Букаракис
Гражданка дальше ручья
– Фон-барон… В моё время посуду мыли песком… и щавелевой сволочью.
– Щёлочью, – поправила мать. – А впрочем, да. И воду мы, кстати, не нагревали.
– Да нет, нагревали! – вдруг засомневался отец, вытирая со лба пот.
Как всё-таки хорошо, что они уходят по ночам.
– Интересно, – задумчиво протянул я, – а, что, до появления батарей – бельё как сушили? Небось, над плитой развешивали?
– Д…д.. дурак? – отец аж заикаться начал от негодования.
– А что? Времена то меняются…
Времена-то охрененно менялись. Уже не было возможности забить уши Кинг Даймондом на всю оставшуюся жизнь… как раньше. Появились дорогие многокассетные магнитофоны и все незаметно зациклились на тех, на которых обычную музыку не поставишь. Теперь можно было слушать одну кассету все жизнь. Хромовую. Только потому, что она была хромовая и всё тут.
Слушать-то всё равно было нечего…
Люди принялись петь по-русски, как при царе Горохе. Музыку на непонятном языке пока еще слушали, но, как можно догадаться, выбирали совершенно утырочную. В моду входили тремпы, айсы, хольгер-чукаи и прочая дребедень. Коротко стриженые, они стояли с холмолайненовскими синтезаторами наперевес и танцевали вприсядку. Ритмы напоминали школьную дискотеку. Голоса будто позаимствовали у отпевшихся войнов-афганцев. Слушать такое уродство коробило.
Попалась мне, правда, кассета, которую я и под настроение, бывало, включал; уроки под неё, например, делал. Страшная такая… Прямо с обложки можно было начинать смаковать неприятные ощущения – она выглядела, будто её разрисовали дебилы. Будто я или кто-то другой перепутал её с тетрадкой – мелками, ручками и всем, что было под рукой разрисовал. И музыка под стать была; cкрипела луначарскими дровами туристическая гитара, разваливалась на ходу корявая авиамодель из ДЛТ, запущенная на дальность с балкона – « Блек Райдер» называлась эта кассета, чёрный всадник.
Песню оттуда помню хорошенькую – про то, как надо сдирать кожу и танцевать вокруг костей. Дальше я не понимал. Но, честно говоря, мне нравилось, что там всё на непонятном… не иностранном даже, а вообще… Как будто рассохшийся деревенский сарай запел вместе с живущими там пауками и ржавыми тяпками.
Включая на магнитфоне Блек Райдера, я ощущал во рту кислинку от ржавой тяпки. Дослушав до того, как учат танцевать меж костей, я задумчиво разворачивал так и не не превратившегося в медведя Бочини…
Что там мне наплёл Кактусов дед? Попробовать что ли пойти в армию после школы? Медосмотр я вряд ли пройду – в полиэтиленовый мешок завернут и выбросят рядом с военкоматом.
Проверять уж точно не хочется…
Потанцевать на костях – да. А что посерьёзнее? На что я мог в принципе претендовать? На школьную олимпиаду? На спортивную? Не давить, как учил меня дед Лёйдхольд, а всего лишь понажимать слегка. Использовать связи, как рекомендуют? Или, может, наоборот – не использовать?
В качестве спортивного применения клешни, приходило в голову единственное – воровать на международных турнирах из под носа противника шахматные фигуры.
Такой бокс…
Да ладно, шучу!
Пророчили мне когда-то спорт – вольную борьбу! – но не сказать, чтобы я был в том деле знаменитый мастер.
В тот день, когда впервые подмышкой зашкварило и я уложил отца на лопатки, тот, сдуру привел меня в районную секцию. Чего там только не было! И дзюдо и самбо. Даже танцевально-акробатический боевой рок-н-ролл был! А отец хотел бокса…
Боксёрский тренер упёрся и говорит – этому бокса не надо. А отец ему, мол, надо и всё. Тренер посмотрел так презрительно и ни с того ни с сего заехал мне в глаз, развернувшись, словно шарнирный. От неожиданности я отлетел в сторону. Папа успокоил боксёра – мол, всё в порядке, ребёнок, дескать такой у меня – тормоз и тупизень. «А вот не хотите ли попробовать его разозлить?» – шепнул он тренеру, чтобы я не услышал. Боксёр тут как заорёт. Запрыгнул на меня и на глаза растопыренными, толстыми, похожими на сосиски пальцами нажал. До сих пор болит, если в то же место надавливать.
