полная версия

Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

К сожалению, Алёшкиным долго учиться в академии не пришлось: с Катей случилось очередное несчастье. Борис был человеком несдержанным, беззаботным, да и характер его жены не казался особенно пассивным. Они любили друг друга и, что бы там ни говорила впоследствии Екатерина Петровна Алёшкина, их близость доставляла счастье и радость обоим, а за это приходилось платить. Как всегда в таких случаях, страдающим лицом оказывалась женщина. Катя уже сделала два аборта у частного врача, в 1932 году она забеременела вновь. Иметь второго ребенка они сейчас просто не могли, и в конце ноября ей пришлось лечь в специальное отделение городской больницы. Операция прошла не совсем удачно, и Катя вынуждена была провести в постели более двух недель. Конечно, пропустив столько занятий, она уже не могла, да и не захотела их возобновить: до этого она считалась одной из лучших слушательниц, а тут невольно оказалась бы в числе отстающих. Ну, а у Бориса перерыв, а затем и прекращение занятий произошли по другой причине. К концу ноября 1932 года стало ясно, что совмещение в одном тресте таких разных систем лова, как сейнерный (кошельковым неводом) и траловый совершенно нецелесообразно: кроме вреда тому и другому промыслу, это ничего не приносило. Отрыв сейнеров от береговых баз также не оправдал себя. Мы уже говорили, что их продукция – иваси в связи с быстрой порчей и отсутствием возможности заморозки, требовала быстрейшей засолки, а это происходило только на берегу. Несмотря на очевидность этого вопроса, ДГРТ и Востокрыба продолжали настаивать на том, чтобы сейнеры, как средства активного лова, находились в ведении Тралтреста.

Спущенные Главрыбой контрольные цифры плана на 1933 год требовали серьёзной корректировки, и, наконец, надо было доказать в центре необходимость вложений солидных средств на капитальное оборудование рыболовецкого порта в бухте Диомид. То, что отпускалось до сих пор, позволяло строить только временные, деревянные сооружения, рассчитанные на очень короткий срок службы. Это, в конечном счёте, приводило лишь к бесцельной трате государственных средств. Нужно было поставить вопрос и о собственном рефрижераторном судне, что позволило бы значительно повысить качество, а, следовательно, и стоимость добываемой продукции, а это было крайне важно.

Почти вся добываемая треска так же, как и большая часть камбалы, шла на экспорт и в свежемороженом виде могла быть реализована по ценам, более чем в два раза превышающим стоимость солёной продукции. Наконец, нужно было похлопотать и об укомплектовании треста специалистами. Для решения всех этих вопросов требовалось личное присутствие в Главрыбе и в Наркомате торговли директора треста Новикова. Командировка в Москву из Владивостока в то время была делом непростым: одна дорога в оба конца занимала почти месяц. Скорый поезд Москва – Владивосток шёл около 12 суток, другого способа сообщения не было. Разрешение перечисленных дел в Москве тоже не ожидалось быстрым и, по самым скромным подсчётам, могло отнять не менее месяца. Таким образом, Николай Александрович Новиков оставлял трест на весь декабрь 1932 года, январь и добрую половину февраля 1933 года. Так оно и получилось: выехав из Владивостока в конце ноября 1932 года, он вернулся лишь 12 февраля 1933 года.

Парторга, как мы уже знаем, отозвали. Заместитель по производству Машистов был беспартийным, и потому тяжесть исполнения обязанностей директора треста легла на плечи Бориса Алёшкина. Несмотря на его просьбы и отказы, ему, в конце концов, пришлось примириться с этим обстоятельством. Он и сам понимал необходимость поездки Новикова в Москву и видел, что оставить Траловый трест, кроме как на него, не на кого. Единственное, что он себе вытребовал, соглашаясь принять такую тяжесть, это разрешение от Востокрыбы в начале апреля 1933 года поехать в Москву с бухгалтерским отчётом за 1932 год и присоединить к этой командировке свой отпуск.

