Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 2
– Да ладно, чё уж там, – миролюбиво заметил его товарищ, – сколько дали, столько и дали. Мы ведь тоже вынуждены были дать. Поверите, товарищ майор, – обратился он к Борису, – вот уже десятый день ждём, и каждый день такая же история. Комендант талоны даёт, а кассир билеты не компостирует, говорит, что мест нет. Наконец, уломаешь кассира, подойдёшь к поданному составу, а он уже битком набит, даже в тамбурах сидят. Вот, маялись, маялись так десять дней, проели почти всё, что с собой было, а сегодня ночью этот проводник согласился нас взять, да и запросил-то недорого, всего по паре сотен с брата. То ли пожалел нас, то ли ещё чего. Другие-то дороже берут.
Борис и Захаров переглянулись, понимая, что они за свою срочность поездки здорово переплатили. Затем оба улыбнулись и почти одновременно пробормотали:
– А нас он таки здорово нагрел, да чёрт с ним, главное, что мы едем домой.
Поезд шёл прямо-таки с довоенной скоростью, и через двое суток наши друзья высаживались в Москве на Киевском вокзале. Тут уже работали носильщики. За сравнительно небольшую плату они вынесли вещи за пределы вокзала и сложили их в довольно беспорядочную большую кучу на краю тротуара. Теперь нашим друзьям нужно было перебраться на Казанский вокзал, обоим предстояло ехать дальше. Такси, конечно, не было. Да ни в одно такси, а ими тогда были «эмки», с их багажом они и не влезли бы, а разделяться им не хотелось. Захаров предложил:
– Борис Яковлевич, пойду-ка я поищу какую-нибудь машину. Не загорать же нам здесь до ночи. А вы с Джеком вещи покараульте.
Алёшкин согласно кивнул головой. Он уселся на один из чемоданов и закурил. Джек, как всегда, улёгся у его ног. По тротуару взад и вперёд двигалось, как показалось Борису, множество людей. В их руках были вещи, очевидно, эти люди уезжали или приезжали откуда-нибудь. Некоторые несли в авоськах какие-то продукты и торопились к пригородным электричкам. Подъезжали легковые машины, высаживали или забирали пассажиров. Мела несильная позёмка, было холодновато. Посидев с полчаса, Борис нетерпеливо начал расхаживать вокруг своих вещей, привязав Джека к самому большому чемодану. Он уже выкурил с десяток сигарет и начал основательно подмерзать, когда к тротуару подкатила старая разбитая полуторка, из которой выскочил Захаров.
– Вот, нашёл! За полтора куска согласился, да и те вперёд запросил. Чёрт возьми, мы там воевали, а затем жили и не понимали, что здесь с деньгами творится, а деньги-то наши теперь почти ничего не стоят. Давайте быстрее грузиться, пока нас с ним милиционер не захватил.
Шофёр тоже выскочил из кабины, и общими силами погрузку закончили за пару минут. В кузов забрался Захаров, туда же посадили и Джека, Алёшкин залез в кабину.
Вскоре они уже выгружались на Казанском вокзале. При помощи носильщиков затащили вещи в большой зал ожидания. Прежде всего, друзья по очереди сходили в ресторан и как следует поели, хотя это обошлось недёшево, Борис принёс кое-что и для Джека. Затем Захаров отправился выяснять положение с поездами и, если получится, закомпостировать билеты.
Вернулся он с известием, что через полчаса, то есть в 19:10, уходит его поезд на Рязань, а поезд № 8 до Ростова-на-Дону, где Алёшкину предстояла новая пересадка, отправится в 22:00. Оба билета он закомпостировал. Захаров привёл с собой двух носильщиков, которым сказал:
– Вот, поможете товарищу майору погрузиться. Он заплатит, как договорились. Товарищ майор, – обратился он официально к Борису, – дадите им по сто рублей, а мне уже пора на перрон.
Борис и Захаров крепко обнялись, обещали писать друг другу, договорились встретиться когда-нибудь. Но ни тот, ни другой своих обещаний не сдержали, и так никогда более не увиделись. Из жизни Бориса ушёл ещё один человек, с которым они делили немало трудностей, с которым встретили радость победы, с которым дольше всех не расставались.
