Август Мейхью
Блумсберийская красавица
Глава IX. Торжество мистрисс Икль
При этих ужасных словах: «мистер Икль, надеюсь что вы краснеете от стыда», пленник, казалось, скорее почувствовал злобу, чем смущение, и сейчас же стал пробовать крепость своих кашмирских цепей, вытягивая тонкие маленькие ноги и потрясая локтями, как будто бы играл на волынке; но усилия Долли были мизерны: шаль обвивала его так плотно, как трудного младенца пеленки. Сверх-того, если б даже шаль и уступила усилием Долли, разве позади кресла не стоял силач Боб де-Кад, готовый каждую минуту схватить своею мускулистою рукою бедного крошку за ворот и бросить его обратно в кресло? Прекрасная Анастасия (в тот момент, когда её жертва начала бороться за свободу, она грациозно отступила за предел, куда её не могли достать сапоги жертвы) не потеряла суровости осанки; её нахмуренные брови и сверкающие глаза напоминали тропическую грозу.
Первое желание, загоревшееся в душе Долли, когда он смотрел на свою коварную Далилу и филистимлянина Боба, было слишком ужасно: он пылал жаждою крови; но вскоре, когда бесполезные попытки истощили его, эти лютые желания перешли в подавляющее отчаяние. Он опять упал в кресло. Он чувствовал, что пришло время умереть: жизнь была слишком пуста; целый свет, с его дворцами и великолепными домами, был не что иное, как пустяки; нигде ему не было места, кроме могилы, могилы! желанной могилы. Он закрыл глаза и старался думать, что уже погребен и успокоился.
Это внезапное изнеможение я приписываю тому, что в течение нескольких недель он принимал пищи менее, чем сколько было бы достаточно для здорового попугая. Один глоток бараньей котлетки в день едва-ли достаточен, чтоб снабдить человека героизмом в затруднительном положении, или дать телу такую силу, которая могла бы справиться с различными бедствиями, в роде узлов кашмировой шали.
Я верую, что кусок хорошей, мягкой говядины с картофелем удивительно помогает; человек набирается сил на каждое нравственное испытание, или всякое смелое предприятие; он может улыбаться при виде беснующихся смертных и господствовать над мучениями об утраченной надежде.
Способствовала ли когда-нибудь растительная пища формировке замечательного человека? Вскармливался ли какой-нибудь знаменитый герой на поджаренной капусте, или великий философ на соусе из пастернака?
Без хорошей пищи ум (как ни кажется эта мысль дерзкою) мешается, – как это и случилось с Долли. Удивительно мне, как несчастные нищие умеют, при пустом желудке, выносить жизнь с её испытаниями; изумительно, почему они все-таки настаивают на своем существовании?
Как только Анастасия увидела, что истощенный Долли упал опять в кресло, она еще раз приблизилась к нему, грозя пальцем. Она была основательно знакома с тою неоцененною хитростью в военной тактике, которая состоит в парализировании нападения неприятеля контратакой; она понимала, что единственный способ показаться невинным при большой виновности, состоит в предупреждении упреков противника, пусканием ему в глаза вдвое большего короба упреков за собственные мнимые обиды и в умении первому начать неистовствовать.
– Так вот как, сэр! вот как! – начала Анастасия глубоко оскорбленным голосом: – так вот какому обхождению вы сочли приличным подвергнуть вашу несчастную жену! вот каким образом вы ведете себя по отношению к несчастной женщине, которая была так глупа, что связала свою жизнь с вашею! О, мистер Икль, я краснею за вас, да, краснею сильнейшим образом!
Впрочем, она не покраснела, да в этом не было и надобности, потому что глаза Долли были закрыты.
– О, мистер Икль! – опять начала она: – если бы мы, бедная женщины, могли только знать, какие испытание нас ожидают, то мы подумали бы дважды – нет, какое дважды! сто раз! – прежде, чем стали бы слушать обманчивые слова мужчины!