Такой бокс, решил я. Футболка порвалась и упала на бетонный пол клочьями.
Тут боксёр глаза выпятил – будто привидение увидел – но смотрел с интересом. Без особого толка ударив перчаткой в клешню, он попытался выдрать её, как выдергивают провод телевизора из розетки. А потом получил жирный хук. Я даже не понял, как это вышло.
Боксёром я так и не стал. Дальше турника меня без футболки всё равно не пустили. Но заглянувший ненадолго в боксёрскую, вольный тренер Гарри Николаевич оставил визитную карточку, шепнув, что если я хочу заниматься настоящей борьбой, а не служить грушей у мордоворотов, то лучше его спецкурса мне не найти. Заниматься придется с ним дома, индивидуально…но это временно.
…Теперь всё наоборот – приходи себе, записывайся, занимайся открыто. Секция греко-римской борьбы «В партере» перешла на легальное положение. Визитные карточки по всей Пискарёвке разбросали. Располагалась секция неподалёку от ЛМЗ, а на брандмауэре огнём горел портрет Гарри Николаевича в римской тоге…
Понятно, что без подготовки меня не пустили бы и на турник. А без верхней одежды не дали бы появиться в раздевалке. Даже если я дойду до душевой, то там случится та же история, что и в военкомате. Оттого, кстати, я и в школе по всяким баскеболам не прохожу. Начинать же спортивную карьеру вратарём-моталой или другим бобиком на футбольном поле не хочется Не Бочини. Но и у нас, слава богу, не Аргентина.
Секция
Секция греко-римской борьбы имени Гарри Николаича была организатором пискарёвской районной спартакиады имени Бориса Добробабы, по-новому говоря – добровольным спонсором этих загадочных соревнований. Приглашения висели на каждом столбе вплоть до человеческого позвоночного… Лично наблюдал, как на углу Замшина с Мечникова, пересекал дорогу человек с объявлением на спине. Объяление не шевелилось. Оно было прибито.
– Дожили, – решил я, – в СССР появился человек-бутерброд. Скоро рикши по улицам побегут… Рано или поздно придётся смириться с плантаторами на садовых участках. Или ещё что-нибудь интересное произойдёт.
…За дверью кто-то страшно орал: – «Добробаба-фестиваль» это вам не фестиваль авторской песни! Что? В одно место его, как грушу не затолкаешь!»
Потом что-то упало со звоном. Видимо грохнулся телефон. Я заглянул и застал Гарри Николаевича в некоторой растерянности.
– Ты? Здорово, Боря! – обрадовался мне Гарри Николаевич. – Решил, наконец, грести на волю? С нуля?
Да, на волю. С нуля. Я ведь не был мастером вольной борьбы. Всё как-то больше по фофанам! Но сейчас я понял, что ни с какого нуля я начинать не собираюсь. Хрена! Не для того я сюда пришел чтобы получать фофаны.
– На добровольные юношеские игры памяти Бориса Добробабы записаться хочу, – тилибомкнул я, как тогда, знакомясь с завом по воспиталке: – Куда здесь берут? В плаванье или на шахматы?
Гарри Николаевич медленно потянулся за кофе. Взгляд у Гарри Николаевича был как у настоящего вольного борца. И я принял бой.
– Хорошо, – он посмотрел еще раз, в попытке поймать врасплох, но я и не думал снимать защиту – Забудь про плавание. Сам–то чего хочешь?
– Хочу побеждать, – пафосом можно было набивать карманы. Николаич страшно засуетился. Можно было подумать, что он всю жизнь ждал дурака, который пришёл побеждать.
– И что, на отборочные сразу пойдёшь? Те-те-те…Не сдрейфишь?
– Не понял.
– Не струсишь на отборочных-то без подготовки?
– Что значит отборочные? – спрашиваю.
Николаич вздохнул.
– Это от слова отбирать. Отбираю я. Прямо здесь. Победитель выступает на турнире этого…как его… Добробабы.
– А форму дадут?
Николаич кивнул.
– А всесоюзный-то будет чемпионат? А международный?
Ещё один кивок.
– А ещё какой?
Кивает, но не отвечает.
– Слушайте, а вольная борьба – потому что куда захочешь бить можно?
Николаич продолжал кивать. Делал он это по инерции, как китайский болванчик.
Тут я спросил:
– А клешню можно?