В 21:30 к Борису подошли уже известные ему носильщики, забрали большую часть его вещей. Сам он нёс два небольших чемоданчика и вёл на поводке Джека. В несколько минут он погрузился в стоявший наготове состав. «Совсем как в мирное время», – подумалось ему.
Занеся в купе его вещи, носильщики сказали:
– Ну, товарищ майор, счастливого пути!
Борис на радостях, что всё так хорошо и быстро устроилось, добавил помогавшим ему людям ещё по 50 рублей и начал устраиваться на ночь. Через 10–15 минут вагон наполнился, и в его купе пришли люди. Он не запомнил, кто с ним ехал. В памяти осталось только то, что все его спутники доброжелательно относились к Джеку, а узнав от Алёшкина историю собаки, стали её баловать разными угощениями. Пёс умел удивлять своим поведением. Во-первых, ни один кусочек, даже самый лакомый, Джек без разрешения Бориса ни от кого не брал, а во-вторых, вёл себя так тихо и спокойно, что все поражались его выдержке.
В Ростове-на-Дону оказалось, что поезд, следующий в Нальчик, уже готов к отправке, и Алёшкину нужно было только перегрузиться, перейти с одного пути на соседний. Его соседи по купе, выходившие в Ростове, прислали двух носильщиков, проводник по их просьбе открыл противоположную дверь, и через полчаса после прибытия в Ростов Борис уже сидел в нальчикском поезде, тоже в купе, где нашлось свободное место.
Правда, эта пересадка, так же, как и уговоры проводника, обошлись ему ещё в пятьсот рублей, но он о деньгах уже не думал. Теперь хотелось скорее, скорее увидеть Катю и своих ребят. Ещё из Москвы он отправил жене телеграмму, что едет домой, и надеялся, что она её получит вовремя и встретит его.
На Котляревскую поезд подошёл поздней ночью. Борис заранее договорился с проводницей, она помогла ему перетащить вещи к дверям вагона, и, как только поезд остановился, они стали сбрасывать их на перрон. Те, что бросать было нельзя, Борис выносил сам. Наконец, всё было закончено, и поезд тронулся, стоял он всего три минуты.
Теперь предстояло перенести все вещи в здание станции. Оно каким-то чудом уцелело и, хотя и имело повреждения во время боёв за Майское, очевидно, уже было отремонтировано.
На перроне было пусто, дежурный по станции, проводив поезд, ушёл. Борис недолго подумал и, наконец, решился. Привязав Джека к одному из чемоданов и поручив ему охранять сброшенные с поезда вещи, начал помаленьку их перетаскивать. В крохотном зале ожидания станции никого не было. Борис складывал свой багаж в самом центре этого помещения. На переноску вещей ушло добрых полчаса, и когда он наконец доволок самый большой чемодан, и сопровождавший его Джек тоже зашёл в здание станции, Борис посмотрел на часы. Он увидел, что время приближалось к полуночи. Решив дождаться на станции утра, а затем, связавшись через кого-нибудь с райздравом, добыть транспорт и ехать в Александровку, он уселся у кучи сваленных вещей, тяжело дыша от проделанной работы, и задумался. «Почему же Катя меня не встретила? Может быть, она так обиделась, что и в дом-то не пустит? А может быть, получив это подлое и глупое письмо, вообще уехала с детьми из станицы куда-нибудь к своим, в Бор, например?» Погружённый в свои невесёлые думы, он не обратил внимания на то, как открылась дверь, и в клубах морозного пара в зал зашёл какой-то человек. Однако его шаги привлекли внимание Бориса. Он поднял голову и увидел её, свою Катю. В чёрной шубке, повязанная шерстяным платком, она стояла перед ним и смотрела своим пристальным, внимательным взглядом, не произнося ни слова. Борис вскочил, обнял её и стал целовать. Она не отталкивала и даже отвечала на его поцелуи, но как-то отчуждённо, затем сказала:
– Ну что же, Борис, я на лошади, возьмём твои вещи и поедем.
Борис подошёл к огромной куче чемоданов и узлов.