Замещая директора треста, Борис уже не мог думать об учёбе: слишком много обязанностей и неотложных дел опять навалилось на него. Академию пришлось бросить.

Остававшиеся на плаву тральщики, а их было 14 (остальные стояли на ремонте и на переоборудовании), продолжали лов камбалы в районе залива Петра Великого и в Японском море, которые, как известно, не замерзают круглый год. И то ли благодаря тому, что команды уже приобрели некоторый опыт в траловом лове, то ли потому, что капитаны нащупали банки, где отлёживалась камбала, но с конца ноября и в декабре 1932 года так же, как и в первые месяцы 1933 года, уловы были настолько обильными, что некоторые суда за счёт них сумели выполнить годовые планы. Вместе с этим зима 1932–1933 гг. принесла Траловому тресту новые испытания. Во-первых, она была необычайно суровой: уже в конце ноября бухты Золотой Рог и Диомид покрылись льдом. К середине декабря лёд в этих бухтах стал настолько толстым и прочным, что ни одно торговое и рыболовное судно войти в порт самостоятельно не могло, для каждого из них требовался ледокол, а ледоколов во Владивостоке в то время было всего три, причём два из них настолько маломощные, что вскоре и они не могли ломать всё более утолщавшийся ледяной покров. Эту работу выполнял единственный мощный ледокол «Ермак», остальные же лишь некоторое время могли поддерживать возможность продвижение судов в каналах, пробитых им. «Ермак» принадлежал торговому порту и в первую очередь обеспечивал проводку торговых пароходов Совторгфлота и иностранцев, и лишь после долгих просьб, а иногда только в результате соответствующего нажима обкома ВКП(б), проводил в бухты Диомид или Золотой Рог тральщики, которые в ожидании такой милости должны были болтаться около кромки льда по несколько суток с трюмами, полными свежей рыбы. Немудрено поэтому, что, несмотря на официальный запрет, некоторые наиболее предприимчивые капитаны пытались пробиться к причалам своим ходом или проскользнуть по каналу, пробитому для торгового судна. Иногда это удавалось, но большей частью кончалось тем, что судно, в конце концов, застревало где-нибудь в пути, и для его спасения (ведь оно могло быть раздавлено льдами), приходилось прибегать к срочным услугам «Ермака», а это было далеко не всегда просто.

Понятно, что все заботы об организации проводки возвращающихся с промыслов тральщиков также, как и выводка их в море после разгрузки, не могли решаться без участия руководства треста, следовательно, без непосредственного вмешательства Бориса Алёшкина. Ему приходилось беспрестанно обивать пороги капитана порта, управляющего Востокрыбы, а иногда и секретаря обкома ВКП(б). Впрочем, вскоре Борис нашёл другой, менее законный, но зато более эффективный способ добывания ледокола – он договаривался с капитаном «Ермака» непосредственно. Случилось это после того, как он оказался на борту ледокола во время спасения затёртого льдами в бухте Золотой Рог тральщика «Буревестник», пытавшегося своим ходом выйти с верфи Дальзавода после переоборудования и застрявшего чуть ли не в самой середине бухты. В этот рейс «Ермака» Алёшкин находился в каюте капитана и познакомился с ним. Операция длилась несколько часов, у них было время поговорить. Капитан между прочим заметил:

– Зря вы, товарищ Алёшкин, теряете время на хождение в Востокрыбу и обком, мы бы смогли договориться с вами проще и лучше. Вот сейчас вам потребовалось трое суток, чтобы получить ледокол. «Буревестник» уже второй день без топлива, лёд крепнет, того и гляди его раздавит. А стоило вам прийти ко мне, и всё, что нужно, мы сделали бы три дня тому назад. Разумеется, не бесплатно.

Борис Яковлевич искренне изумился:

– Да разве же я прошу, чтобы вы работали на нас бесплатно? Мы же за каждый ваш рейс, а точнее, за час работы, платим порту солидную сумму, она, наверно, вам в план идёт?