Тут Гарри Николаевич нагнулся ко мне и подмигнул.
– Клешню не надо, – сказал он. – Все помнят. – Он снизил голос до шепота. – Ты смотри, закавыка какая. Нельзя с клешнёй по вольной борьбе идти. Разговоров поднимется. Да и толку от твоей клешни на три копейки. Ты их уверенностью должен взять и волей к победе перечеркнуть всё, что было до твоего прихода. Ты готов, Раков?
– Да!
– Ты уж подумай…
– Дома подумаю!
– Неделю на размышление даю, – тренер сплюнул в вазочку для цветов.
Неделю? А я уже было думал сегодня зайти попозже…
Козья ножка
Какая-то знакомая фигура – тощая и вся в чёрном. Знакомая, да незнакомая. Закуривает с третьей попытки. Где я её мог видеть? Вроде бы не из школы девчонка. Но ведь и не взрослая же. А закуривала она, будто впервые пробовала курить – надувая щёки. Выделывалась, как в фильме про искателей приключений. Я узнал Дуняшу. Ей же нельзя курить…
Я подошел, вынул изо рта и раздавил её сигарету. Жест этот можно было назвать странным. Но Дуняша меня узнала. Она осклабилась так, что рот разъехался, будто располосованный на две части опасной бритвой.
– Здорово, осьминога!
Я даже не улыбнулся.
– Дунясик, он к тебе пристаёт? – рядом стоял усатый тип; наверняка, её кавалер.
– Нет, – лениво откликнулась Дунясик. – Это мой кореш.
Странное чувство, – думал я. Кореш….Чёрствое слово. Вроде как молоко, но черствеет. Видели когда нибудь чёрствое молоко? Только собираешься выбросить пакет по причине того что молоко скисло – открываешь холодильник, глядишь – а оно уже чёрствое.
Неестественная молочная чёрствость Дунясику шла. Простоватость её превратилась в нахальство. Город не очень хорошо на неё влиял, тут дед Лёйдхольд прав. Но зато, можно сказать, она стала совершенно другим человеком. Обратно в сопливую Дуняшу уже не затолкнёшь. Называли её теперь не солидно, по деревенски – Дуняша, а противным, городским, козляющимся Дунясиком. Манерная и противная, худосочная как тень. Передвигалась по стеночке и стояла так же, подпирая стену спиной. Черты лица потемнели, стали угловатыми, волосы заострились; опасно топорщились – она зачёсывала их назад и красила в чёрное. Так, как ни с того ни с сего седеют волосы у стариков по причине, кстати, мне вовсе неведомой.
Дунясик вытряхнула из пачки новую сигарету. Поглядела грозно; попробуй тронь. Без посторонней помощи она закурила только на пятый раз. С огнём она не в ладах, спички в её руках сразу же тухли. Некурящий её кавалер тоже не особенно в этом разбирался
Выросла из головастика, а в лягушку не превратилась, – думаю. Вымахала, а не заматерела. На глиста похожа стала. Или нет. Хуже. Циркуль «Козья ножка»! Вот во что она превратилась.
– Что у тебя на спине? – спросил я, имея в виду манеру стоять к стенке впритирку. – Чешется?
Она зачесалась рукой, протянув её через плечо аж до пояса. Куски объявления со спины сняла. Не мог ли я её давеча видел в качестве бутерброда на Замшиной?
Потом осклабилась улыбкой своей разрезанной, отправила в рот объявление и зажевала.
Она жевала бумагу на моих глазах медленно, широко открывая рот, вязко пощелкивая зубами, будто отклеивая прилипшие к ним ириски.
– Моё, – говорит.
– А это старьё в усах? Тоже твоё?
Кавалер Дуняшин стоял без движения, будто фарфоровый
– Это тоже моё. Я его околдовала. Скажи спасибо, что не тебя… Р-р-раков.
«Спасибо», – подумал я про себя
И поспешил откланяться.
Спорт для сопливых
Неделя на размышление подходила к концу. Провёл я её бессмысленно; играл с белком имени Франциска Ассизского в «дохлый номер», заставлял танцевать под Блек Райдера и читал вслух Хаггарда и Луи Буссенара. Не просто так; я прикрывал книжкой белку. Родители пошли на компромисс – держать дома животное мне разрешили, а заниматься с ней нет. Вот такие они садисты. При появлении мамы, я прикрывал белку книжкой. Чаще учебником. Но иногда и последними новинками из пункта приёма макулатур. По правде, мне было всё равно, чем закрывать. Хотя приключенческий бред белке нравился больше учебников.