Она ожидала, что Долли будет возражать, и потому на минуту приостановилась, но он, казалось, крепко спал; и она продолжала:
– Какая я была глупая! я говорю, мистер Икль, – какая глупая я была! О, если бы то время могло возвратиться! Если бы я тогда руководствовалась только здравым смыслом, а не поддавалась очарованию змеи, – ехидны, которую я отогрела на своей груди, мистер Икль! Если б я не была дурочкой, я бы вас отчистила, сэр, я приказала бы кучеру отца выгнать вас из нашего дома, сэр. Но я была доверчивой девочкой, мистер Икль; я была доверчивой, глупой девочкой, сэр! Прекрасное положение я себе устроила – превосходное! У меня был нежный отец, сэр, и любящая мать, и… и…
– И обожающий брат, – подсказал Боб из-за кресла.
– Да! и милый, нежный, преданный брат! – продолжала оскорбленная Венера, с возрастающей тоской – но я оставила их всех, как безумная, неблагодарная простушка, для негодяя, для негодяя – мистера Икля – который хватает шляпу и оставляет бедную жену! Вы не забудьте, низкий вы человек! что женщина, которую вы клялись защищать до последней капли своей гадкой крови, унижена, что её репутация покрыта грязью! Вы опять присоединились к своей подлой лондонской шайке негодяев, и проводите ночи в разврате? Вы меня слышите, сэр? Вам нет надобности притворяться спящим, мистер Икль! Я решила, что вы выслушаете каждое слово, которое я скажу. Проснитесь, сэр, проснитесь!
– Я жду ответа, мистер Икль, – сказала Анастасия, когда Долли, наконец, открыл глаза и стал смотреть на нее так пристально, как младенец смотрит на свечку – я хочу слышать, что вы скажете в оправдание своего низкого поведения!..
К большому её удивлению и неудовольствию, Долли пробормотал:
– Пожалуйста… я хочу лечь в постель…
– В постель! Это еще что такое! Нет, вы не ляжете в постель, сэр!.. – вскричала изумленная Анастасия. – До тех пор никто не ляжет спать, в этом доме, сэр, пока вы не ответите на мой вопрос. Я жду, мистер Икль! говорите, сэр!..
Бедная младенческая голова с закрытыми глазами упала на плечо, как будто грустные мысли уже слишком обременили и придавили ее; маленькие члены внезапно ослабели и безжизненное тело покачнулось на бок, подобно рассыпающемуся картонному домику.
Когда Анастасия увидела, что Долли в саком деле лишился чувств, она испугалась. Очень трудно, держа в руках палку, уметь во время прекратить наносимые ею удары; она и не предполагала, чтоб он был так слаб и чувствителен.
Прекрасная будет штука, если Долли умрёт тотчас по возвращении домой! отличную историю сделают из этого соседи!
Они готовы будут присягнуть, что он отравлен. Представьте только себе, что явится коронер, полиция будет разыскивать у неё яд и, быть может, всё это опишут в газетах! Анастасия обернулась к братцу Бобу, который побледнел, как полотно, и сказала:
– Кажется, он болен!
– Может быть, он притворяется, – сказал находчивый юноша; и в ту же минуту, храбрец стал с искусством настоящего палача стал так неистово щипать несчастную жертву, что Долли должен был закричать, если бы какое-нибудь чувство у него еще оставалось.
Тогда трусливый негодяй окончательно испугался и с величайшею поспешностью распутал узли шали.
– Клянусь Юпитером! он совсем помертвел! – заметил Боб, обращаясь к Анастасии.
Анастасия, почти вне себя от испуга, схватывала маленькие руки мужа и кричала:
– Долли, милый Долли! слышите вы меня? Взгляните на меня, милый! Тут ваша Анастасия, милый!
Затем двое убийц продолжали свое дело обычным в подобных случаях порядком. Боб взвалил себе на плечи безжизненное тельце, а Анастасия понесла свечу и светила ему по лестнице, заботливо озираясь, нет ли кого из слуг. Они осторожно достигли спальни и уложили бесчувственное тельце в кресло; за тем они пустили в ход все общепринятые лекарства: прикладывали воду к вискам, давали нюхать различные соли, вливали в рот вино. Но Долли не шевелился.