– Да, а вот ещё и Джек, я тебе о нём писал.
Катя смело приблизилась к вставшему во весь свой богатырский рост псу и, протягивая руку, ласково сказала:
– Какой же ты славный, хороший пёс. Будем друзьями.
И не успел Борис её предупредить, как она уже гладила Джека по голове и даже почёсывала ему за ушами. К удивлению Бориса, собака не только не укусила Катю, не только не заворчала на неё, но даже стала учтиво помахивать хвостом и прижиматься головой к её ногам.
Когда все вещи были погружены в небольшие санки, оказалось, что им самим там уместиться не удастся. Катя предложила:
– Что мы будем ночью пешком тащиться? Да и ты, наверно, устал. Давай отдохнём до утра. Тут недалеко у меня знакомые из райпотребсоюза есть, у них переночуем, а утром тронемся домой.
Борис согласился. Спали они на полу, на перине, постланной им хозяйкой. Легли, не раздеваясь, и, почти не разговаривая, заснули. Оба они чувствовали себя как-то неловко.
Алёшкин в течение нескольких дней не хотел вести никаких переговоров с райздравотделом, не хотел являться в военкомат и тем более в НКВД. Ранним утром следующего дня, подзакусив, отправились в путь. Это было 31 декабря 1945 года. Джек бежал впереди, за ним шагала лошадка, таща основательно нагруженные санки, а следом, взявшись за руки, шли Борис и Катя.
Глава четырнадцатая
Борис рассказывал Кате о своём путешествии, расспрашивал её о работе, о ребятах и вообще о жизни в Александровке. Она отвечала довольно односложно и шла, задумавшись. Он, чувствуя себя виноватым, был смущён, и это смущение старался прикрыть напускной весёлостью, но на душе у него было неспокойно. Он всё время думал о злосчастном письме, получила его Катя или нет. Этот вопрос волновал его больше всего. Спросить прямо он не решался. Так и продолжал болтать о всяких пустяках, почти не умолкая.
Прошли станицу Котляревскую. Она ещё не отстроилась: местами торчали одинокие печные трубы, а от конопляного завода остались одни развалины. Выйдя снова в степь на ровную дорогу, окружённую небольшими сугробами, Катя остановила лошадь и сказала:
– Давай отдохнём немного, посидим, – и с этими словами она присела на краешек саней.
Борис бросился к ней, пытаясь её обнять и поцеловать, но она вывернулась, вскочила на ноги и громко сказала:
– Ты на фронте-то там напрактиковался с разными бабёнками, а я здесь от этих нежностей отвыкла, не до того мне было, слишком много на мою долю досталось! Не лезь ко мне. Давай-ка лучше поговорим.
Борис отскочил, как ошпаренный, и остановился на обочине дороги, опустив голову. Он залился краской стыда и молчал, не зная, что сказать. Катя продолжала:
– Зачем ты приехал? Забрать у меня детей? Ты что же, думаешь, я тебе их отдам? Больше того, что ж ты думаешь, они поедут от меня? Ошибаешься! Ну, что молчишь? Отвечай! Или ты только пакостить умеешь, а ответ держать трусишь?
Борис приподнял голову и умоляюще взглянул на Катю. Он силился сказать что-нибудь в своё оправдание, но не мог, язык не повиновался ему. Катя заговорила вновь:
– Получила я твоё проклятое письмо. Как я только, прочитав его, жива осталась? Спасибо Элке, она меня поддержала. Ты даже и не представляешь, что у тебя есть почти совсем взрослая дочь. Ей восемнадцатый год идёт, и она такого горя насмотрелась и столько испытала, что совсем взрослой стала. Я всё время по тону, по содержанию твоих писем чувствовала, что около тебя есть женщина и, может быть, не одна. Я мирилась с этим… Знала, какой ты неустойчивый в этом отношении человек, но считала, что это временные увлечения, которые улетучатся, как дым. Но когда я получила то письмо… Да-да, написанное карандашом, о котором ты и до, и потом предупреждал меня. Я не только была оскорблена до глубины души. Мне показалось, что я как-то сразу разлюбила тебя, что там, на фронте, не ты, а какой-то чужой, совершенно посторонний мне человек. Многое я передумала в бессонные ночи после этого письма, много ответов написала тебе, но, конечно, не послала… Правда, вслед за этим письмом я получила несколько ласковых и хороших писем, в которых ты вымаливал себе прощение и объяснял отправку этого письма глупым и досадным недоразумением. Хорошенькое недоразумение, оно чуть не стоило мне жизни! Ну, что же ты молчишь? Я всё-таки решила ждать тебя, посмотреть тебе в глаза и понять, что же ты за человек, – с этими словами Катя вновь присела на краешек саней.