Наступал день отборочных. Школу по этому поводу пропустить разрешалось. Гарри Николаевич специально просил за меня. И если я действительно собираюсь припереться на соревнования, нужно придумывать, как одним махом всех победить. И срочно.
Нельзя сказать, что у меня не было никакого опыта. Уличная драка – такая же борьба, только куда более вольная. Опыт таких драк был у всех пискарёвских…
Я отложил в сторону Буссенара
Ну, хорошо. Бокс боксом, а если бить сразу с соплей? Уж не знаю, бьют ли с соплёй на этих отборочных….
Но попробовать стоило.
В секцию я пришёл раньше всех.
– В душ-ш-ш-ш-ш, душ-ш-ш-ш-ш-ш-ш, – зашипели на меня, набрасываясь с видом заправской гадюки. Я отмахнулся. Это всего лишь уборщицы.
От их унылого вида мне захотелось помыться. Правда, в душ не хотелось. Душ – для вшивых. Об этом предупреждал Гарри Николаевич не раз.
– Не пойду в вшивый душ, – заорал я на уборщицу исключительно ради спортивного настроения. Ради злости. Злился я больше не на неё, а на Дуняшу, которая во всём чёрном и с тлеющей сигаретой во рту надолго поселилась у меня в голове. И – удивительные дела – моментально начинал заводиться. Злился так, что победил бы на всех отборочных. Жаль, что в спортзал пока нельзя. Так и сидел. Злость накапливалась в когыте, как в аккумуляторе.
Мимо просиклетел вшивый недомерок. Волосы топорщившись в виде спичек из надломленного коробка. Он спешил в душ. Тоже, видать борец какой-нибудь вольный.
– Бросай фигуры. Не твоё… – вопил ему вслед Николаич, руководивший, по всей видимости, не только вольной борьбой, но и шахматами. – Следующего ведите. В зал с матами. Да не с твоими же, ё моё.
Да, шахматная секция находилась там же, где и спортзал. Одним маты, вторым шахи. Одни в углу, вторые за столиком.
– Мосюка! Да! Мосюк – это вы? Я ждю-ю-ю вас!
Пронёсся шёпот
– Пит! Пит же должен… Пита-то куда увели?
– В детскую комнату милиции, – успокоил чей-то подчёркнуто спокойный голос, – операция «Головорез». Успокойтесь.
Я поводил головой вместе со всеми, но никакой операции «Головорез» не увидел.
Успокаиваться никто не собирался. По всей раздевалке понесли весть о Пите. Несли её шахам и матам.
– Питбуль, того! В детской комнате с ментами. Кого вести вместо великого Пита, дядь Гарь?
– Приведите Ракова!
– Интересная работа у вас, Гарри Николаевич, – сказал вкрадчиво голос – головорезов спорту учить…
– А то, – буркнул Николаич – Такими темпами я не доживу и до сорока. Но ребята, тем не менее, интересные… Вот, не хотите ли? Экземпляр. Толку много, а техники ноль. Фамилия Раков.
– Зачем такой без техники! Не в подворотне же по десять копеек сшибать?
– Хочу нашу вольную борьбу сделать вольной борьбой настоящей, – тихо сказал Николаич.
– Это, извините, как?
– Реслинг видели?
– Кетч?
– Да. По сути та же вольная борьба. Все в трико. И приёмчики те же.
Пройдя в зал, я увидел обладателя вкрадчивого голоса: человек привыкший в жизни к военной форме.
– Нам до того…. Ещё скажете – советский кетч? Нет, не по-нашему. На Руси как было?
– А на Руси так было, – назмурился Николаич. – Была традиция – буйны головы сечь. Среди убивцев и главорезов… Кто победит – тому и вольному быть. И борьба оттого вольной зваться стала. Никаких правил. Будь ты хоть старик, хоть младенец, а коли на роду тебе написано – будешь вольный чемпион.
Я – будущий вольный чемпион – стоял рядом с ботинками в руке. Одет в треники. По краям выстроилось десятка два кудрявых дураков с мускулатурой. Это и были те самые, «отборочные». В углу, к вашим услугам – ещё штук пять дуралеев. Только теперь уже за шахматными досками. Не оглядываясь, Гарри Николаевич простучал по доскам шахом и матом. Потом выгнал всех вон и уставился на меня так, как будто видел в первый раз:
– Выбирай любого. И – атакуй!