– Что план! С нынешней зимой мы свой план и так уже почти вдвое перевыполнили, его ведь есть не будешь! А у нас, вы, наверно, понимаете, с питанием дело обстоит из рук вон плохо: вашу же солёную камбалу едим, а у вас на судах её свежей полно…

Алёшкин, неискушённый в подобного рода махинациях, всё ещё не понимал капитана. Тот, видя подобную наивность своего собеседника и учитывая его молодость, решился, наконец, сказать прямо:

– Товарищ Алёшкин, давайте договоримся так. Когда вам нужен будет «Ермак», присылайте кого-нибудь с запиской или заходите сами, минуя всякое начальство, прямо ко мне. Мы будем выполнять рейсы для вас вне всякой очереди. За это, кроме положенной платы порту, вы нам будете отпускать некоторое количество свежей рыбы, и, конечно, лучше трески, чем камбалы, ведь она вам тоже попадается. Мы за эту рыбу будем тресту платить по твёрдым ценам. Ну, как, устраивает?

Алёшкин думал недолго. Конечно, по закону он продавать рыбу кому-либо не имел права, не то, что года два-три тому назад, когда прямо с тральщиков проводилась бойкая торговля в Семёновском ковше. Теперь всё обстояло по-иному: рыба отпускалась только по нарядам Востокрыбы и отгружалась в разные города СССР. Основная часть продукции, как уже говорилось, шла на экспорт по специальным договорам. Но ведь можно всегда несколько центнеров не показать или перевести в тук, тем более что и так тральщики, длительное время находившиеся у кромки льда, вынуждены были часть добытой продукции перерабатывать на тук или даже выбрасывать за борт, так как наваленная сплошным слоем в неприспособленных к длительному хранению в сравнительно тёплых трюмах рыба быстро начинала портиться.

«А, чёрт с ним, – решил Борис Яковлевич, – лучше пойду на этот «договор», чем рисковать всеми уловами, а, может быть, даже и гибелью какого-нибудь судна». И он ответил:

– Что ж, я согласен. Я дам распоряжение капитанам тральщиков, возвращающимся с лова, и они будут отпускать вам небольшое количество свежей рыбы для питания команды. Мы никакой платы брать не станем, будем это считать как бы премией для вас. Но при необходимости вам придётся проводить без очереди все наши суда вне зависимости, куда и откуда они идут. Капитан «Ермака» согласился, и с тех пор безрадостной картины с застрявшим посредине бухты беспомощным тральщиком, которую до этого часто наблюдал из окна своего кабинета управляющий Востокрыбой, больше видеть не приходилось.

По приблизительным подсчётам, это мероприятие обошлось траловому тресту в 3–4 тонны рыбы, зато спасло несколько сотен её, и, самое главное, многие суда избежали не только порчи, но, возможно, и гибели. Вернувшийся из Москвы Новиков одобрил действия своего заместителя и, хотя Андреев, начальник планового отдела, узнав об этих незаконных сделках, возмущался, никто (в том числе и управляющий Востокрыбой) значения им не придал.

Второй серьёзной неприятностью, возникшей в эту зиму, явился недостаток топлива. До конца 1932 года тральщики, работавшие в районе южного Приморья, снабжались отличным сучанским антрацитом, но с ноября поставки его прекратились. Качественный уголь стал нужен развивающейся металлургии, и с этого времени Сучан отгружал всю свою добычу в район Кузбасса. Для всех пароходов, в том числе и для тральщиков, уголь должен был поставлять Артём. Артёмовские угольные копи находились к Владивостоку гораздо ближе, и доставку угля с них можно было организовать проще, но, во-первых, уголь Артёма – бурый, обладающий меньшей калорийностью, машины тральщиков работали на нём хуже, а во-вторых, Артёмовские рудники с планом добычи не справлялись и систематически недодавали уголь по нарядам. Причём, как правило, почему-то главным образом недодача касалась рыболовного, т. е. тралового флота. Тральщики были вынуждены выходить в рейс, имея минимальный запас топлива, а учитывая холода и низкое качество угля, иногда возвращаться в порт раньше срока или ожидать ледокол, имея на борту буквально несколько килограммов угля, рискуя попасть в аварийную обстановку.

