Букаракис
Гражданка дальше ручья
Невеста добробабина тоже была в полном порядке. Одетая в куртку и сапоги, она яростно крутила перед носом помаду. Дутая куртка была похожа не переморщеный баклажан. А шарф – ну просто яичный желток. Бусы сверкали на её внушительной груди: грудь тоже лихо сверкала. Наклонившись над пианино, она доводила верхнюю губу до цвета обложки от паспорта. Перед невестой стояло маленькое пластмассовое зеркало. В нём отражался маленький пластмассовый я.
– Собираетесь, что ли, куда? – спросил я.
Борька развалился на диване. Перед этим он снял футболку, остался в джинсах с сантиметровыми заклепками на ширинке. Невеста подвела верхнюю губу карандашом и захлопнула зеркальце. Не говоря ни слова, она села Добробабе на колени и принялась класть румяна одновременно на обе щеки.
– Жьём, – пожал плечами Добробаба.
– Чего?
– Когда Борьке шестнадцать стукнет, – сказала невеста.
Должен признать, что закончив с румянами, она стала прекрасна как рябиновое деревце.
– А когда стукнет-то?
– Февотня в вофем вефера. – сделал усилие Добробаба.
– У вас все дома? – поинтересовался я. – Я в смысле того, что может вам лучше будильник на это время поставить?
– Так мы и так завтра утром за документами побежим. Сразу же после будильника, – пожала плечами невеста.
Юмор не прокатил.
Я прошёлся по комнате, провёл рукой по полке с кассетами, хватанув пыли, так, что та не уместилась в горсть. Давно, ох давно Добробаба не прикасался к своему тевтонскому металу.
– И давно уже вместе живёте?
Добробаба задумчиво почесал переносицу. Пассия растянула лицо в надменной улыбке:
– В каком месте?
Вид у неё был такой, будто я собирался разоблачить их союз. Или вторгнуться в постель с непристойными предложениями.
– Я к чему, – терпеливо повторил я. – Я к тому, как всё обставить? Чтобы с родителями не жить? У меня тоже скоро… не скажу, что некроз тканей, но всё равно…
Борькина пассия вздохнула. Лицо её стало добреньким.
– Ну что ты замолчал, Добробаба? Семьеведение проходил?
Добробаба поморщился.
– Может, ты мне предлагаешь объяснить? На собственном примере?
Добробаба покачал головой. Достав из ящика стола трубку, он медленно её раскурил, распыхтел мелкими облачками. Откуда-то появился стакан холодной воды и газета. Получилась смесь политинформации с индейским советом «Навахо-нейшн»
– Фто фофешь уфлышать ты, Вефная Клефьня? – спросил Добробаба, затягиваясь по-взрослому. Дым повалил из ушей. Окна в квартире быстро вспотели.
– Я больше не Верная Клешня тебе, Острый Клык. Меня зовут Боря, – сказал я, заметив краем глаза, что пассия, вытянувшись по направлению ко мне так и не втянулась к Добробабе обратно. Должно быть, ей не нравились игры в индейцев.
На Борькину трубку она смотрела презрительно. Сама вытащила сигареты в твёрдой, сглаженной по краям пачке и тоже закурила.
– И ты Боря? – спросила она
Я кивнул.
Пассия дернула плечами, скинула дутую куртку и осталась в драном кружевном лифчике. Я кивал головой без остановки, как игрушечная собачка.
– Так вот Боря, – сказала она, – Слушай внимательно… Мой совет – с половыми вопросами обращаться к учителю биологии.
И рассмеялась мне в лицо. Я поймал запах ароматного, кислого дыма.
Тут пассия резким движением скинула с Добробабы халат и стала целовать Борьку, не вынимая изо рта сигареты.
– Биолофи не помофут, – проворчал Добробаба. – У эфофо фофона еще с фадика биоофифеская пфофлема.
Биологическая проблема? Я решил схватить Борькину невесту своими клешнями и подмять под себя, откусив голову, но пожалел портить рубашку.
Пока я стягивал с себя рубашку, раздался громкий удар; на оконном стекле вырисовалась паутина. По стеклу забил град. Паутина не выдержала и рассыпалась осколочным штормом; стёкла посыпались, и следующий камень попал в занавеску.
Мы высунулись из окошка по пояс. Под окном раздавался рёв нетрезвых, звонких басов. Между деревьями суетилось злое и бородатое существо. Рядом подпрыгивал кто-то мелкий, но ловкий.