– Можно в туалет сбегать?
– Атакуй! – заорали кудрявые дураки так, что я подумал, – может приветствие такое у них? Оказалось нет, не приветствие…Тогда я высморкался в кулак и попёр к самому маленькому – потресканному сморчку с рельефной мускулатурой.
– У меня сопля, – шепнул я, – здравствуйте.
– Спорт не для сопливых, – авторитетно сказал сморчок.
Но уже через минуту он получил в рот соплёй и побежал умываться. Раковина, наполненная кровью до половины, стояла в углу. Несколько выбитых зубов плавали на поверхности как пельмени.
Гарри Николаевич удовлетворённо крякнул. Военный нахмурился и записал два слова в блокнот
А я обрадовался, как будто уже все призы завоевал. И запрыгал от радости вокруг следующего отборочного. В этот момент мне казалось, что я прыгаю как настоящий боксёр. Этому отборочному я даже до рта не доставал – даже подпрыгивая. Думаю – пойду по росту от самого маленького, а до рослых потом как нибудь доберусь. Уж там посмотрим!
– У меня сопля, – предупредил я.
Нет, кажется, они всё-таки не по росту идут, эти отборочные…
Этот молча врезал мне так, что звон в ушах стал напоминать колокольный.
Я зашатался и сказал – «Всё хорошо!». Сделал успокаивающий знак – мол, ещё вернусь к вам, не уходите. К другому подхожу, типа танцую – а его уж нет на месте. Убежал что ли? Не справился с нервным напряжением?
Вижу – заходит сзади. На вираже несётся – наискосок. Я ему – в нос. И соплей сверху примазал. Как булочку.
На этом у меня сопли закончились. А повержен был пока только второй. Николаич зачем-то расставил своих головорезов в шахматном порядке. Их было восемь фигур и, вдобавок, те что по краям – ну совершенно с лица одинаковые. На кромке – две глупые накачанные ладьи. Затем кони с небольшим горбом и выбитыми зубами. Третий был слон – поэтому и нападал на меня наискосок. А ещё мне предстояло встретиться с королевой…
Королева осклабился и приготовился валять из меня отбивную.
Но Гарри Николаевич сказал:
– Рольмопс.. или, как тебя в миру называют? Рома? Убьёшь мне его, Рома. А у меня нормативы.
– Но Гарри Николаевич – взмолился Рома, – почему если Рома, то сразу убъешь?
– А потому, – голос Николаича стал серьёзным, – потому что Рома резкость наводить не умеет.
Зал загудел. Рольмопс крякнул.
– В целом нормально, – сказал Гарри Николаевич приподнятым голосом, – Беру тебя в свою сборную, Раков. Для остальных представление окончено. Все по домам!
Зал рявкнул двусложное, промаршировал к выходу стремительной, слаженной, тоталитарной гусеницей. Я плёлся в самом конце.
– Кстати, парень, не советую в вольную. Тебе в бокс надо,– шепнул давешний боксёр.– Оставь свой адрес, я поговорю.
Я оставил ему адрес алгебраички Цыцы. Он был знаком мне по репетиторству. И ведь у Цыцы, вдобавок, тоже сын Боря есть – здоровый амбал, известный под кличкой Ржаная Жопа. Как раз для подросткового кетча. Вот пусть Ржаная Жопа меня и выручит. Или Цыца. То есть, тьфу! Сколько можно Цыцей её называть, как в детстве! Руфина Джебраиловна Цинциппер!
Должок
Да уж, выручила меня Цыца …
– Боренька, тебя после уроков ждут, – квакнула, заглянув в класс. – Очень давно ждут, нервничают …
Я ожидал увидеть боксёра. Но оказалось, что спрашивает меня кадр, которого искали с милицией. Он был не один. А может, у меня в глазах задвоилось. Вот что значит фасонить и очки не носить. Да нет, это же Питбуль вместе с Рольмопсом пришли по мою душу!
Рольмопс был копией Питбуля. Один и тот же жвачный спортивный типаж. Одни и те же хватательные рефлексы.
А что у них в руках? Жидкость для снятия лака. Может, рака? Интересно – как он будет её применять?
Рольмопс смотрел на меня через осколок битого стекла, пытаясь нагнать страху. Драки у нас любят. Народу вокруг собралось на небольшой зрительный зал, а остальные подглядывали.
