Август Мейхью
Блумсберийская красавица
Глава XIII. Борьба и страдание. – Мистрисс Икль больна
Упорное сопротивление воинственной красавицы Анастасии всем моим благим усилиям облегчить судьбу Долли меня разогорчило и погрузило в такие потрясающие размышления, что я обгрыз все ногти.
Я понимал, что ей не могло нравиться мое вмешательство; что она имела смутное понятие о правах собственности и воображала, что может делать что ей угодно с «своим», как она называла мужа не из любви и нежности, а потому, что действительно считала его в числе своего движимого и недвижимого имущества, закрепленного на ней браком.
Хорошо ли было с моей стороны становиться между женой и мужем? Законы церкви были против меня, но рапорты полиции вопили, что я должен был так действовать.
Я слышал слова священника в то достопамятное утро, когда мисс Анастасия де-Кад, юная дева, так грациозно протянула свой пальчик для получение блестящего, золотого кольца, ценою в восемнадцать шиллингов, слышал торжественное заявление, что кого Бог соединил, человек да не разлучает! Между тем, в ежедневных газетах я постоянно читаю о несчастных женах и оскорбленных мужьях, просящих судей и полицейских начальников об освобождении их от уз, скрепленных церковным обрядом!
Честное слово, у меня заходил ум за разум! Я, бросившись в кресло, погрузился в размышления. Невозможно! Небо не освятило этого блумсберийского союза! Да и был ли это действительный союз? Правда, жених шел в церковь твердо, решившись любить и доказать свою любовь, но я убежден, что она, в кружевах и померанцевых цветах, шла к алтарю, как аферист идет в контору, где он должен получить хороший барыш с удачной спекуляции. Держу пари на гинею, что когда дело кончилось, старый Рафаил де-Кад потер себе руки и назвал торжественное бракосочетание отличной спекуляцией.
Конечно, ангелы к этому были непричастны. Я не могу допустить, чтобы ангелы могли так ошибаться.
Когда мне на мысль приходит желание вступить в законный брак, я тотчас вспоминаю леди Анастасию, и меня пробирает дрожь. Как бы я себя ни компрометировал безумным обещанием, но я скорее соглашусь уплатить все убытки в суде и готов вечно сам заваривать себе чай.
Имея в кармане лишние деньги, я раз остановился перед книжной лавочкой и стал рыться в груде растрепанных книг с надписью «всё по 2 пенса».
Я купил одну книгу, – заглавие её заинтересовало меня; она называлась «Обручальное кольцо». Но, к моему ужасу (купец-старьёвщик не хотел возвращать денег), оказалось, что я купил проповедь. Чтоб деньги не пропали даром, я принялся на чтение.
В этой книжке добрый епископ Тейлорс говорил: «Брак есть школа и упражнение в добродетели». A если жена, как ленивая школьница, уклоняется от своих обязанностей? «Брак заключает в себе менее прелести, но зато менее и опасности, чем холостая жизнь; он сопряжен с заботами, но в нем легче найти спасение; в нем больше мира и больше здравие; он полней печалями, но зато полнее и радостями; испытания, встречающиеся в нем, переносятся силою любви и привязанности, и самые испытания эти вам сладостны».
Как видите, епископ прекрасно изображает преимущества супружеской жизни, когда муж и жена счастливы. Но что делать бедному мужу, когда один он чувствует любовь и привязанность, и в то время, как на своих плечах выносит все заботы, горести и печали, а жена нежится на софе, нагло требуя на свою долю все радости и наслаждения?
Тут я нашел еще замечательное место, которое, я готов поклясться, написано именно по поводу бедного Долли, за то, что он позволил себе увлечься необычайными прелестями этой несравненной красавицы. «Он безумец», восклицает епископ Тейлорс, дико устремляя взоры на моего глупыша Долли, – безумец, потому что выбрал её ради одной красоты; глава его ослеплены, а душа чувственна; розовенькие щечки и белое личико – это самая ненадежная связь, соединяющая два сердца; они влюблены друг в друга, но это мечтательная любовь; оспа, роды, заботы, время и т. д. – и прелестный цветок завянет!
Благодарение Богу! Оспа у Анастасии привита, Анастасия – цветок очень гибкий, крепкий и искусственный; однако, и её личико, заставившее так биться сердце Долли, со временем поблекнет; её роскошные царственные формы, напоминающие Юнону, очень скоро (благодаря плотным завтракам, которые она ежедневно поглощает) расплывутся, и когда он увидит свой величественный храм в развалинах, то, не знаю, захочет ли он, подобно Марию, оставаться среди них.