Переписка отдела снабжения с управлением конторы Главугля во Владивостоке и с управляющим Артёмовскими рудниками была малорезультативна, а к началу января 1933 года на складах в бухте Диомид кончались последние тонны угля. Борис Алёшкин решил, что необходимо поехать в Артём самому и попытаться договориться с управлением рудниками.

Когда они с Вшивцевым приехали туда и вошли в кабинет начальника отдела сбыта, то, откровенно говоря, Алёшкин чуть не упал в обморок: за столом начальника сидел его старый знакомый – Аристархов, уволенный Новиковым в первые же дни своего появления за бездеятельность. Как мы помним, Борис во время прибытия Новикова находился на переподготовке в армии, и поэтому Аристархов лично к нему никаких неприятных чувств не испытывал. Вшивцева же он не знал совсем. Однако Борис сразу понял, почему артёмовским углём в первую очередь обеспечивался торговый флот: у Аристархова сохранилась к Траловому тресту недоброе чувство, и он сообразно своей натуре стал этому тресту мстить.

Алёшкин хорошо знал Аристархова и потому считал, что найдёт с ним общий язык, но в присутствии третьего лица разговор был бы затруднителен, поэтому он сказал:

– Товарищ Аристархов, у нас в тресте создалось катастрофическое положение с топливом. Мы с начальником снабжения треста товарищем Вшивцевым приехали для того, чтобы выяснить причины недогрузки угля. Разрешите ему пройти в вашу канцелярию и проверить с вашими работниками ход отгрузки, а мы тут, как старые знакомые, потолкуем.

Аристархов знал, что Алёшкин – заместитель директора треста, и то, что тот разговаривал с ним как с равным, ему польстило. Он милостиво согласился, вызвал одного из сотрудников своего отдела и вместе с Вшивцевым отправил их разбираться в нарядах и накладных. Как только Борис и Аристархов остались одни, Борис сел напротив него и совсем другим тоном сказал:

– Вот что, Константин, давай перестанем валять дурака. Я прекрасно понимаю, почему основной недогруз топлива, идущего из Артёма, падает на наш трест. Ты меня знаешь! Знаешь, что я могу рассказать, почему именно ты виноват в этом недогрузе. Расскажу об этом в обкоме партии, могу съездить и к Дерибасу, ты, пожалуйста, это учти. После твоего ухода выяснились, между прочим, кое-какие твои махинации. Например, с трикотажем для семей рыбаков, которого им досталось меньше половины положенного по нарядам. Если покопаться, то и ещё кое-что обнаружится. Мы с Николаем Александровичем Новиковым не стали углубляться в это дело, поскольку тебя уже уволили, но ведь его можно и поднять – думаю, что раскроется немало. Тебе не только придётся расстаться с этим тёпленьким местечком, но, может быть, получить что-нибудь и хуже. Учти, пожалуйста, наше хорошее отношение к тебе и впредь наряды на уголь Тралового треста выполняй, если не в первую очередь, то, во всяком случае, без задержки, понял? Я не буду задерживаться, у меня нет времени. Здесь на неделю останется Вшивцев, он проследит за отгрузкой, а в дальнейшем я полагаюсь на тебя. Впрочем, если перебоя у нас в топливе не будет, то к весне ваш рудник может прислать с соответствующим письмом работника ОРС. Я думаю, мы сумеем вашим рабочим подбросить рыбки. Вот так-то. Ну, пока, бывай! – с этими словами Алёшкин встал и приложил руку к козырьку фуражки, которую он так и не снимал.