– Ну? Ты у нас теперь школьный борец, что ли? Шибко вольный?
– А ты? Самбист-говночист? – огрызнулся я.
Не меряться же с ним взглядами сквозь битое стекло. Рванулся…
– Должок – перехватил Питбуль.
– Должок? – а сам думаю: как бы высвободиться.
– Косалка. Рольмопса-то ты не коснулся. А замах все видели. Слыхал, Ракоко?
Все засмеялись.
Я поморщился.
Ракокошник мой выстриженный скорее раздражал, чем отпугивал. Знал бы – не выстригал, не морочился. Теперь я для всех Ракоко – это плохо…
– Да? Был замах, Ракоко? Или нет?
Притвориться мёртвым как белка Франциск не получилось бы.
Тогда я сказал:
– Нет.
– А раз так – тогда врежь мне. Но так, чтоб я рухнул, – сказал Рольмопс, присел на корточки и ткнул жирным пальцем под переносицу.
Я неумело смазал его по лицу. Так и не достал, куда он показывал. Нечестно. Я не ожидал, что Рольмопс отпрянет.
– Что же ты Рома? – ласково спросил Питбуль. – Харя железная. Чего взад даёшь?
– Он даже не достал, – соврал Рольмопс. – Рефлексы слабые.
– Врёшь, – бросил Питбуль. – Не слабые. У тебя, свинья, все безотказно.
Рольмопс поправил треники и сморкнулся.
– Вали отсюда, Рольмопс. А я буду дальше гулять. Только вот с кем? – Питбуль обернулся по сторонам, – Как тебя зовут? Ракоко? – поинтересовался Питбуль.
– Борис, – говорю.
– С моим новым другом Борисом,– завершил Питбуль.
Рольмопс не спешил уходить. Стоял где-то сзади меня,и наблюдал. Я ощущал его присутствие. Чувствовал, как кто-то с Питбулем перемигивается – но не видел. На моих глазах завязывалась какая-то малоправдоподобная муть. Не мог же я быть таким крутым. Не мог животный магнетизм действовать на Питбуля так, как на Понкину, или, будь она неладна, тётю Розу Холмолайнен?
– Внимание, – крикнул Питбуль. – это мой новый друг Боря. Боря, ведь тоже думает, что он мой новый друг?
Верилось слабо.
– Скажи друг Боря, зачем Рольмопса ударил? Он не чета тебе. Семья десантника. Орденоносная семья. А ты его – в лицо. Нехорошо, друг Боря… Неприлично.
Услышав слова «орденоносная» семья, я призвал на голову Рольмопса все немецко-фашистские воздушные силы. Хотя время фашистских воздушных сил, слава богу давным-давно прошло и они, разумеется, не прилетели…. Вместо них появилась Оля Понкина под руку с Кактусом, который почти ничего не видел из-за нависающих над глазами бровей. Теперь она у Кактуса, видать, вместо собаки поводыря, смехота, да и только. Будет время – обстругаю им белую палочку. Или ошейник куплю.
Кактус, периодически взлаивая, спрашивал у Понкиной, что происходит. Понкина спокойно рассказывала, что, мол, ничего особенного не происходит – солнце светит, птицы поют, Боря Раков выделывается на публике, как обычно.
– Теперь меня бей, – потребовал Пит.
Я двинул ему в кардан изо всей силы.
– Как девчёнка, – Питбуль подставил лицо под мой кулак с другой стороны, – как тюфяк, да? Лупи дальше!
Я саданул по его лицу еще раз. Опять саданул – и снова получилось неубедительно. Все смеялись. А Понка неодобрительно ахала – вот негодяй ты какой, Раков … Питбуля в лицо! Под её взглядом я закрыл глаза и задвигал руками как эскаватор. Вдруг услышал звук падающего белья – попал!
– Ну, всё, всё. Нет, ну я понимаю, что ты-то мне сейчас нормально задвинешь. Но пока лежи. Так лучше, поверь. Лежи и молчи, – захлёбывался я, метеля бельевое лицо Питбуля всеми конечностями – Лежи ещё… и ещё!
Наконец, я устал. Опустил руки. Потряс ими, словно не дрался, а прописи писал. Открыл глаза, посмотрел на свою работу со стороны, наклонил голову как художник: удался портретик? Чересчур много красного, но ведь это красиво. Я вздохнул, зажмурился и приготовился к удару. Спереди или сзада. От Рольмопса или от Питбуля… мне уже всё равно.