– Я думаю, – сказал, наконец, Боб – я думаю, что лучше послать за доктором; дело совсем плохо.
Но Анастасия не хотела, не могла, не смела внимать подобному предложению. Послать за доктором! Чтобы все разгласилось по целому Тинкенгему! Нет, нет! нужно попробовать что-нибудь другое, – все, что угодно, только не доктора!
Пациента подняли на простынях, где он и лежал с распростертыми руками, точно распятый. Анастасия проронила несколько слезинок и три раза громко сказала:
– Бедный Долли! – потом, обратившись к брату, прибавила: – бедный! его нельзя на ночь оставить одного, не посидите ли вы с ним, милый?
– Что же вы сами намерены делать? – спросил Боб, не слишком довольный таким предложением.
– Я лягу в соседней комнате, и если буду нужна, то вы можете меня позвать, отвечала любящая жена.
– Чорт возьми! Тут вовсе нет ничего веселого, – проворчал Боб. – Ведь он не мой муж, да и я устал, позвольте вам сказать.
Не обращая внимание на эти слова, Анастасия прибегла к подкупу.
– Я пришлю вам водки, Боб, – ласково сказала она.
– Можно курить? – спросил достойный молодой человек, значительно смягчившись.
– В уборной можно, только осторожнее с искрами, будьте милочкой, не сожгите гардин, – возразила любящая супруга.
Когда утром Долли очнулся от своего полусна-полуобморока и удивился, отчего так сильно пахнет табаком, причину этого сейчас же объяснил подошедший к постели, с трубкою во рту, Боб, который спросил больного, как он теперь себя чувствует.
В одно мгновение Долли вспомнил все. Так-как он был еще очень слаб и с трудом мог дышать, то не старался произнести ни одного упрека, а только посмотрел на мистера Боба, но это был взгляд выразительнее: не будучи злобным, он пламенел негодованием и презрением.
Удалец из миддльсекского госпиталя понял, что дни его пребывания в Тинкенгеме сочтены, и потому возвратился в уборную, чтоб извлечь возможно большую выгоду из настоящего положение, осушая бутыль с водкою.
Решились послать за доктором, и мистрисс Икль постаралась объяснить ему, что муж страдал от сильной простуды, полученной во время путешествия. Когда они вошли в спальню, доктор не хотел сказать ей прямо, что не верил истории о поездке мистера Икля, но выразил это ученым языком.
– Сильное изнеможение, – заметил он, пощупав пульс. – Пульс как у ребенка. Весь организм совершенно истощен.
В уборной, прописывая лекарство, он саркастически заметил Анастасии, что мистер Икль, по-видимому, простудился от сильной тревоги.
– Боже мой, какой он неблагоразумный! – отвечала Анастасия.
Новость о возвращении Долли и о его болезни распространилась по всему Тинкенгему с чрезвычайной быстротой.
Сочувствие к Долли достигло высшей степени; экипаж за экипажем останавливались у подъезда, заботливые осведомления о здоровье мистера Икля сыпались дождем.
Но когда лакей вежливо сообщал сидевшим в экипаже, то мистрисс Икль очень рада их видеть и просить пожаловать, то на такое приглашение всегда следовал угрюмый отказ.
Для прекрасной, но презираемой Анастасии стало положительной необходимостью попытаться сделать что-нибудь, хота бы даже отчаянное, чтобы возвратить себе потерянное место в Тинкенгемском обществе и остановить, таким образом, открытые и умышленные оскорбления со стороны соседей. Против неё, очевидно, составился заговор; но она разобьет этих гнусных заговорщиков! да, она поразит каждую злобную юбку, хотя бы это стоило шести обедов и шести танцевальных вечеров в неделю!
Анастасия сообщила свои планы Бобу, и этот суровый юноша посоветовал ей сопротивляться, говоря:
– Задай им хорошенько, Стэйси! в тебе течет кровь де-Кадов; если ты им не отплатишь, то уж никто не сможет отплатить.