Борис молча опустился на колени на снег, покрывавший дорогу, взял Катину руку, прижался к ней губами, затем поднял на неё глаза, из которых текли слёзы, и сказал:
– Прости меня, если сможешь! Я был и есть только твой…
– Не ври, – сердито возразила Катя, – говори мне всю правду. Рассказывай! Так сидеть холодно, вставай. Пойдём! Дорогой всё и расскажешь.
Они снова двинулись в путь.
Джек, когда лошадь остановилась, вернулся назад и в продолжение описанной сцены стоял на обочине дороги и с любопытством рассматривал не совсем понятное поведение этих людей, теперь уже казавшихся ему одинаково близкими. Как только лошадь тронулась с места, он убежал вперёд.
По дороге Борис рассказал жене о своих похождениях во время войны, о второй Кате, с которой он провёл последние два года жизни, о том, что она была его хорошей помощницей в работе и что он считал её настоящим другом. В его словах было много теплоты по отношению к той женщине, и Катя невольно подумала: «Он ещё любит её». Вслух она спросила:
– Ты любишь её или меня?
– Катя, это невозможно объяснить! Наверно, я такой испорченный человек, но, пойми меня, я никогда не переставал любить тебя. Никогда! Но и её я любил. Как-то по-другому, совсем не так, как тебя. Я всегда считал, что это что-то временное, непостоянное, но с нею всё, совершенно всё кончено. Я не знаю, куда она уехала, и она дала слово, что никогда о себе не напомнит. Ты у меня единственная и самая настоящая любовь! Ещё раз прошу, прости.
– Ну, а если не прощу? К ней побежишь?
– Побегу. Только не к ней, а куда глаза глядят, и буду самым несчастным человеком на свете, – печально сказал Борис.
Он достал портсигар, вынул сигарету и закурил. Это была первая и единственная папироса за время их пути.
Исповедь Бориса продолжалась так долго, что закончилась, лишь когда они подходили к околице Александровки. Катя остановила лошадь, вновь посмотрела на Бориса и довольно сурово сказала:
– Хорошо, Борис, я ещё раз прощу тебя. Но знай, делаю это я не ради тебя, точнее, не столько ради тебя, сколько ради того, чтобы у детей был отец, чтобы сохранить семью. Всегда это помни! Прежних моих чувств, какие у меня к тебе раньше были, вернуть невозможно, ты их убил. Конечно, со временем я привыкну к тебе снова, может быть, снова буду тебя любить, но то, что было раньше и что ты своим неразумным поведением разбил, не вернётся. Я, в отличие от тебя, могу тебе прямо сказать: несмотря на многочисленные домогательства, я устояла и осталась верна тебе. Может быть, и зря, кто знает… Во всяком случае сейчас, при детях, при всех посторонних мы должны себя вести, как и до войны.
Борис, обрадованный таким решением, схватил Катю, обнял её, приподнял с земли, закружил и стал покрывать её лицо бесчисленными поцелуями. Она шутя отбивалась, а на лице её впервые с момента их встречи появилась какая-то неопределённая улыбка. Джек прыгал вокруг них и восторженно лаял. Он как будто бы понимал, что первое и, пожалуй, самое важное примирение состоялось.