Честно говоря, я ждал хорошего, крепкого удара. Удара самбиста или боксёра. Человека не такого как все, и уж точно не такого как я.
Но удара не последовало.
Ржаная жопа
Присел. Нашёл на тротуаре окурок, затем второй. Соединил в одно, замял не очень умело, подзажевал. Полюбовался и сломал всё обратно. Почему-то вернулся домой с больной головой, так, будто слопал этих сигарет целую пачку…
Лежу и считаю появившиеся на потолке тени. Оттуда тени взялись, не знаю, может отблески фар? Из-за располовиненного сервантом окна все тени были кривые и уродливые. Я почти задремал. А потом, бросил взгляд на самую уродскую из теней и вскочил как ошпаренный.
Это была не тень. Это была птица. Она таращилась, извините, на меня настоящими человеческими глазами. А за ней кто-то отчаянно стучал в окно и требовал внимания. Можно было реагировать на этот стук как спящий после смены отец – не просыпаясь, но стучали явно по мою душу. Я взглянул птице в лицо и буквально стёк на пол от страха. Лицо у этой птицы было Дуняшино.
Дурак я был, что не натянул пододеяльник, так как всегда делаю – до ушей. Птица меня обнаружила. И вот уже не птица, а циркуль «козья ножка» с человеческим лицом, чёрная смоляная клякса с дуняшиным профилем лезет в форточку. Может, там она попадётся в капкан – форточку наполовину перекрывала комариная сетка. Хотя я вовсе не был уверен, что это её остановит. И всё же «козья ножка» дала назад. Я подбежал к окну. Клякса уже почти исчезла в ночном воздухе, растворившись в нём чёрной кляксой.
Тут я открываю окно и ору «Караул!». Сам от себя не ожидал. Стены соседних домов отпружинили. Они вернули этот «Караул!» мне обратно. Все окна оказались распахнутыми. Сверху выругались в адрес папаши. Он так и не проснулся. Даже не перевернулся на другой бок. Продолжает похрапывать как ни в чём не бывало. Включить свет – так, может, сразу проснётся? Но что я ему скажу? Что в наше окно постучала моя подруга с Бернгардовки? Которая, вдобавок, ещё и курит?
Высунувшись по пояс в окно, я определил, в какую парадную клякса нырнула.
Я выбежал, проклиная себя за этот неудавшийся «Караул». Бегу. Поднялся на восьмой этаж. Вижу – дверь распахнута настежь. Зелёная, коленкоровая дверь без звонка и таблички.
– Цыца? – спросил я у двери, – Руфина Джебраиловна! Я к вам по делу.
Давно я здесь не был. Кажется, класса с четвётрого.
В квартире – развал. На кухне куча осколков. Присмотревшись, увидел, как моя черная клякса задёргалась и завертелась в раковине, издавая мерзкий звук «хлюп».
– Не-е-е-т, – раздалось мычание из комнаты.
Дверь распахнулась… Цыца!
Выталкивает меня на площадку – крестся и бормочет:
– Выбрался! Не дай бог увидит! Спрячься…
– Да кто же выбрался то, тётя Руфина?
– Борька мой, – и осеняет меня интегральным крестом – спать не даёт опять Борька… Прячься… слыхал?
Борька!.. Я про него и забыл. Уйти и не взглянуть своими глазами на знаменитую Ржаную Жопу, которого никому не показывают, держа под тремя замками?
Интересно, чем страшен был этот чёрт? Не одной ведь жопой со ржаными веснушками….
И тут я его увидел.
Нос Ржаной Жопы был приплюснут – внешность под дурака. В профиль же никакой приплюснутости. Орлиный профиль. Но стоит только немного в анфас зайти и сразу же клоунский вид с приплюснутым носом получается!
Веснушки я не заметил, но, конечно, они там были. Что там плохого в веснушках? Что там ребята напридумывали про эту Ржаную Жопу
Ржаная Жопа спокойно читал.
Держал в руках комикс про Капитана Карбованца. Обычный тихий, спокойный и ненормальный Боря Цинциппер. А мы уж думали – восемь рук, поросячий хвостик…
Тут он обнаружил, что я гляжу на него в упор. Отвлёкся от комикса, заложил страницу длинным костлявым пальцем.