– Вот они, сволочи! Голые! Втроём живут и не стесняются!
Борька отпрянул.
Чуть задержавшись, я получил следующим камнем под глаз и сполз по подоконнику.
– Я тебя найду Борис. Ох, я найду тебя, Добробаба! Ох, ты у меня слезу хлебнёшь. Ох, обещаю … добробаба такая…
Как слон чихает
Обладатель баса разорялся всё громче. Он был не прочь кинуться в ближний бой. Одна помеха – в пискарёвских парадных уже были установлены домофоны. На них когда-то сдавали по пятьдесят рублей. Если бы жильцы добробабовского дома не успели бы сдать деньги вовремя, нам пришёл бы каюк. Но домофон разрывался отчаянным писком не зря; он удерживал дверь от непрошеных гостей отменно. Одновременно с писком было слышно, как соседи захлопывают форточки, давая возможность конфликту развиваться самим собой.
– Это что? – спросил я, потирая ладонью глаз.
– Это папа, – прошептала Борькина пассия. – Припёрся, нашёл меня… И брат мой с ним. Это он тебе глаз выбил.
Да уж. Оно и видно. Точнее не видно. Подбитый братом глаз не закрывался.
– Да фто же это такое. Перех фамой фвадьбой! – разорялся Добробаба.
Ему досталось поменьше, зато муки попранной гордости терзали его куда сильней.
– Выйди и скажи им об этом, – цинично предложила Борькина пассия. – Или спрячься.
Добробаба схватился за голову.
– Где спрятаться? Он везде нас найдёт.
Тогда я сказал:
– У Кактуса в Бернгардовке! Знаешь Кактуса? Я туда сейчас еду.
– Бефда? Фалеко! Гофится, – прохрипел Борька и кинулся одеваться.
Индейцы в моей голове затанцевали вокруг костра и запели похоронную песню.
– Что бы такого одеть? – задумчиво спросила Добробабова баба.
Я оглядел её от лаковых туфлей на каблуке до взбитой пряди на причёске. Поморщился. Вспомнил, как она недавно оглядывала мой внешний вид и решил никого не жалеть – сделал мат сразу тремя конями:
– Всё с себя снять! Надеть резиновые сапоги! Взять с вешалки ватник!
Борькина пассия презрительно фыркнула.
– Быстро, – заорал я. – Быстро как слон чихает. Знаешь, как слон чихает, Бобо?
Бочини не знал.
– Один говорит ящики, второй ящики, третий потащили. Ну-ка вместе. Ящики! Хрящики! Потащили!!!
– Яффики, – пискнул Борька.
Нам удалось выскочить из окна как раз, когда был выломан домофон у двери; та с шумом захлопнулась.
– Скажи Острый Клык, а искать тебя предки не будут? – на всякий случай уточнил я и помог Добробабе подняться с асфальта.
– Нет, – сказал Добробаба, запахивая халат – Ффе на дафе… Вефь день…
Я почувствовал, как клешня моя скалится. Ну, да, быть Берде. То есть беде… Когда речь заходит о мести, я становлюсь коварен как барракуда. Я становлюсь коварнее, чем любой комсомольский карьерист – и скоро все об этом узнают.
Никто не имеет право меня предавать. А ведь ты предал не только меня, Добробаба… Ты предал идеалы металла, променяв их на бабу в лаковых туфлях. За это и получай. От меня и от всех тех, кого ты всю жизнь обманывал.
Итак, вперёд. Ящики, хрящики, потащили.
Бряк распадается
Пискарёвка погрузилась в темноту. Голубые бусины фонарей бросали отражение на платформы залитые лужами. Мелькавшие за окном избушки озаряла тёмно-красная, брусничного цвета луна. Приличного народу в электричке не наблюдалось. Те, кто сидел здесь, либо ездили по грибы, либо проживали непосредственно в самой электричке.
Борькина пассия откровенно скучала, набросив поверх себя ватник. Она курила, никого не стесняясь, а пепел бросала в резиновый сапог. Его подставлял Добробаба, на тот случай, если сердитые взгляды пассажиров с детьми станут угрожающими. За пасажиров с детьми Добробаба принимал компанию малолетних беспризорных стрижей в сопровождении милиционера.