***
Перед въездом в станицу Катя предложила:
– Возьми Джека на поводок и веди рядом с собой. Здесь много собак, может ввязаться в драку, и полстаницы узнает о нашем возвращении, а я этого не хочу. Хотя кое-кто и знал, что я поеду тебя встречать, но это были только близкие друзья – Прянины и другие. Кроме того, у нас во дворе злой и сильный пёс Полкан, он может порвать и тебя, и Джека. Он и меня не всегда слушается и даже укусил один раз. Я, когда поехала, заперла его в сарай, но вдруг девчонки его выпустили…
Так, разговаривая, они перебрались через Лезгинку, на которой красовался новый мост, построенный, как сказала Катя, сапёрами, когда наши войска наступали. Прошли мимо забора и ворот Крахмального завода, из-за которых виднелся полуразрушенный обгорелый главный корпус.
– Его ещё не восстановили, – пояснила Катя. – Вот здесь я работаю. – показала она рукой на маленький, запертый на висячий замок ларёк. – Выдаю муку для рабочих и служащих раз в месяц; торгую повидлом, водкой, папиросами и разной мелочью, которую удаётся получить в райпотребсоюзе. Сельмаг тоже работает, но он обслуживает в основном станичников. Там продуктов – муки, круп и тому подобного – совсем не бывает. У нас для заводских рабочих, кроме муки, остальные продукты тоже бывают очень редко. Вот так и живём. Теперь уж не так голодаем. Умудрилась я купить коровёнку. Хоть и плохонькая, а литра полтора молока даёт. Кукурузу садила, картошку, есть несколько кур. Недавно кабанчика зарезала… Но было время, когда на одном кукурузном крахмале сидели. Думала, что и не вытяну ребят, но всё-таки справилась. В последнее время помогли твои посылки, мануфактуру и бельё продавала, на эти деньги и купила коровёнку, да и кукурузную муку добываю. Ведь пайковой-то больше чем на неделю не хватает…
Всё это Катя рассказывала спокойным, каким-то бесстрастным голосом, как бы просто фиксируя факты и не придавая им никакого значения. Борис же слушал её рассказ с ужасом и негодовал на свою беспечность. За время службы в армии он отвык от таких вопросов, как забота о ежедневном пропитании. Даже во время Ленинградской блокады, хоть мизерный, явно недостаточный для работающего человека паёк, но он получал. Пусть всего ложка пшённой каши и один сухарь, но они были, их выдавали, кто-то где-то об этом всё-таки заботился. Потом, когда он сам стал начальником, и ему приходилось думать об организации питания личного состава и раненых, он знал, что нужно дёргать соответствующие органы, и продукты будут. Ну а находясь в Германии, стало ещё проще. Фашисты во многих городках и посёлках из-за быстрого бегства под ударами наших войск бросали огромные продовольственные склады, как это было в Грауденце, Штольпе, Варене и других местах. Владельцы коров, свиней различных птичьих ферм – как правило, члены Национал-социалистской партии при вести о приближении Красной армии бежали на запад – в Швецию, Данию или ещё куда-нибудь, захватив с собой драгоценности, деньги и лишь самые необходимые вещи. Немецкие рабочие, оставшиеся в брошенных поместьях, продолжали работать, получать соответствующую продукцию и хранить её на складах в ожидании хозяев. Себе они брали только то количество, какое полагалось по установленным Гитлером продовольственным карточкам. В некоторых местах поместья просто ломились от продуктов. Эти склады становились военными трофеями, и воинские части, в том числе и госпиталь Алёшкина, могли брать необходимые продукты в неограниченном количестве. Проблем питания раненых и госпитального персонала даже не возникало, всего имелось вдоволь.
А тут? Борис невольно представил себе, как мечется его Катеринка в поисках хоть какой-нибудь пищи для троих детишек. Слушая её рассказ, он молчал и сосредоточенно думал: «А что же дальше? Так и будем здесь перебиваться мизерным пайком? Нет, это невозможно, надо что-нибудь придумывать!»
Так, незаметно они подошли к центру станицы. Прохожих не встретили, ещё было слишком рано. Торопясь домой, они выехали из Майского, не дожидаясь пяти часов, и прибыли в Александровку ранним утром.
Наступил новый 1946 год, это был первый его день. Завод не работал, колхозники тоже в большинстве своём ещё спали. Из труб кое-каких хат вился дымок, очевидно, там расторопные хозяйки приступали к приготовлению завтрака.