Говоря беспристрастно, Боб, когда он бывал трезв, был недурен собой. Глаза у него были большие и блестящие, он сосал усы и в последнее время приобрел себе новую шляпу, так что, если только не глядеть на его сапоги, наружность его была очень показная и напоминала отставного прапорщика.
Он хорошо мог служить целям Стэйси, в качестве её защитника. Каждый день, в четыре часа, у подъезда стоял экипаж. Блистательная Анастасия выбирала такую шляпу, которая должна была заставить содрогнуться обитательницу «Лаврового двора», и надевала платье, рассчитанное на то, чтобы в «Тюльпанной хижине» спрятались от стыда.
Они разъезжали, преследуя своих врагов. Если последние находились в ричмондской пирожной лавке, мистрисс Икль нарочно входила в неё, чтобы внушить им благоговейное почтение к поражающему количеству заказов на желе и на пудинги. Тут, в лавке, она безопасно располагала своими врагами; ускользнуть от неё они не могли, а между тем её снисходительное обращение, её благодарность за участие, выказанное к здоровью мистера Икля, её патетический рассказ о его болезни, конечно, производил впечатление на соседей.
Анастасия и Боб показывались везде. Когда они встречали враждебных соседок, Анастасия кланялась им или кивала головою так смело и выразительно, что никто, за исключением какого-нибудь свежеиспеченного дикаря, не мог не отвечать на её приветствие.
– Я проучу их! – воскликнула мистрисс Икль, после одной из этих улыбающихся, вежливых встреч. – Это будет непременно, хотя бы вам, Боб, пришлось выдержать дюжину дуэлей.
– Хотя бы что? – вскричал пораженный Боб. – Полно, Стэйси! Потише, потише!
– Как, вы не хотите сделать этого для сестры? – воскликнула Анастасия.
– Нет, не хочу, даже и для себя самого! – возразил Боб: – Какие вы добрые!
– Во всяком случае, трус, – презрительно отвечала сестра: – вы можете послать вызов. Это их устрашит, хотя бы даже на следующее утро вы уступили.
Раз Анастасия встретилась лицом в лицу с обитательницей «Тюльпанной хижины» в узком переулке и начала в упор повторять свои любезности. Она была очень рада сообщить известие о том, что мистер Икль уже вне опасности. Отчего «Тюльпанная хижина» не навестит его? Он так любит «Тюльпанную хижину», и её посещение было бы для него праздником.
– A как здоровье немецкого джентльмена? – спросил красавицу неприятель, сделав этими словами выстрел из орудие 80-ти фунтового калибра, заряженного злобой до самого дула.
– Очень хорошо, благодарю вас, – возразила Анастасии с величайшим благодушием. – Он вчера обедал с мистером Иклем. Они ведь старые друзья, вы знаете. Я должна познакомить вас с ним; он такой приятный джентльмен.
Разбитый враг со злобой бежал, прикрывая зонтиком свое отступление. Победоносная Венера, хота и была не на шутку ранена, но старалась казаться торжествующей. Надо подождать, пока Долли поправится и выручит ее из этих неприятностей. Боб был хуже, чем бесполезен. От него пахло табачным дымом, водкой и он нигде не имел никакого кредита.
Но милый Долли был все еще очень болен и очень уныл. Он вынес такой потрясающий удар, что, казалось, не желал подвергаться опасности получить новый такой же. Анастасия с удивлением заметила, что он вовсе не был рад её обществу, как бывало прежде; вид её брата был положительно ему противен.
Теперь она была бы рада помириться с ним, но его упрямство мешало всякому сближению. Его ответы, на все её нежные слова были неизменными лишь: «благодарю вас», или «как вам угодно».
– Хорошо вы спали, неоцененный Долли?
– Благодарю вас.
– Не хотите ли встать, милый?
– Как вам угодно.
– Не хотите ли, мой Долли, бифштекс к завтраку?
– Блогодарю вас.
– A немного поджаренного хлеба, мой голубчик?
– Как вам угодно.