Перед тем, как пассия закурила, я открыл ей окно. Это оказалось непростым делом. С окошка сыпалась труха. Пришлось подталкивать язычок клешнёй, потому что больше ничего не было. Я делал вид, что моя клешня – консервный нож для тушенки. Никому из пассажиров и в голову не пришло заподозрить, что я не такой как они.
Денег за проезд мы не платили, хотя и видели, что на соседнем сидении засел контролёр. Он то и дело оборачивался в нашу сторону. Но смотрел как-то жалобно. Уж не консервный ли нож его напугал?
На следующий поворот головы кондуктора в нашу сторону, пассия выдула из резинки пузырь и капризно спросила.
– Чего вылупился?
Контролёр ничего не ответил.
–У нас бряк распадается, – сердито сказала пассия. А Добробаба поправился: – бфак!
Он всё нервничал, смотрел в сторону тамбура. Поднимал часы, взмахивая рукой так, будто приглашал кого-то на выход подраться. Пассии же было совершенно всё равно – бряк или бфак распадается, куда мы едем, зачем едем и что будем делать, когда приедем. Она жевала резинку. А я отколупывал жёлтую краску с сидения, Лузгал как семечки. Наблюдал за пассией без особого интереса.
Контролёр бросил на Добробабу очередной неоднозначный взгляд и отвернулся. Рядом сидел малолетний цыган. Он сосал петушка на палочке и прижимался к контролеру как к маме.
– У нас брак распадается… не понял ты что ли? – прошипела пассия ещё раз.
Она затушила сигарету о запотевшее стекло и жирными буквами вывела на нём слово «Дашуха».
Так я узнал, как её зовут.
Кепка
«Двери закрываются. Мельничный ручей. Станции Кирпичный Завод, Радченко, Дунай, а Петрокрепость поезд проедет без остановок и…быр-быр-быр… Сады! – донёсся неторопливый голос водителя электрички.
– А нам не Бейдян…Бейгад… нам раньфе выфодить не нядо быо? – запаниковал Борька.
– Ах, я садовая голова, – заорал я. – Это не Бернгардовка! И не Мельничный ручей даже. Сады-ы-ы-ы! – специально так завывал! – Садовая голова, вот кто я… садовая голова…
Добробаба с досады сломал пополам сигарету. Я же устроился поудобнее и стал смотреть, как его пассия стучит ногой в мокрый пол. Теперь они оба нервничали. А у меня в голове заиграла детская пластинка. Та, где на конверте которой слон в гороховых трусах и фарцовый верблюд с рюкзаком. Они заблудились в лесу из треугольных ёлочек.
Цык-цык-цуцык – пелось там, или как то ещё.
От нечего делать, я принялся наблюдать, как вошедшие забулдофили играют в карты. Игра казалась опасной. Компания игроков выглядела как банда головорезов. Они ругались и били друг друга картами в нос. Играли угарно, били сильно, битые даже не морщились.
Я следил за тем, как классно кудрявый мужик в кепке ведёт игру; не сдаёт, а выжидает; подкрадывается, точно рыбак с ведром динамита.
Электричка, между тем, проходила по просеке. Колёса грозно стучали. Казалось, всё это дело сейчас развалится. Просветов за окном не было. Всматриваться в кромешный лес было бесполезно. Даже я заволновался.
А Добробаба уже все сигареты сломал. Потом как ударит по пластмассовой кепке:
– Фявай, фепка, фтоф ты, ууу…
Игра прекратилась.
Кепка поднял злые глаза на Добробабу и переспросил:
– Почему я «фепка»?
И все остальные тоже уставились на Борьку.
С Борькиной дикцией вступать в единоборство с головорезами – поступок совершенно ненормальный. Борька прекрасно это понимал, поэтому немедленно слился в сторону тамбура.
Кепка переключился на меня.
– Понимаете, – принялся выкручиваться я, – Не фепка, а кепка. На вас кепка, я имею в виду.... На мне что-то ешё. Можно даже гордиться… крутая ведь кепка… разве нет?
– Кепка? Я … Кепка? – Дачник вбивал в каждое слово по вопросительному знаку. Оранжевое слово «Миша» на пульсе задвигалось.
Я давай пятиться к тамбуру.
–Показывай, – потребовал Кепка, схватив за руку, – Посмотрим, что у тебя есть и как мы ещё называть тебя будем.