– Здравствуйте. Умеете ли вы рисовать дыру в пространстве? – спросил Ржаная Жопа, глядя на меня бездонными, чёрными, космическими глазами
– По какому предмету задание? – выкрутился я.
Он замолчал. А потом опять спрашивает.
– У вас никогда не было такого, что смотришь в кастрюлю, а видишь бабушку?
– Не понял.
– Иди на кухню. Посмотри в кастрюлю, – велел Ржаная Жопа, – Так, чтобы всего остального, окружающего не видно было.
Я даже на кухню сходил. Но никакой бабушки в кастрюле я не увидел.
– А я вижу, – грустно признался Ржаная Жопа. – Вначале кафель коммунальный. Потом овечку пластмассовую. Бельё кипятится. А где бельё, там бабушка. Волшебство…
– А, может, нет волшебства, – спросил я.
– А как же? – он искренне удивился, – Бабушка есть? А волшебства нету?
Я пожал плечами.
– Есть и ещё одно волшебство, – веско и умиротворённо добавил Ржаная Жопа. – Фотографию видел на стене? Это ты. Смотрю и удивляюсь всякий раз.
Смотрю, куда он мне показал и удивляюсь тоже. Действительно я.
– Папа это твой. Лёшка, – раздался дрожащий голос Руфины Джебраиловны.
Она промокала глаза кружевами, а сама сухая как щепка была – вот-вот сгорит прямо на глазах ясным пламенем.
– Папа?
– Да. Папа твой. Красавец. Мерзавец. Громобой. Вся страна боялась проклятого. А я любила всю жизнь.
Потом помолчала, подумала, добавила:
– Все любили…
Кто папа?
Увидев то, во что превратила школа Бориску Цинциппера, мне стало чертовски его жаль. Я так не хочу. А тут еще этот мой загадочный папа Лёшка. В которого Цыца была, оказывается всю жизнь влюблена… Неужто я такой же.. не знаю какой…. Бездонный что ли, как Ржаная Жопа? Может, сам не знаю, а такой же бездонный? Не вижу себя со стороны. А все остальные, допустим, видят.
Может не клешня мне жить не даёт? А нераскрытые тайны происхождения! Узнаю все сам…Но не посадят ли меня потом на цепь и не буду я всю жизнь читать комиксы Холмолайнена?
Хрена лысого!
Я вошёл в квартиру и ударил по всем выключателям одновременно.
Отец подскочил на диване, точно был заряжен пружиной на ночь.
– Кто мой папа? – зарычал я и приблизился к нему на опасное расстояние.
В ответ – поток нецензурной брани.
– Кто папа?
Ещё один поток.
– Лёша красивый парень, но! Что но!
И как наступлю ногой на щипцы.
Отец забрыкался. И завыл.
– Кто папа? Кем был? Кто этот Лёшка?
Отец запищал чайником со свистком. По правде сказать, довольно противно.
Я ослабил зажим. Надо было поторапливаться, пока не стало еще больше жалко.
– Кто?
– Скорпион по гороскопу! – голос появившейся в дверях мамы был скучный и будничный.
Она стояла и наблюдала за происходящим без всякой реакции.
– И всё?
– Да!
Б..*(*::%!
Болтик для храбрости
Хмырь в военной форме тёрся вокруг Гарри Николаевича не зря. Спартакиаду имени Добробабы неожиданно перенесли с главного спортзала Политеха в Сясьстрой. В шесть утра к школе должны были подкатить автобус.
Этой ночью я не спал. Дождь шпарил безостановочно. Впрочем, и без дождя на меня такая тоска напала, что хоть вешайся. Я гладил белку имени Францисска Ассизского, размышляя о том, что несмотря на небольшие победы всё вернулось к тому, с чего началось – друзей у меня нет, девчонки шарахаются…
Автобус пригнали вовремя. Был он пыльный, как забытый под кроватью носок.
Захожу, вижу – все сиденья откинуты. Спят сонные хорьки в спортивных трикотажных кальсонах. Это был лёгкий вес. За тяжёлый вес не скажу, но судя по спёртому воздуху, он незримо присутствовал. Через стёкла автобуса казалось, что вместо утреннего солнца светит пасмурный протуберанец. Водитель пил чай из маленькой бутылочки. А может, коньяк. Может, это я так решил, что он чай пьёт. О том, что в бутылке водителя мог оказаться коньяк, думать перед поездкой совсем не хотелось.