Бедняк был слишком добросердечен, чтобы отвечать невежливостью на её внимательность, но в то же время и слишком сильно уязвлен, и быть может, слишком благоразумен, чтобы поощрять её попытки в примирению. Он говорил мне, что ни разу не упомянул о её жестоком обхождении с ним, и не порицал ее за низкий образ действий в ту достопамятную ночь.
– Она хорошо знала, что делала мне большое и непоправимое оскорбление, – говорил он. – Что же за польза в том, что я стал бы говорить ей то, что она уже знала?
Я и до настоящего времени не могу решить, был ли Долли идиотом или ангелом в образе человека.
Холодность Долли часто заставляла благородную Анастасию искать утешения у нежного Боба.
– Он все такой же угрюмый, – жаловалась она этому милому юноше: – не хочет даже говорить со мной. Боже мой! как он переменился!
– Я бы его переменил, – мудро отвечал Боб: – я бы его заставил быть учтивым! он скоро бы у меня очнулся.
Наконец, наступило время, когда доктор велел больному каждый день выходить в гостиную. Бедный Долли! Как его утомляло это короткое путешествие по лестнице! Он сам не думал, что так ослабел. Ноги его дрожали под тяжестью тела, которое я мог бы нести под мышкой столь же легко, как зонтик; достигнув дивана, Долли падал на него и задыхался так, что, казалось, сделай он еще один шаг – и ему угрожает смерть. Но Анастасии он не позволял себя поддерживать. Она злобно кусала губки, когда он выражал желание опереться на лакея. Впрочем, она не возражала; вообще, с некотораго времени она остерегалась обижать Долли, сознавая, что его присутствие в доме необходимо для её собственного спокойствия и выгоды.
Но Боба она все-таки держала в доме (к большому ущербу в занятиях этого талантливого дантиста), держала, как сильного, мускулистого палача, который может пригодиться в случае нового побега Долли.
– Зачем этот человек здесь? – спросил раз Долли.
– Какой человек, мой милый? – спросила у него Анастасия, думая, что мозг мужа в расстройстве и ему представляются привидение.
– Ваш брат, – отвечал Долли.
– Он гостит у меня, мой дорогой, – возразила Анастасия, с трудом сдерживая горечь при названии такого прекрасного юноши, как Боб, просто «человеком».
– Я желаю, чтобы он немедленно оставил мой дом, – приказал Долли.
– Там как он мой близкий и кровный родственник, мистер Икль, – возразила Стаси с пламенным достоинством: – то, я думаю, вы могли бы менее резко о нем выражаться. Но он уйдет, мой милый! Я на всё готова, чтобы вам угодить, мой дорогой!
Оставив мужа, она поспешила в Бобу.
– Боб, милый! он говорит, что вы должны уйти отсюда, но не беспокойтесь: только не будьте у него на глазах, вот и всё!
Когда жена говорит о своем муже «он» и входит в соглашениё с братом, как бы провести его, то я всегда считаю это верным знаком, что леди уже совершенно покончила с любовью – и мои догадки всегда бывают верны. Долли, по одному табачному запаху знал, что Боб все еще оставался в доме; он хорошо понимал и то, что этого многообещающего молодого храбреца, удерживали в качестве стража и наблюдателя над ним, Долли. Однако ж, когда нахальный юноша появился однажды за обедом, Долли спокойно перенес его присутствие, вместо того, чтобы позвонить и послать за полисменом. Эта нерешительность стоила ему потери власти.
Первая серьезная стычка, возобновившая неприятельские действия, случилась по поводу того, что Долли, который уже кончил лечение, однажды утром прогнал своего лакея за грубость.
Бестолковый слуга потерял место, поддавшись дурным внушениям мистера Боба де-Када, который свёл с ним компанию. Они играли по пенсу в карты, обокрали погреб с вином, и распили свою добычу, сидя в кладовой с трубками. Боб взял в займы несколько шиллингов из плисовых карманов приятеля, и в заключение, подбил этого глупца наговорить Долли грубостей.
– Не обращайте внимание на слова этого дурака, – советовал Боб: – я вас поддержу, Анастасия также.