Аристархов, огорошенный его речью, несколько раз пытался что-то сказать, то открывая, то закрывая рот, но так и не успел вставить ни одного слова. Только после прощальных слов Бориса он, поднявшись со своего кресла, что-то пробормотал вслед уходящему, но настолько невнятно, что тот ничего не расслышал. Лишь после того, как захлопнулась дверь за Алёшкиным, Аристархов пришёл в себя, грубо выругался и крикнул:

– На крючок меня взять хотите? Не выйдет! У самих рыльце тоже в пушку, я ещё вам покажу!

Он прошёл несколько раз по своему кабинету, закурил, видимо, снова взвесил слова Алёшкина и уже более спокойно произнёс:

– Ну и чёрт с вами, будете получать ваш уголь, а рыбку мы с вас вытянем. На этом, пожалуй, тоже сыграть можно…

Вскоре был ликвидирован весь долг по углю за Артёмовским рудником, и в дальнейшем топливо стало поступать более регулярно, хотя и не без перебоев. Но тут уж дело было не в Аристархове, а в том, что рудник не выполнял план добычи.

Третья неприятность в период кратковременного «царствования» Алёшкина в Траловом тресте – это разгрузка привезённой тральщиками рыбы, заморозка её и последующая отправка в центр. Как правило, для разгрузки не хватало людей, и даже мобилизация команд с соседних тральщиков не всегда выручала. Все вопили о том, что нужна механизация, а где её взять? Если с углём, используя примитивные конвейеры, а на одном пирсе фабричным транспортёром, теперь вопрос разрешился удовлетворительно, то рыбу продолжали выгружать в тачки, которые затем по проложенным мосткам везли на морозильную площадку, где и раскладывали ровным слоем. Через двое-трое суток замёрзшую рыбу надо было собрать, упаковать в рогожные кули и погрузить в вагоны – конечно, обыкновенные теплушки. Очень часто и этой несовершенной тары не имелось, и тогда замороженную камбалу грузили в эти вагоны навалом. Рыба находилась в пути до Москвы не менее чем три недели, а в другие города и того дольше. За это время она подвергалась разным температурным воздействиям – оттаивала, снова замерзала, снова оттаивала, и приходила на место назначения или плотной ледяной глыбой, или в виде размятой массы. Товарный вид продукции при этом терялся, естественно, что и качество резко падало. В трест сыпались рекламации от различных организаций, но большинство принимали рыбу даже в таком виде потому, что во всей стране с продуктами питания было очень трудно.

Часто в работе по погрузке принимали участие и сотрудники управления треста. Алёшкин ежедневно сам путешествовал в бухту Диомид, чтобы лично проследить за отправкой судов в рейс и за разгрузкой пришедших с моря. А тут ещё в соответствии с договорённостью, имевшейся ранее, замдиректора по производству Машистов с января 1933 года ушёл в отпуск и уехал в Мурманск, где должен был навербовать опытных рыбаков, чтобы привезти их к весенней путине. Таким образом, Борису Алёшкину пришлось отдуваться за все эти неприятности одному. Больше всего его беспокоило низкое качество продукции, поступающей потребителям, и он начал искать выход из этого положения. Как всегда, помог случай.

Один старый рыбак из числа работавших на базе по погрузке как-то заметил, что раньше мороженую рыбу купцы продавали в соломенных кульках. Борис сказал об этом Вшивцеву, тот проявил оперативность и вскоре около морозильной площадки вырос целый стог соломы, которая и стала использоваться при погрузке мороженой рыбы в вагоны в тех случаях, когда не хватало рогожных кулей. Кстати сказать, кули приходилось делать самим. Для этого наняли 15 женщин, сшивавших их из рогож, добываемых Вшивцевым в порту. В результате соломенно-мочальных усовершенствований, рыба к покупателям стала поступать значительно лучшего качества, о чём и сообщили в Востокрыбу.