Я тяжело вздохнул и на секунду вытащил то, что у меня было. Понимаете, когда долго держишь клешню взаперти, клешня бьётся, а всё вокруг неё чешется. Просится наружу, а нельзя. Но всё равно надо её вынимать. И проветривать, хотя бы периодически. И смазывать надо, хотя я этим пренебрегал….
Глаза у кепки тут же стали огромными. Такие же были у моего папаши, когда тот наложил в штаны и перестал строить из-себя крутого.
Борьку выбросили из открывшихся дверей на платформу. А я не торопясь, с достоинством вышел. Подал руку Дашухе. Двери электрички закрылись… Кепка провожал меня ошарашенным взглядом.
Краем глаза я увидел контролёра. Он свернулся на сидении сгорающим мотыльком. Цыган тыкал ему в башку овечей ногой – по ихнему «овечей ногой», а по нашему ножом, сделанным из напильника.
Тут я задумался.
Может мне хулиганов ловить? Как раз в промежутке между учёбой и поступлением в технический ВУЗ, из которого меня наверняка выгонят.
А что? Физическим трудом я брезгую. Вряд ли где нибудь удасться подзаработать клешнёй. Руки из жопы – пожалуйста, клешня! вместо рук в таком деле, она была бы, прямо скажем, на вес золота.
– Ну? – тряс меня за руку Добробаба, – бует там элефтрифка ефё или нет? Фафпифание есть у фебя?
Мысли затормозились. Не мысли, а обветренная колбаса, с которой нужно срезать верх и жарить на сковородке… Расписания не было. Я порвал его на куски задолго до того, как сесть в поезд.
– Слушай, Острый Клык – нехорошо улыбнулся я. – а пошли пешком? Тут недалеко…вроде.
Добробаба схватился за голову.
Цык-цык-цуцык – запели звери с детской пластинки. Сначала медленно, потом быстрее. Пластинка разгонялась.
Я терпеливо ждал, когда она закрутится с прежней скоростью.
«Ящики, хрящики, потащили!»: вдруг крикнул я голосом нашкодившего первоклассника и скрылся за ёлочкой.
Потащили…
Ну… как сказать, потащили.
Чихающий слон, наверное, бы пожалел, если с нами связался.
Мастер по спортивному ориентированию из меня никудышный. С детства люблю ходить в лес, но могу только оттуда орать «помогите». Это у нас, собственно говоря, семейное… по маминой линии (по папиной, как вы догадываетесь, всё немного сложней).
Прикол по маминой линии заключался в том, что все её родственники, так или иначе, заблудились в лесу. Соответственно, все там и померли. Но не лучше ли сказать так – приняли смерть от леса?
Не в том, разумеется, смысле, что тихо сгинули в канаве с криками «аа, лес извини», а в том, что встали в самом глухом его месте и провозгласили: «Неужели это лес привёл меня к гибели?». Или что-то в таком роде…
Дальний мой прапрапращур служил обервальдмейстером ещё при Петре. Император заставлял его ходить на бекасов и вальдшнепов (с ударением на первом слове). В процессе травли бекасов и вальдшнепов, предок запутался в собственных силках, треснулся головой и навечно уснул в лесном можжевельнике. Проснувшись, он попытался вылезти, но можжевельник его уже не отпускал – отмстил, истерзав до смерти.
Замыкала эту линию история дедушки Виража, который перед началом соревнований по ориентированию, выпил для согревания жидкостный компас «Бусёл» – и всё равно умудрился обморозиться до полусмерти. Короче, остался без ног до щиколотки. До конца жизни передвигался при помощи роликовой доски «вираж». Его так и называли – Вираж. Не сразу поймёшь, в чём тут дело.
Дед Вираж дожил до девяноста лишь потому, что с тех пор в лесу больше не появлялся. И другим вперёд наказал.
Мама, так та теперь в лес никогда не ходила. Намеревалась окончательно порвать со страшной преемственностью. А я вот, хоть и не люблю эти истории про лес, но тянет меня почему-то туда со страшной силой…
Папа даже воспитательную работу по этому поводу со мной проводил, упирая на то, о чём в других случаях предпочитал бы помалкивать:
– Ты же морской гад у нас, Борька, морской! В лесу с клешней не выживешь!
Да, что клешня… не складной нож для походов. Ей даже банку тушёнки не открыть. В лесу с моей клешнёй делать нечего.
Но я всё равно очень люблю лес.