Да, они должны быть разлучены! Я поднялся с своего кресла, как поднимается с своей скамьи судья, постановивший приговор; я чувствовал, что мой приговор был совершенно справедлив и основывался на очевидных доказательствах. Да будут разлучены муж с женою, вскричал я (самому себе) до тех пор, пока узы любви и привязанности не соединят их так же крепко, как соединяют их узы брака!
Первое, что я сделал, – это поручил моим верным ветеранам Дику и Фреду строго наблюдать за Долли, внушив им, чтоб они не выпускали его ни на шаг из глаз и не дозволили бы ему вступать в разговоры с мистрисс Икль, даже через замочную скважину или затворенное окно.
Я знал очень хорошо, чуть только она почувствует, что, начинает проигрывает битву, она пустит в ход всевозможные хитрости; это подействует на маленького чувствительного человечка, и можно было надеяться, что Долли не только будет снова полонён, но его вооружат даже против меня, как злоумышленника и разрушителя их семейного мира и согласия. Но моим молодцам Фреду и Дику было предписано наблюдать за Долли самим незаметным и дружеским образом. В солнечные дни они катались вместе с ним, в дождливые – отправлялись в бильярдную и здесь, за партией бильярда, ничего не подозревавший Долли забывал мечтать о своей красавице. Раз даже я их послал в театр, хотя мне это стоило довольно дорого, потому что сапоги у Дика были совсем разорваны, а манишка Фреда имела вид бумажной мухоловки; и я им должен был дать и то и другое. (И они, разумеется, мне их никогда не возвратят).
Первая хитрость мистрисс Икль состояла в том, что она притворилась больною – хитрость довольно пошлая и очень старая; но так как она почти всегда удается, то нельзя винить мистрисс Икль на то, что она к ней прибегла. Красавица принялась за дело весьма решительно. Конечно, она прежде всего постаралась ознакомить Долли с опасным состоянием своего здоровья посредством разного рода мин и знаков, не прибегая к пошлой манере жаловаться на болезнь словами. Она подкупила одну недостойную женщину, по имени Мери Вумбс, – низкое создание, служившее прежде чем-то в роде судомойки и теперь решившееся из-за шелкового платья сойти со стези добродетели и изменить мне, её господину!
Этой низменной женщине было поручено всякий раз, как мы начинали серьезно рассуждать о чем-нибудь, стучаться к нам в дверь и с разного рода известиями от мистрисс Икль просить вас, нельзя ли быть потише, потому что мистрисс очень больна.
Трудно было в такие минуты сохранять власть над безумным Долли. Напрасно просил я его не портить дела, бросаясь на первых же порах в расставленные сети; напрасно уверял, что мистрисс Икль совершенно здорова, что она только притворяется больною, чтобы снова овладеть им!
На все мои уверения он умолял меня позволить ему подняться наверх к больной красавице; он дает честное слово, честное слово джентльмена! что он не останется там более двух минут; он не скажет ни слова, он только хочет взглянуть на нее, для того, чтоб судить самому, «потому что, вы знаете»…
– Милый Долли, – отвечал я ему – вы еще успеете взглянуть на неё, когда пошлёте за доктором.
– Но, представьте себе, – умолял Долли: – представьте себе, что она покусится на свою жизнь, что она решится истомить себя до смерти или доведет себя до того, что у неё разорвётся сердце!
– Полноте, – возражал я: – женщина с её характером и комплекцией не сделает ничего подобного.
Простирая руки к лестнице, он умолял дозволить ему взглянуть хоть в замочную скважину.
С ним нужно было действовать строго и решительно.
– Ну, ступайте, если хотите, мистер Икль! – отвечал я; – но знайте, я сейчас же оставляю этот дом, вся ответственность падет на вашу голову! тогда уже не просите помочь вам – вот и всё!
Только этим мне удалось победить его телячью чувствительность и спасти его от погибели.
Удивительная женщина была эта Анастасия! какой энергичный стратег! В ней было всё, кроме героизма. Ум, изобретательность, бесстыдство, с которыми она пользовалась своей вымышленной болезнью для того, чтоб мучить, трогать и пугать Долли, лучше всего показывали, до какого высокого совершенства довела она свое искусство.
Негодяйка Мери Вумбс была орудием, которым пользовалась Анастасия, чтобы терзать нас. Если мы иногда оставляли дверь комнаты отворенною, эта женщина сейчас же пользовалась нашей забывчивостью и начинала во все горло кричать с верху кухонной лестницы: «для мистрис Икль, к обеду приготовить чашку чая, но не крепкого! Поджареного хлеба не надо!»