Так, в постоянных заботах и бесконечных поисках того или иного выхода из трудностей, непрерывно возникавших перед трестом, и летело время Алёшкина. Правда, иногда ему удавалось выкроить вечер и посидеть дома или сходить с Катей в кино. Обычно посещали новый кинотеатр «Уссури» и умудрялись посмотреть большую часть наиболее известных в то время кинокартин. Поговаривали, что в Москве уже начали показывать звуковое кино, но здесь, во Владивостоке, пока ещё считали это явлением далёкого будущего. Всех удовлетворяло простое, как теперь принято говорить, немое кино.

Присутствие в доме Акулины Григорьевны значительно облегчило жизнь семьи Алёшкиных, дав Борису и Кате больше свободного времени, но в то же время вызвало и некоторые осложнения, они заключались в следующем. Всего, вместе с мамой и Верой, их было пять человек, а паёк выдавался только на двоих – на Бориса и Катю. И хотя паёк Алёшкина, прикреплённого к распределителю, был объёмен и сравнительно богат по ассортименту, а Катин паёк тоже включал немаленькое количество продуктов, всё-таки их не хватало. Акулина Григорьевна, благодаря своему разумному хозяйствованию, очень умело расходовала получаемое, но всё равно положение с продовольствием у них было затруднительным. Осложнялось оно ещё и тем, что в то время во Владивостоке почти не было в продаже овощей, а появлявшиеся иногда на так называемых колхозных рынках стоили столь дорого, что их зарплаты хватало не более, чем на неделю. Особенно тяжело им пришлось как раз в начале 1933 года.

Как-то в 1932 году один из капитанов тральщика, некто Сазонов, знавший Бориса ещё по работе в ДГРТ и видевший, как он мучается с больными зубами (зубная боль была одним из самых больших несчастий Бориса, приводила его в отчаяние и заставляла иногда не спать целыми ночами), подарил ему для изготовления искусственных зубов золотую десятку царской чеканки. Однако, несмотря на мучения, он никак не мог преодолеть страх перед зубными врачами и решиться на пломбирование, удаление плохих зубов и замену их новыми золотыми (тогда зубы делались только из золота), поэтому подаренная десятка так и лежала в ящике его письменного стола без всякой пользы. В то время во Владивостоке, как и во многих других городах, открылись новые магазины, называвшиеся торгсин (название расшифровывалось как «торговля с иностранцами»). В этих магазинах товары продавались на иностранную валюту и золото, в том числе на золотые монеты царской чеканки. Ассортимент товаров в торгсине был довольно разнообразным, а сами они отличались высоким качеством. Во Владивостоке торгсин размещался в бывшем помещении магазина «Кунст и Альберс», и его витрины были неотразимо заманчивы. Сейчас трудно решить, кто первый вспомнил о золотой десятке, но так или иначе в один прекрасный день Акулина Григорьевна взяла кошёлку, десятку и отправилась в торгсин. Оттуда она вернулась прямо сияющей, в её кошёлке оказались самые разнообразные продукты: мука, макароны, сливочное масло, яйца, сахарный песок, многое другое и даже грамм двести отличнейшей карамели. Самое главное, что всё это было приобретено всего за каких-нибудь два рубля, а на остальную часть десятки, оценённой в девять рублей с мелочью, ей выдали специальные талончики – боны, по которым она ещё в течение двух месяцев покупала различные продукты. Золотая десятка очень помогла семье Алёшкиных.

В этот же период времени с дочкой Элой случилось неприятное, граничащее с трагическим, происшествие. В детском саду, уже неизвестно каким образом, на Элочку опрокинули тарелку с горячим супом, в результате она получила ожог головы. К счастью, ожог пришёлся только на волосистую часть, и, хотя её пришлось остричь наголо, и почти вся голова девочки долгое время была покрыта толстой болезненной коркой, но лицо не пострадало. В конце концов, Эла поправилась, коросты с головы постепенно отвалились, но всё лето 1933 года она ходила остриженная, как мальчишка.