Хорошо здесь как-то, чёрт подери, и даже запахи какие-то особенные.
Идёшь себе, о кочки спотыкаешься. Красота! От комаров всё вокруг будто приходит в движение. Лес, можно сказать, встаёт и движется тебе навстречу. Братские могилы в деревне Верхние Никулясы шевелятся так, что отдыхающие на дачах поговаривают, дескать, там живёт чёрт, и из-за него не вернёшься на следующий год таким же, как прежде. Но что поделаешь. Это Дорога Жизни… не долина смерти. Живут тут повсюду. В опеределённой мере и про братские могилы так можно сказать. И про комаров, разумеется, тоже.
Зарница или задница?
В красоте ночных пейзажей Верхних Никуляс, Добобаба привлекательных сторон не видел. Если согнать комаров с его лица, можно было прочитать, что под ними написано. Написано там было «Скорей бы на электричку»…
На электричку не на электричку, а по шпалам было бы безопаснее, чем вот так – через лес. Точнее, а может быть, даже быстрее. Но зато сегодня хозяин леса я. И Добробаба будет спрашивать у меня, в каком болоте тонуть и под каким кустом ему сегодня покакать!
В болоте мы потонули лишь один раз, и то неглубоко… Я не сомневался в маршруте. К тому же, мы метили дорогу клочками от календаря садовода, который Добробаба подобрал на платформе. Довольно скоро мы покинули территорию садоводств. Вступили на территорию леса.
Кто-то неотступно за нами следил. Ходил, ломая кочки, прятался за деревья. Пару раз пометил баклажановую куртку Добробабиной пассии тремя рваными полосами… Думаю, она просто цепанула дерево неподходящим для лесных прогулок нарядом. Сама виновата. Я эту дуру предупреждал.
В лесу этот «кто-то» приблизился на расстояние вытянутой руки. Я чувствовал, как мне сверлят голову, с хрустом уминая в ней мысли послойно. Телепатия, может, какая? Будто слон протанцевал, разбросав по всей голове и, вдобавок спиной там об стенку почесался. Судя по лицам, такой же расклад был в голове у Борьки и у его глупой баклажановой бабы.
Вдруг я увидел, кто именно за нами следит. Это был средних размеров медведь. Он быстро помахал рукой и спрятался в дерево.
Цепочка крыс, трудившаяся над трухлявым пнём, добывая палочки, бросилась врассыпную. Некоторые даже на дерево забрались – смехота, да и только.
Я засмеялся.
Борька психанул.
– Зарница или задница? – закричала Дашуха.
Небо над её головой нахмурилось и покраснело.
– Задница? Или зарница?
Долго же я не понямал, что лес – наш друг и наше богатство… Нам это вбивали в школе, но до конца вбилось это только сейчас… Чёрт с ним, с этим петровским обервальдмейстером. Даже комары – и те были на моей стороне.
– Да знаешь ли ты, Добробаба, – впервые я называл Борьку по фамилии. – Нет, не так … знаешь что Добробаба, – загремел я на весь лес с таким эхом, что не снилось директору стадиона. Аба-аба-аба! Эффект мне понравился. Я бы орал ещё и ещё, но тут из меня попёрла клешня. Она скалилась на Добробабу. Медведь удивлённо высунулся из-за дерева и причмокнул. Заворожённый Борька тоже давай причмокивать. Тут я снял гипноз. Добробаба выпучил глаза:
– Уберррите его от меня. Уберррте… Он ведь монстрррр! Монстрррр, монстррр, монстрррр!
Совладав, наконец, с дикцией, он бросился прочь по направлению к заброшенной деревне Верхние Никулясы.
Медведь сделал попытку показать мне «окей» тремя когтями. Попытка не удалась… когти в «окей» не сгибались. Тогда медведь рванул в сторону убегавшего Борьки … Ага, ну, хоть не скучно Добробабе одному будет бегать. Да и, пожалуй, быстрее на станции окажется!
С этими мыслями, я как-то даже забыл, что мы остались наедине с Борькиной пассией.
– Я люблю тебя Раков, – басом сказала она и нежно поцеловала.
Жаль, нет зубной щётки…
После полуночи появившаяся химия начала ослабевала. Мы шли и ругались так, будто знали друг друга не одну тысячу лет.