Я до сих пор твердо убежден, что именно по внушению Боба этот малый, перед уходом своим из дому, разорвал свои плисовые брюки и каштанового цвета ливрею; впрочем, на подобном святотатстве страшно остановиться, и я не буду более говорить об этом предмете.
Анастасия была чрезвычайно раздражена тем, что мистер Икль позволил себе вмешиваться в дела с прислугой; но, сдержав гнев, стала приискивать нового лакея. Она занималась списыванием нескольких объявлений из «Times», когда Долли, успевший запастись мужеством, прервал её работу.
– Мистрисс Икль, сказал он (теперь он уже не называл ее Анастасией): – С вашего позволения, я буду нанимать нашу мужскую прислугу. Это будет лучше. Я имею на то свои причины.
Милая женщина едва верила своим ушам.
– Что вы сказали, мистер Икль? – спросила она.
– Я нахожу неудобным, мистрисс Икль, чтоб женщина толковала с целой толпой мужчин. Это неприлично, – отвечал Долли, несмотря на всё.
– Неприлично, мистер Икль? так ли я поняла? Вы говорите, что я виновна в неприличных поступках? Прекрасно, сэр! только этого недоставало!
– Прошу заметить, что все слуги, которые будут искать у нас места, должны являться ко мне, мистрисс Икль, – продолжал Долли.
– Не знаю, мистер Икль, каков закон нашей страны, – продолжала Анастасия с убийственным величием в осанке – но едва ли он позволяет мужу называть жену грубой, нескромной, непристойной женщиной! Судьи страны, сэр, решат этот вопрос о мужской прислуге. Я не берусь решать его.
– Это будет решено, мистрисс Икль, – спокойно сказал Долли. – В моем собственном доме позвольте мне быть судьей, что хорошо и прилично.
– Вы раскаетесь в этом, сэр, – свирепо крикнула красавица. – Вы осмелились обвинить меня в неприличном обращении с толпой мужчин; это ваши собственные слова, сэр, с толпой мужчин! Я передам это на усмотрение суда, сэр! Потому только, что я сделала глупость, выйдя замуж за идиота, я не должна открывать рта! Я не смею сказать слова никому из вашей отвратительной братии! Мы живем не в Турции, мистер Икль! Не в Турции, сэр! Мы, слава Богу, не невольницы, сэр! A имею ли я право говорить с мясником, с булочником и с продавцем молока, скажите, пожалуйста? Быть может, и это неприлично, мистер Икль?
– Я не желаю входить в обсуждение по этому предмету, мистрисс Икль, – возразил Долли: – вы слышали, что я сказал, и этого довольно.
Он мог считать это достаточным, но не так смотрела на дело оскорбленная леди. За обедом, в тот же день, она принялась колоть и жалить самым язвительным образом Долли, по поводу его тонких понятий о приличии.
– Если бы это не было неприлично, Боб, – сказала мистрисс Икль с ужасающей выразительностью в голосе: – я взяла бы другую картофелину.
– Сделайте, пожалуйста, такое неприличие, Боб, налейте мне стакан хересу, – заметила она в конце обеда.
– Как вы можете, Боб, быть до такой степени неприличны, что говорите, в присутствии дамы, о занятиях медиков – разве вы не знаете, что они составляют гадкую толпу мужчин? – саркастически щебетала красавица.
Но Долли молча ел и не выказывал даже признаков неудовольствия.
Война возобновилась и, мало-помалу, приобрела убийственную ему. При помощи Боба, мистрисс Икль могла совершать великие и свирепые подвиги.
– О, мой милый Роберт, – говорила она благородному юноше де-Каду – что бы вы ни делали, никогда не будьте грубы со своей бедной женой. Это так низко, так отвратительно! Я питаю величайшее презрение к низким, грубым, гадким мужьям! никогда не делайте так, милый Боб, или на вас все станут указывать, как на самую отвратительную гадину, какая только есть на свете!
Раз она заметила:
– Вы помните, Боб, молодого мистера Гурди, прекрасного молодого джентльмена с выразительными чертами лица, который был, кажется, литографом индийского принца, и так был влюблен в меня? Знаете, это известный органный мастер, фирма Хурди, Чурди и К°? Что это был за милый, восхитительный человек!