Вера, сестра Кати, находясь под неустанным наблюдением матери, немного остепенилась и стала учиться в своём техникуме более или менее прилично. Вероятно, помогли также внушения Бориса и Кати, но, по-видимому, все эти беседы и наставления ей порядочно докучали, тем более что Борис нередко бывал груб. Вера всё чаще и чаще заговаривала о переезде на житьё в общежитие, которое имелось при её техникуме.

В эту зиму как-то расширился круг знакомых семьи Алёшкиных. То ли благодаря занимаемому Борисом положению, то ли вследствие ещё каких-либо причин, но с соседями по дому у обоих супругов сложились добрососедские отношения, в особенности с двумя пожилыми женщинами – сёстрами, которые не чаяли души в Алёшкиных, а больше всех в Элочке. Сын младшей из сестёр, хотя и был намного старше, чем Эла, часто становился товарищем её игр. Между прочим, эти соседки, когда-то владевшие всем домом, на чердаке и в коридорах хранили много всякой рухляди и старых книг. Как мы знаем, Борис отличался большой любовью к книгам, особенно старым, поэтому, с разрешения владелиц, каждую свободную минуту тратил в попытках отыскать в грудах хлама наиболее уцелевшие и интересные книги. Некоторые из них они потом с Катей читали иногда целыми ночами. Именно тогда Алёшкины прочли такие книги, как «Воспоминания министра императорского двора Фредерикса», полное собрание сочинений Аверченко, рассказы Тэффи и много других. Хозяйки не возражали, что прочитанные книги Борис оставлял у себя. Так, у Алёшкиных вскоре образовалась небольшая библиотека, в неё вошли и книги, оставшиеся от Бородина. Кроме того, при каждом удобном случае оба они покупали новые книги.

Как-то, разбираясь в хламе на чердаке в поисках очередной порции литературы, Борис обнаружил старый поломанный граммофон и более десятка ещё дореволюционных пластинок. С разрешения хозяек он забрал граммофон, при помощи одного из механиков тральщика починил сломанную пружину, и скоро этот старый инструмент уже воспроизводил песни Вяльцевой и Варламова, хотя и очень тихим, и крайне ненатуральным голосом (мембрана была плохого качества, а иголки изношены). Но даже такое несовершенное музыкальное исполнение доставляло удовольствие всей семье Алёшкиных и в особенности их маленькой дочке Эле.

Один из знакомых Бориса, капитан Кострубов, как-то увидев их удивительную доисторическую музыкальную машину, поначалу посмеялся над ней (у него у самого-то был прекрасный японский патефон с множеством заграничных пластинок), а позже подарил Борису новую мембрану, целую коробку иголок и несколько заграничных пластинок с модными тогда блюзами, танго и фокстротами. После этих усовершенствований граммофон стал звучать значительно приличнее. Этот же Кострубов был страстным фотолюбителем, у него был очень хороший по тем временам фотоаппарат с раздвижной камерой и размером пластинок 9 х 12. Кострубов снимал отдельные эпизоды работы тральщиков и другие виды (некоторые из них мы воспроизводим). Своим увлечением он заразил и Бориса, а для поощрения этой страсти подарил ему фотоаппарат «Кодак». Это была простая деревянная коробка размером 10 х 18 сантиметров. В центре её передней стенки находился самый простейший объектив без диафрагмы с примитивным затвором. В аппарат заряжалось сразу шесть пластинок 9 x 12. Они ставились друг за другом в задней части ящика, а затем после съемки, при повороте специального рычажка падали на дно коробки, тоже одна на другую. Внутри аппарата пластинки стояли на расстоянии, соответствующем наиболее резкому изображению, и, по мысли конструктора, должны были позволить сделать одновременно шесть снимков.