Узнав, что у меня с собой нет зубной щётки, Дашуха пилила меня ужасно:
– Ну, вот Боря, Боря например. Вспомни Борю! Он всегда с зубной шёткой и фиксами. А теперь на себя посмотри… чучело. Где твоя щётка зубная? – она сердито сверкала глазами.
– А я разве с фиксами? И вообще, я живу по принципу «без зубной щётки» – отмахнулся я и вгляделся в линию горизонта.
Тут лес вдруг сменился чистым полем. Небо окрасилось кровавыми петардами.
«Дома всё равно убъют», – подумал я и решил устроить привал.
Завалившись под кустик, мы смотрели на полную, объевшуюся сыра луну… Где-то вдалеке шумел поезд. Возможно, на нём сейчас движется в сторону города Добробаба. С одной стороны, романтика. Но с другой, ведь, не так, чтобы прям расплакаться. Слишком много отвлекающих факторов. С кустов, например, свисала засахарившаяся блевотина. Кажется, запах шёл от неё…
– Знаешь что Раков, – приставала Дашуха, – если мыться в ванной с яичным шампунем не будешь, на серьёзные отношения не рассчитывай.
Я ещё раз взглянул на небо и увидел, как стая ворон сложилось в слово «Надо, Раков!».
Тогда я встал и палкой откинул блевотину подальше. И заснул, уже не обращая внимание ни на комаров, ни на сварливый бубнёж бывшей Добробабиной невесты.
Пёс
Засыпать – вот уж чего в планах не было. Думал, буду бодрствовать до тех пор, пока не перекинусь парой слов с Кактусом – а ну как опять во сне Оля Газелькина? Кто знал, что путешествие меня так укатает?
Во сне подсознание услужливо преподнесло Змея Горыныча о трёх головах, жарившего на костре длинные сухие сосиски.
– Проходил семьеведение? – напевала голова школьной директорши, закусывая сосиской размером с меня.
– Ещё один Боря? или не ещё один Боря? – повторяла голова бывшей Добробабиной пассии.
– Для фего фебе ффё эфо? Фкажи, Кьешня? – фыркала Добробабова голова.
Разговаривать с Добробабой хотелось меньше всего. Что спрашивается, этот шепелявый забыл в моём сне, наполненном прекрасными женщинами?
Проснулись засветло. Свет не понравился. Захотелось, чтобы всё закончилось по щелчку… но судя по тому, как далеко мы зашли в лес, рассчитывать на счастливый конец уже не приходилось.
Я попрыгал на одной ноге, стремясь вытрясти залившиеся в ухо росинки, и попал ногой в сгустки вчерашней блевотины. Сгустки были красиво вызолочены утренним солнцем. Мне захотелось сходить в туалет по большой нужде. Чтобы не тревожить Дашуху, я отошёл подальше и с ужасом обнаружил, что спали мы на болоте. Вокруг – ни листика. Ни одного дерева. Одна болотистая зыбь и тина. А вокруг лес, надо же…
Паниковать было некогда. Уже поджимало. Глядя на колосящуюся вокруг морошку, я решительно снял с ноги носок. Дальше действовал по наитию.
Слышно было, как Дашуха проснулась и затрубила на весь лес:
– Борис, бу-бу-бу! Всё снова не так!
Супружеская жизнь уже не казалась мне такой привлекательной.
Стоит относиться к этому вопросу проще – думал я, натягивая штаны. По деловому – чтобы, значит, не только Дашуха, но и я мог выдвигать условия. Я бы запретил ей носить бежевый цвет, например – бежевый ей не идёт. И дутое, допустим, тоже носить не надо… портит фигуру. И отпустить надо жвала. Или не стоит того? Или может отпустить всё-таки… что нибудь ещё отпустить… всё!
А потом я увидел собаку. Нос пса шевелился. Я знал, почему у собаки шевелится нос и меня это не радовало. Собака остановилась как вкопанная. Её интересовал камень. Под ним лежал мой носок! Не хватало, чтобы пёс его вырыл! А если отбросить носок подальше? Наверное, принесёт обратно как палочку. Я принялся рыть канавку, надеясь, что пёс отвлечётся. Пёс рыкнул, лёг и удовлетворённо ракнул – Р-р-раков! Показалось? Или я на самом деле умею общаться с животными?
Быть бы этому псу не таким идиотом, то мы бы уже давно обо всём договорились.
Я застегивал ширинку, намереваясь сматываться. А пёс всё-таки вскочил и дорыл мой канал. Он, зараза, подлаивал, призывая хозяина, чтобы тот тоже мог со мной подружиться.