От центра станицы, перед видневшимся впереди зданием обгоревшей школы, вместо того, чтобы повернуть направо к их дому, они вдруг повернули налево в переулок и вышли на Теречную улицу. Борис вспомнил, что Катя как-то в письме упоминала о том, что им пришлось переменить квартиру, так как в их доме организовали школу. Но он думал, что это было временное переселение, что за три года, прошедшие с изгнания гитлеровцев из Александровки, уже успели восстановить школу и вернули их прежнюю квартиру. Оказалось совсем не так.
Они подъехали к маленькой, покосившейся саманной хатёнке, отгороженной от улицы плетнём. Где-то, по-видимому, в сарае, раздавался злобный неистовый лай собаки, учуявшей прибытие посторонних.
– Вот и наши хоромы! – невесело усмехнулась Катя. – Хорошо, что не на улице. Открывай ворота, да отпусти Джека. Полкан заперт крепко, не вырвется.
Борис прошёл вперёд, отодвинул плетнёвые ворота и ввёл лошадь с санями во двор. Джек, отпущенный с поводка, принялся бегать вокруг дома, по огороду, своим присутствием вызывая безудержный лай собак и собачонок соседних домов.
Взяв один из узлов, Борис направился к маленькому крыльцу, его встретила уже раздевшаяся Катя. Она быстро подошла к саням, взяла один из больших чемоданов, догнала Бориса и вместе с ним вошла в дом.
– Ребята ещё спят. Когда они одни, то всегда спят все вместе на нашей кровати, я её сюда перевезла. Ну а когда я дома, то Майя спит со мной, Нина и Эла – на своих кроватях.
Когда Борис немного осмотрелся в полутёмной кухне, в которую они перетащили все вещи, понял, что кухонька эта с небольшой плитой, простым столом, скамейкой и парой табуреток пола не имеет. У неё был такой же, правда, хорошо утрамбованный и довольно чисто выметенный, земляной пол, как в доме Давыдовича в Краснодаре. Кухня освещалась маленькой керосиновой лампочкой. Под потолком висела электрическая, но она почему-то не горела.
– Раздевайся да подымай девчат. Пусть Эла завтрак готовит, а я в правление колхоза лошадь отведу. Там сейчас очень трудно с лошадьми. И этой бы не получила, кабы не Прянин. Он тоже недавно вернулся. Ну, сегодня увидитесь, он про себя сам расскажет. Я поеду. Смотри, Полкана не выпусти. Джека можно в кухню пустить.
– Девочки, вставайте, папа приехал! – с этими словами Катя вышла из дома, и вскоре было слышно, как она понукает уставшую лошадёнку, проезжая по улице.
Из кухни в комнату вела небольшая дверь, которая была плотно закрыта. Она находилась сантиметра на 15 выше пола кухни, из чего Борис заключил, что в комнате должен быть деревянный пол.
Раздевшись, повесив шинель и шапку на колышек, вбитый в стену у двери, впустив Джека, стоявшего в ожидании у входа, и приказав ему лежать недалеко от порога, Борис с замирающим сердцем направился к двери, ведущей в комнату. Когда он стал её приоткрывать, она скрипнула, и из-за двери сейчас же послышался девчачий визг.
– К нам нельзя! Мы ещё не одеты! Нельзя, нельзя! Мы сейчас выйдем.
Борис остановился. Он смутился. В его представлении девочки, которых он оставил четыре года тому назад, всё ещё были детьми, а на самом деле старшей – I7 лет, средней – больше десяти и даже младшей уже исполнилось восемь. Конечно, появление мужчины, хотя и отца, от которого они за годы разлуки отвыкли, их переполошило. И предстать перед ним неодетыми и непричёсанными им было стыдно.
Но вот они, наконец, немного привели себя в порядок. Дверь открылась, и на пороге показалась темноволосая, стройная девушка, одетая в довольно поношенное, но чистое ситцевое платье, с толстой, хотя и не очень длинной косой, перекинутой через плечо. Конечно, это была Эла, из-за её спины несмело выглядывала подстриженная головка Нины, и быстро выпрыгнула растрёпанная, с торчащими вихрами младшая – Майя.