– В самом деле? – отозвался Боб, видя, что тут наносился удар Долли, и с удовольствием играя свою роль.
– Я, кажется, никогда вам не говорила, что он делал мне предложение? Но он опоздал, бедный! я уже была обручена. Это был прелестный, высокого роста молодой человек. Хотела бы я, чтоб вы видели, как он рвал на себе волосы, когда я сказала ему роковую новость, – такие волнистые, кудрявые волосы! Я нашла его локон где-то на лестнице; я покажу его вам, напомните когда-нибудь!
Это был тяжелый удар, но Долли выдержал его, даже не пошевельнувшись в своем кресле.
Любимым её маневром было развертывать письмо, будто бы полученное недавно из дому от милой мамаши, и, по поводу этого, делать самые оскорбительные размышления относительно поведения мистера Икля.
– Я получила такое нежное, любящее письмо от мамаши, Боб, – обыкновенно начинала она: – письмо, так прекрасно написанное, полное таких добрых советов! Я вам прочту из него некоторые места. Послушайте, милый, это действует очень успокоительно: «знаю, моя дорогая Анастасия, что вы терпите душевные и телесные мучения от своего низкого мужа. Любимая моя, вы стоили лучшей участи! Он – ужасный человек. Вспыльчивый, грубый, гадкий, низкий и трусливый. Не завидую вашей доле. Удивляюсь только, как вы его не оставите. Если бы вы не были такой кроткой, любящей, благородной женщиной, и притом преданною англиканской церкви, то уже давно бросили бы это чудовище!» Ах, Боб! прочитав такое письмо, я чувствую в себе новые силы. Дорогая маменька!
Анастасия целовала воображаемое письмо и прятала к себе на грудь.
Можете себе представить, как трудно переносить всё это человеку, хотя бы он даже обладал кротостью ягненка, – переносить, не сделав в ответ хотя бы одного замечания. Дом стал для Долли совершенно невыносим. Сидя в своей комнате, задумчивый и печальный, Долли мог слышать, как жена и Боб хохотали и кричали, вероятно, желая показать ему, как они веселы и довольны.
Однако же, какую бы душевную тяжесть ни чувствовал Долли, он не решался выйти из этого положения, боясь сцены: деликатный и чувствительный Долли не любил «сцен».
Много несчастных дней провел он, лежа неподвижно в своем кресле, до такой степени неподвижно, что когда он выходил из оцепенения и пытался встать, то члены его оказывались онемелыми и сведенными судорогой. Однажды, устав читать, он стоял у окна и смотрел на росшие перед ним кусты, прислушивался к разнообразному стуку проезжавших экипажей, и развлекался, стараясь различить звук четырехколесной телеги от двухколесной; вдруг он увидел Анастасию, вышедшую гулять, в сопровождении изящного Боба. Долли устал рассматривать кусты; он видел, как нежный побег полумертвого лаврового дерева превратился в крепкую, многообещающую ветвь, – отчего не заняться чем-нибудь другим? Отчего не воспользоваться отсутствием мучителей и не попытаться ускользнуть? Долли надел шляпу и вышел на улицу.
Он не прошел и десяти шагов, как встретил Фреда Пиншеда; вслед за ним шел Гус Груб, – рукопожатие, и трое маленьких людей пошли вместе, с величественным и важным видом норфолкских великанов[4]. Говоря откровенно, Долли был очень рад, что нашел себе защиту на случай, если она выследит, куда он пошел.
Приятели выражали ему сочувствие, расспрашивали о его болезни, желали на будущее время здоровья; словом, были так добры, как могли бы быть его школьные товарищи. Долли ожил и почувствовал себя здоровее.
Часов около шести Пиншед стал настаивать, чтоб Икль отобедал вместе с ним у его матери, и не хотел слушать никаких отговорок. Долли, хотя и чувствовал себя расстроенным, подумал, однако ж, что такой случай провести приятно время, быть может, никогда больше не представится, и принял приглашение.