Я давай строить рожу поромантичнее… подставлять лицо лучам восходящего солнца; типа, я такой здесь сижу, наслаждаюсь восходом. Вылез, можно сказать из болота и наслаждаюсь, наслаждаюсь, наслаждаюсь…
Хозяин поспел к появлению носка из-под камушка.
Рожа обветрена, глаза ещё спят. Волосы топорщились и шуршали будто полиэтиленовые. Уши обтянуты еловыми шишками. В руках была палка. Паутиныч? Или мало ли кто там ещё на болоте живёт… из устного народного творчества?
– На шоссе иди… вон пошёл… кыш! – прогнал меня Паутиныч, – Проваливай! Чего тут устроили. Одна лифчик в святом роднике стирает. Второй говно вокруг разбросал.
Вот так. Оказывается тут не только родник и болото. Тут и шоссе поблизости есть. Ну что же – поедем кататься!
Опять камчадал
Угрюмые, до конца не проснувшиеся, мы брели в сторону предполагаемого шоссе. Шоссе не было. Вокруг избушки заброшенные, замшелые и припорошённые; хорошо хоть медведей показывающих знаки, не наблюдалось. Совсем не по чаячьи разорались чайки. Стая ворон не отставала, выделывая в воздухе лихие кренделя…
Утренний туман рассеялся. Мы опять взялись за руки. И опять всё пошло не так
– У тебя, что носки под сандалии? – Дашуха остановилась; в голосе её звучали плачущие нотки бензопилы.
Я тоже чуть не заплакал:
– Не тот я, прежний Боря, понимаешь? Мне можно, можно носить носки под сандалии! Ведь, понимаешь – не лето! Май-месяц ведь, да?
– Носки – это нижнее бельё, – звенел голос Дашухи. – Кому ты собрался его демонстрировать?
Чайки всё летали и летали над головой, примериваясь как бы заклевать нас получше.
– Смотри, – сказал я, вынимая обгаженный носок из полиэтиленового пакета (Паутиныч выдал его, чтобы пёс не увязался по запаху). – Будешь выть, я его надену.
– На что оденешь? – Дашуха поморщилась.
– На голову тебе, например.
– И кому от этого хорошо станет?
– Тебе и станет, ясно?
Чайки вырвали носок из рук.
– Видела когда-нибудь, чтобы птицы себя так вели? – удивился я.
Дашуха посмотрела на меня так, как умела только она. Всю жизнь буду вспоминать её придирчивый взгляд из-под щипаной брови:
– Слышь, ну ты тугой что ли, Раков? Сандалии на босу ногу одевают!
Пришлось снимать второй носок. Дашуха торжествующе заулыбалась, зашагала вперед легко, будто шагала собственному счастью навстречу …
– Бернгардовка, – прохрипел я. Я обжарился, мне было жарко. Говорил я не водителю, а бутылке из-под боржоми, торчащей из кармана его штанов. Очень хотелось пить. Минералка!
– Не в ту сторону, – водитель неопределенно махнул рукой, по крайней мере, в трёх направлениях. Я был весь в пыли. Интересно, получится остановить еще одну машину? Успею ли я ударить водителя, забрать минералку и убежать далеко-далеко?
Остановилась машина весьма дорогой марки, похожая на бронированный катер.
– Бернгардовка, – тихо произнесла Дашуха в опустившееся окно.
И вот мы уже сидим внутри катера…
– До Рахьи довезу, а дальше через Всеволожск, – веселился водитель, – Полтора часа!
– Не далековато? – буркнул я. – На электричке-то минут пятнадцать.
Вместо ответа водила ткнул рукой на карту, заслонившую ему пол-окна.
– Сам смеюсь с ваших расстояний. У нас дома не так!
– Вы откуда?
– С Камчатки, – радостно сообщил водитель, открывая свободной рукой термос, – там всё по-прямой.
– Старый камчадал! – догадался я.
Камчадал вдруг обиделся.
Следующий водитель, подвозивший от Рахьи до Бернгардовки, не понравился уже мне. С удовольствием бы пробил ему колесо встопорщившейся от радости клешней. Клешня набирала силу как наливное яблочко.
– Раков, ты мой Раков, – капризно цедила Дашуха.
По глазам было видно, что наливная клешня её радует.