Последняя оказалась самой храброй, она подбежала к присевшему на скамейку Борису, вскочила к нему на колени, принялась его целовать и кричать:
– А вот и папа приехал! Вот и приехал!
Вслед за ней к отцу подошли и Эла с Ниной. Они тоже поцеловали отца, но более сдержанно и как-то степенно. Затем Эла заявила:
– Идите в комнату. Нина, застели постель, а ты, Майка, перестань прыгать, лучше подмети пол в комнате да собери книжки, которые вчера раскидала по столу.
Нужно сказать, что в это время Майя уже соскочила с колен отца и забавлялась с Джеком, который и в этом случае позволил делать с собой всё, что вздумается, стучал об пол хвостом, позёвывал от волнения, показывая свои жёлтые блестящие клыки. Он понимал, что для его хозяина наступили радостные, пожалуй, самые счастливые дни и принимал все знаки внимания со стороны этих новых людей с полной благожелательностью.
– Папа, ты иди в комнату, раздевайся и ложись отдыхать. Мама так велела.
– Нет, дочка, я не устал. Мы сейчас будем готовить завтрак.
– Да я сама приготовлю! Только картошку сварить, чайник вскипятить, хлеба нарезать. Есть ещё пирожки, но мама их трогать не велела. Гости будут, их угощать надо.
– Не буду спорить, вари свою картошку, я с удовольствием поем, давно домашней картошки не ел. А я тут распакую кое-что.
Разобрав сваленные в углу кухни вещи, на которые с интересом посматривали младшие дочки, Борис сказал:
– А ну-ка, девчата, ножницы у вас есть?
– Есть, есть, – почти одновременно крикнули Нина и Майя.
Младшая с такой быстротой метнулась в комнату и вернулась обратно, что Борис невольно рассмеялся:
– Ну и проворная же ты!
А та с гордостью заявила:
– Я всегда такая.
– Она и в школе такая же непоседа, – вставила Нина.
– Уже ябедничаешь! – возмутилась Майя.
– Ну ладно, ладно, не ссорьтесь, – успокаивающе сказал Борис, доставая из груды вещей фанерный ящик, обшитый, как и все чемоданы, узлы и свёртки, тёмно-синей байковой материей.
Ещё в Лигнице, готовясь к отъезду, они с Захаровым решили все вещи обшить, и это было очень предусмотрительно: благодаря обшивке они без труда сдали багаж во Львове. Удобны были вещи, обшитые и обвязанные верёвками, и на пересадках в поездах, поскольку вверху каждой имелось подобие ручки. Это позволяло сравнительно легко, несмотря на значительную тяжесть, перемещать их с места на место.
Развязав верёвки и распоров обшивку, Борис обнажил большой фанерный ящик, крышка которого была плотно прибита гвоздями. Он оглянулся по сторонам, но не успел ничего сказать, как сообразительная Майя уже несла ему из кухни большой топор.
– Молодец, догадливая! – похвалил Борис и принялся вскрывать ящик.
В такие ящики они с Захаровым упаковали продукты. После ликвидации хозяйства госпиталя и сдачи на трофейный склад остатков, у них оставалось ещё достаточно много разнообразных продуктов, часть они раздали своим подчинённым, а кое-что решили взять с собой, понимая, что там, в России, с питанием могут быть трудности. Но они даже не представляли себе масштаба тех трудностей, с которыми Борис столкнулся у себя дома.
Как уже говорилось, за годы войны он отвык от условий гражданской жизни, и чтобы особенно не отягощать себя, взял с собой, можно сказать, минимум того, что мог бы взять. Борис искренне жалел: вместо всякого барахла надо было взять побольше продуктов. Правда, позднее он убедился, что это так называемое барахло в то время представляло тоже большую ценность.
Взломав крышку ящика, Борис при помощи Майи и Нины начал выгружать на кухонный стол продукты, которые находились в этом ящике. Там были различные консервы – португальские сардины, итальянские шпроты, югославские мясные консервы, сгущённое молоко, а также несколько плиток шоколада, несколько пачек печенья, три круга копчёной колбасы и другие вкусные вещи.