Когда Анастасия, возвратившись домой, не нашла мужа, то так рассвирепела, что даже погрозила, если только поймает Долли, опять запереть его на ключ.
– Какова крошечная, злая ехидна! – воскликнула она, обращаясь к Бобу: – ускользнул тихонько, когда все думали, что он так слаб, что и ног не передвинет! О! я ему за это отплачу!
Боб, в качестве суб-констэбля, был отправлен, с десятью шиллингами в кармане, разыскивать беглеца по соседству, и захватить его опять.
Отважный молодой человек, с быстротою мысли, свойственной людям гениальным, сейчас же составил себе план действий. Он спрячется пока в ближайшем трактире, и будет из окна наблюдать, не пройдет ли мимо преступник.
Прошло десять часов, и все-таки Боба нет, и что еще хуже, нет и Долли. Анастасия прежде всего осведомилась, взял ли с собою мистер Икль дорожный мешок. Никто даже не видал, как мистер Икль вышел из дому.
Единственная её надежда была на бдительность братца, который, по странной случайности, в эту самую минуту играл пятую партию на бильярде с зеленщиком, со старьевщиком, и с торговцем сыром; по три пенса назначалась партия, и выигравший платил за эль; таким образом, Боб увеличивал популярность дома Иклей, и умея мастерски владеть кием, даром пил.
Нисколько не смущаясь последствиями своего смелого поступка, Долли, с сигарой во рту, шел домой, в хорошем настроении духа после прекрасного обеда и ласкового обхождение; он давал себе обещание на будущее время больше искать развлечений вне дома; это будет ослаблять дурное впечатление, производимое домашими дрязгами.
Долли громко постучал в дверь, и когда ее отворила сама гневная Анастасия, тихонько насвистывал, издавая звук, занимавший средину между свистом ветра в замочную скважину и писком молодого щеглёнка в раннее утро.
Долли был в хорошем настроении духа.
Анастасия, ожидавшая Боба, как только увидела чью-то шляпу, сейчас же вскричала:
– Что нашли, поймали его?
Долли понял истинное значение слов жены и улыбнулся. Узнав Долли, Анастасия воскликнула:
– Надеюсь, мистер Икль, что вы не намерены каждую ночь заставлять целый дом ожидать вас?
Долли, вместо ответа, взглянул на часы; видя, что еще только три четверти одиннадцатого, он сообразил, что пока от него не требуется никакого объяснения.
– Принесите подсвечник, – крикнул он горничной. Такая дерзость испугала и смутила Анастасию. Она чувствовала себя совершенно побежденной.
– На будущее время, мистер Икль, – продолжала она: – когда вы бываете расположены идти гулять, то, быть может, у вас достанет благопристойности, попросить жену сопутствовать вам!
Долли взошел на лестницу, не удостоив ее ответом. Так-как супруги занимали отдельные комнаты, то разговор в этот вечер не продолжался. Долли спал крепко.
По удалении мужа, первым делом мистрисс Икль было завладеть его шляпой, которую она заботливо заперла в шкаф с бельем.
– Теперь мы посмотрим! – сказала она, два раза повернув ключ в замке.
Любезные соседи Иклей, как только узнали, что Долли был в гостях у Пиншедов, сейчас же возымели сильное желание, чтоб он удостоил своим посещением их скромный семейный обед; надменная Анастасия должна была сильно помучиться, видя, что её мужа приглашают, а о ней забыли.
Они мало знали, мало ценили сильный, решительный характер красавицы. Думать, что ее можно растоптать, было все равно, что стараться раздавить упругий матрац. Анастасия обладала, если можно так выразиться, нравственною упругостью; она была подобна меди, сделавшейся гибкою от ударов молота. Сойдя вниз, в завтраку, мистрисс Икль увидела на столе два письма, подписанные женским почерком и адресованные на имя мужа. Без малейшего колебания она вскрыла их. Она обладала совершенно наполеоновской быстротой действий.
В первом письме «Ивовая скамья» просила удостоить, во втором «„Тюльпанная хижина“ была бы очарована, если б…» Героическая женщина нахмурила классические брови и сунула оба приглашения в карман.