Дуняша
Так… Ну, допустим, вот она – Бернгардовка.
Вспомнил название: садоводство «Трублит-черешня». Определил направление по обглоданной фанерной доске. Стало быть, вот мы и пришли.
А дальше-то что? Я встал посреди этой черешни на газовый баллон и давай орать:
– Каактуус!
– Дуняшааа! – отозвался задиристый голос.
«Придушить твою Дуняшу», – подумалось мне.
– Каааактус!
– Дуняшааа!
Я набрал побольше воздуха в рот, чтобы в третий раз крикнуть – «Ка-а-а-ктус!».
– Вла-а-а-дик! – кто-то маленький орал совсем рядом.
Издалека истошно раздалось ему в ответ:
– Ве-е-е-ня!
Убить Веню вместе с Владиком!
– Кааактус! – без надежды на успех сотряс воздух я, решив, что всё это в последний раз, и больше я в Бернгардовку не езжу.
Кусты приоткрылись. Вылезла сопливая девчонка, лет десяти.
– Я Дуняша, – кокетливо сказала она. – Я тут родилась. Можно я за вами пойду?
– А куда надо идти?
– Да уж не знаю. На пруд купаться? А может ещё куда нибудь?
Я хмыкнул. Дашуха закатила глаза.
Сопливая Дуняша, наоборот, сверлила меня глазами так, что мне стало не по себе. Суровый взгляд у неё был, между прочим, и по контрасту с текущими из носа соплями – недетский совсем.
– А где пруд то твой?
– Да вот, – сказала Дуняша.
И показала на расплескавшуюся рвотной тиной лужу, раздвинула ветки пошире.
Тут я зачем-то взял да и отправил её в воду пинком.
Прямо в холодную весеннюю воду.
Не знаю, как так получилось. Вдруг захотелось делать гадости всем подряд, направо и налево. Во мне это желание поднимается инстинктивно, я же объяснял. Сейчас-то конечно поздно объяснять… визг, поди, поднимется страшный… вся Бернгардовка прибежит оплакивать утонувшую.
Но Дуняша вынырнула и, как ни в чём не бывало, улеглась подбородком на камень.
– Интересный ты, – оценила она, намотав на уши тину.
– Что же во мне интересного? – буркнул я.
Девочка была на редкость странная. Сопливая, вся в слизи, как новорожденный котёнок. Может, тина на её ушах и была верх совершенства. Но в остальном это был тихий деревенский ужас с веснушками. От горшка два вершка, в галошах, с грязными ушами, с ужом за пазухой. Ещё на ней был сарафан в чайную розу. А веснушек столько, что впору оттирать их бытовой химией. Только вот взгляд был суровый и… сухой. Он хрустел, как позавчерашняя булочка.
– Без носок, в сандалях на босу ногу, – весело сказала Дуняша, – И что-то всё равно в тебе есть. Только вот не пойму что.
Она наморщила нос.
Я показал ей клешню, а приготовленный кулак спрятал за пазуху.
– Видела? Вот что во мне есть.
– Клешню надел… ну, видела. Она трясётся, когда думаешь. И в штанах ты ей же чешешь. А вот что в тебе особенного – не понимаю.
Дуняша выскочила из воды, вытерла сопли.
– Можно с вами пойти? Ну, пожа-алуйста.
Закатившиеся Дашухины глаза были ответом. А я-то в чём виноват? В том, что бабы бросаются на меня как больные звери на доктора Айболита?
– Пошли, – сказал я и на всякий случай спросил – А Петьку Землероева не знаешь случайно?
Дуняша сбавила голос до полушёпота.
– Педро?
– Какого Педро?
– Бородатого. Зачем тебе Бородатый Педро?
Я нахмурился. Может Кактус окончательно сбрендил в своей Бернгардовке? Должно быть, речь идёт о совершенно другом человеке? О каком? Я даже не захотел представлять о каком.
– Не знаешь никакого Землероева… я так и думал.
– Ну, может, не знала раньше… Но теперь точно знаю.
Дуняша молчала. Наверное, размышляла, стоит ли мне доверять такую страшную тайну. А потом решительно зашептала на ухо:
– Педро – самый крутой во всём садоводстве. Не будет он с нами водиться. Всегда один гуляет, понял? Вон он, между прочим, сидит – на качелях качается.
Она показала вдаль, вызвав чувство неуверенной ревности. Самый крутой!
Бородатый Педро