с коровками… туда бы его законопатить лет на пятнадцать…»
Так и вышло. На лужок с коровками дед и попал. Но не в Швейцарию, а в Бернгардовку. Там ему всё нравилось. Задрипанный посёлок он считал собственным поместьем, с соседями общался редко, воспринимая их, в некотором роде, как плоды собственного воображения. Совершенно случайно он оказался последним, кстати говоря, из швейцарцев в этой Бернгардовке. Когда-то она была швейцарской настолько, что вместо дня рождения Ленина там справляли швейцарский национальный день – день Бернгарда! До появления деда здесь швейцарского был один только этот день… да ешё мыза, тому Бернгарду принадлежащая. Да ещё сыр советский «близкий швейцарскому» – но тем не менее, почти Швейцария же! Мыза Бернгарда! Мы за Бернарда! И теперь ещё и дед Лёйдхольд к этому Бернгарду впридачу – местная достопримечательность.
Привезли его сюда под конвоем. Дескать, вот тебе, гад… лужок с коровками…. Услышав слово «лужок с коровками» дед набросился на председателя со спины, скрутил и стал сбивать с головы яблоки как Вильгельм Телль, не объясняя причину. Лейдхольда потом председатель обходил далеко стороной. А яблоки оставили в душе Карла Симеоновича шизофренический след: он мечтал разбить Бернгардовский ботанический сад и обязательно чтобы фруктовые деревья переплетались с декоративными (несмотря на решение преподавать в школе природоведение, в законах природы Карл Симеонович был не силён).
Спустя пару лет, дед загорелся идеей первого Бернгардовского зоопарка. Начал он с простого террариума. Экспонатами были ужи всевозможных расцветок. Обыкновенный уж, гадюковый, уж «не знаю», тигровые… всякие крапчатые и просто поганые на вид экспонаты.
Только ужи считать себя террариумом отказывались. Они расползались по своим делам всякий раз, когда дед забывал закрыть дверь на щеколду. В конце концов, они уползли окончательно. Пришлось срочно перепрофилировать террариум на зоопарк, делая акцент на уникальности альбиносной бернгардовской белки, поселившейся у деда в сахарнице.
Белка тоже не выдержала, сбежала. Сахарница разбилась. Дед подмёл с пола осколки и занялся разведением редких ежей. Опять мимо! Кому придёт в голову платить три рубля, чтобы посмотреть снулого ёжика в северном зоопарке! Тогда дедушка обозлился и решил не выбираться на люди без надобности. Сердце его очерствело. Кактус теперь каждый выходной приезжал к нему вскапывать огород. Это всех устраивало. Родители даже перестали выдавать Кактусу карманные деньги. Они знали, что дед платит щедро. Вообще-то, дед Кактуса очень любил и называл его Бонифацием. А друзья Кактуса виделись ему садовыми эльфами из швейцарских народных преданий. Он обожал давать им всевозможные поручения. По этим преданиям, чем более странным было поручение, тем больше шансов было на то, что волшебные существа его выполнят. И дети старались пахали, как могли. Потому что деньги платил дед немаленькие….