Обучаясь фотографированию, Борис порядочно помучился с этим аппаратом, перепортил дюжины три пластинок, но так ни одного приличного снимка и не получил. Всё начиналось с «пустяков». В то время приобрести какие-либо фотопринадлежности, как, впрочем, и принадлежности для граммофона, во Владивостоке было очень трудно. Единственный магазин, продававший такие товары, находился на Ленинской улице, почти напротив бывшей конторы Морлова. Он представлял собой крошечную лавчонку, в которой большую часть занимали пустые полки и лишь кое-где лежало несколько товаров, как правило, не пользовавшихся спросом. Первое, что понадобилось Борису – пластинки. Нужных размеров не продавали, а те, что можно было купить, имели размеры 8 x 8 сантиметров. Борис взял их, хотя они и не подходили к его аппарату. Нашлись в магазине трубочки с закрепителем и проявителем, но не было фотобумаги, пришлось её выпросить у Кострубова. Зарядить фотоаппарат требовалось в абсолютной темноте, для этого Борису пришлось спуститься в подвал, который имелся в их квартире (вход в него был в одной из комнат). Спускаясь туда, Борис поставил на страже тёщу, чтобы кто-нибудь случайно не открыл крышку подвала. Он возился там, наверно, больше получаса: надо было установить в специальные рамки купленные пластинки, а они по размерам не подходили, пришлось пристраивать добавочные приспособления из картона, и всё это делалось в полной темноте. Когда, наконец, шесть пластинок были установлены, и Борис с великой осторожностью вытащил свой аппарат на свет, то обнаружилось, что объектив был открыт, и потому первая пластинка оказалась засвеченной. Закрыв объектив и при помощи рычажка уронив испорченную пластинку, Борис усадил посреди комнаты Акулину Григорьевну, чтобы первой запечатлеть её. Он навёл аппарат на торжественно сидевшую старушку, нажал кнопку, затвор щёлкнул. Уронив и эту пластинку, Борис снял таким же образом и дочку. Кати и Веры дома не было, да их бы всё равно не удалось снять, так как после того, как была сфотографирована Элочка, фотограф нечаянно тряхнул аппарат, и все остальные пластинки попадали. Ему не терпелось как можно скорее увидеть результаты своего труда. Он, собственно, никакого понятия о технике фотографирования не имел: никто его не учил, никаких пособий он не читал и, следовательно, не знал ни об экспозиции, ни об освещённости снимаемого предмета, ни о чувствительности фотоматериалов. Он считал, что раз изображение видно в окошечке визира, то, следовательно, таким оно будет и на пластинке.

С тех пор прошло много лет. Борис Яковлевич испортил огромное количество пластинок, плёнок, фотобумаги; многое прочитал, узнал о том, как нужно фотографировать. До сих пор он занимается этим делом, если не с прежней увлечённостью, то всё же достаточно, но из нескольких тысяч сделанных им фотографий, вероятно, не более четверти можно признать удовлетворительными. На заре, так сказать, своей фотографической карьеры, к тому же обладая ещё таким несовершенным аппаратом и оборудованием, Борис испортил не одну коробку пластинок, пока, наконец, получил первый удовлетворительный результат.

Кроме фотографирования, чтения и возни с граммофоном, Борис и Катя иногда занимались и карточной игрой – преферансом. Ещё два года тому назад, когда у них жил отец Бориса, он дал им первые уроки этой игры. С тех пор она стала одной из любимых карточных игр для обоих. Партнёры им попадались случайные, но в конце 1932 года в управлении Тралтреста на должность главного инженера назначили прибывшего по путёвке из Москвы инженера-механика, специалиста по судовым двигателям, товарища Чёрного. Он оправдывал свою фамилию: это был жгучий брюнет лет сорока, довольно высокий, с большими, чуть на выкате глазами и крупным носом. Познакомившись с Борисом, они быстро сошлись и почти подружились. Чёрный хорошо играл в шахматы, которые, как мы знаем, были одной из любимых игр Бориса. А когда выяснилось, что Чёрный играет в преферанс, и довольно охотно, то он стал сравнительно частым гостем Алёшкиных и их постоянным партнёром. Ранее с ними играл Владимир Косолапов, но в середине 1932 года его перевели в Главрыбу в Москву, и последнее время Борис и Катя скучали из-за отсутствия партнёров.