На столе образовалась уже порядочная куча продуктов. Девочки восхищённо причмокивали и заранее глотали слюни, хотя о некоторых предметах они имели весьма смутное представление. Эла всплёскивала руками и повторяла:
– Ну, теперь мы на всю зиму обеспечены! Девчонки, ничего не трогать до маминого прихода, она сама скажет, что и когда можно будет есть. Давайте, идите от стола, – прикрикнула она. – Папа, не давай им пока ничего, они ещё и не умывались даже.
Борис вспомнил, что он и сам-то ещё не умывался, и, схватив за руки младших дочерей, вместе с ними вышел за дверь.
– Ну, показывайте, где здесь ваш умывальник, мне и побриться надо.
Пока Борис брился, вернулась Катя. Оглядев кучу банок, коробок и пачек, она заявила:
– Сейчас я всё это уберу и буду выдавать понемногу каждый день, так что не хватайте ничего.
Затем она зашла в комнату:
– Ну, Борис, коль у вас в армии такое питание было, так тебе наша еда постной покажется.
– Да что ты, Катя! Это всё трофейные продукты, мы их тоже не так часто ели, но вообще-то последние два года были всегда сыты.
Катя минутку помолчала, а потом сказала:
– Знаешь, я на сегодня к нам гостей пригласила. Прянины придут, соседи Котовы, бухгалтер из сельпо, он мне помогал… Заходила к Чинченко, да он больной лежит, кажется, опять воспаление лёгких. К Матрёне Васильевне и Надежде Васильевне мы потом сами сходим, им уже тяжело по гостям ходить. Я вчера холодец сварила, ребята о нём ещё и не знают, а то бы ополовинили. После обеда пирожков напекла с мясом и с повидлом. Сейчас буду курицу жарить. Из твоих гостинцев кое-что возьмём, так что стол накроем. Выпить у меня тоже есть, ведь я водкой и разными наливками торгую. Сегодня выходной, вот и отпразднуем твоё возвращение, сейчас все так делают.
– Хорошо, хорошо, Катя. Делай, как считаешь лучше, я со всем согласен.
– Ну и ладно. Младших девочек я после завтрака гулять отправлю. Эла мне поможет, а потом тоже уйдёт. А ты ляжешь отдохнуть, и не возражай! – заявила она, заметив, что Борис что-то хочет сказать. – Здесь я командир и начальник. Гости придут часам к пяти-шести, а до тех пор ты выспишься.
Завтрак прошёл весело. Борис настоял на том, чтобы каждой девочке мама дала по кусочку шоколада. Открыли банку сардинок, ещё каких-то консервов. Картошка и солёные помидоры, на которые навалился Борис, были тоже очень вкусными. Перед едой Борис и Катя выпили по рюмочке водки и ели с большим аппетитом. Все были счастливы.
После завтрака Катя настояла на том, чтобы Борис лёг отдохнуть, что он и сделал, прогулявшись с Джеком по огороду.
Полкан был выпущен из сарая и привязан у своей будки на короткую цепь. При виде Бориса с собакой он заливался таким злобным остервенелым лаем, так рвался с цепи, что становилось страшно. Видя эту ярость, высказанную на собачьем языке, очевидно, достаточно понятно, Джек старался держаться от своего злого соседа подальше и скромно пробегал мимо конуры Полкана в отдалении, торопясь скрыться за спасительной дверью кухни.
Вернувшись с прогулки, Борис разделся, лёг и заснул почти моментально. В то время он ещё мог засыпать, едва коснувшись головой подушки. Катя, убрав посуду, выпроводила ребят гулять. А им и самим не терпелось помчаться к подружкам и приятелям, чтобы поделиться приятной новостью о возвращении отца. Их папа вернулся с войны живой, здоровый и с такими блестящими серебряными погонами, каких они ещё ни у кого не видели. А на груди его кителя блестели две медали и два ордена. «Вот какой герой у нас папа! – хвасталась Майя. – А ещё он собаку привёз большую-пребольшую. Умную, такой у нас в станице ни у кого нет!»