Вместо того, чтоб трогаться её нежною заботою, я выходил в переднюю и говорил ей: «не кричите так!»
Зная, что Долли услышит, раболепная служанка пускалась в трогательные рассказы о страданиях своей госпожи. «Миссис две ночи не смыкала глаз; крошки в рот не берет! Она, т.-е. Мери Вумбс, полагает, что чашка чая освежит её голову, которая горит точно в огне».
– Хоть двадцать чашек, если угодно, мистрисс Икль, – отвечал я – но прошу вас поменьше шуметь!
С моей стороны глупо было отвечать; это давало ей повод продолжать разговор: «Конечно, сэр, это очень грустно, но каково мне видеть её ужасные припадки! каково мне видеть, как она изнывает и тает на моих глазах! голова идет кругом и я не знаю, что делать!» Потом, торжественно поправляя свой чепец, она добавляла: «скоро кое-где запрут ставни и потребуется траурного крепа больше, чем некоторые думают!»
Однажды утром она постучалась в дверь, чтоб спросить мистера Икля, где лежит опиум.
– Опиум! – вскричал Долли: – Боже милосердный!
– Мистрисс сказала, что он стоит где-то здесь, в большой бутылке.
– Зачем вам опий? – спросил я.
– Мистрисс хочет потереть себе бок, он у неё ужасно болит, – отвечала лгунья с необыкновенной ласковостью: – спазмы сердца, так, кажется, называет это миссисс.
Разумеется, я в ту же минуту постарался состроить озабоченный вид и выразил желание, чтобы служанка отправилась к своей госпоже и передала ей, что если она себя дурно чувствует, то я с величайшим удовольствием готов предложить ей медицинскую помощь.
По её уходе я стал доказывать Долли, который дико озирался кругом, что если его жена действительно нездорова, то примет мое предложение; но если она притворяется, то, конечно, не упустит удобного случая оскорбить меня отказом; по её ответу мы можем судить о её здоровье.
Но не прошло и минуты, как Мери Вумбс вернулась с ответом.
– Мистрисс очень вам блогодарна, сэр; но если уж ей необходимо нужно будет посоветоваться с доктором, то она предпочтет «настоящего врача»; она очень вам обязана, сэр, но она не настолько крепка, чтоб выдерживать на себе эксперименты студентов.
Мы не могли удержаться от смеха, слушая этот язвительный ответ. Сам Долли даже присоединился в моему ликованию. Притворщица была обличена.
Мы решились не обращать ни малейший внимания на нездоровье леди.
Но мы ошиблись. Сделана была новая попытка испугать вас и заставить раскаяться. На следующий день, когда мы собирались завтракать, Мери, уже не постучась предварительно в дверь, вбежала в комнату в чепце и шали на сторону и стала поспешно расспрашивать нас, где можно достать штук двадцать свежих пиявок.
Я состроил серьёзную физиономию и спросил:
– Что, Мери, опять бок?
– Нет, на этот раз к вискам прилила кровь и мистрисс ходит по комнате и как-то странно говорит! Бредит!
– Узнает ли она кого-нибудь? – спросил я.
– О, бедное, несчастное создание! она даже меня не узнает! – вскричала Мери, стараясь заплакать – она меня приняла за свою мать, которая, будто бы, пришла взять ее в себе домой, и как она, моя голубушка, была рада этому! как ей хочется домой!
– Если она никого не узнает, – сказал я, вставая с места – то я отправлюсь к ней сам и посмотрю, что нужно делать.
Едва я это проговорил, Мери улетела как на крыльях, и мы услышали, как щелкнул замок в двери мистрисс Икль.
– Милый мой Долли, – сказал я, обращаясь к маленькому человечку: – надеюсь, вы теперь убедились, что вся эта болезнь есть ни что иное, как военная хитрость, хитрость, очень любимая замужними женщинами. Они надеются, что если их мужья не смирятся перед их страданиями, то, по крайней мере, они струсят при мысли о докторском счете. Вам нечего беспокоиться; могу вас уверить, что мистрисс Икль находится в самом вожделенном здравии; ручаюсь вам, что она отлично спит и ест. Имейте немного терпения, она скоро исправится.
После завтрака мы отправились погулять; но когда возвратились домой, то, в величайшему изумлению, увидели, что молоток у дверей был обвязан белой замшевой перчаткой.
Это было новое оригинальное изобретение и необыкновенно «интересное». Прохожим и проезжим тем самым давалось знать, что в доме есть опасный больной. Толпа ребятишек стояла около и глазела. Все это крайне разозлило меня и я велел позвать Мери Вумбс.
– Что это означает, Мери? – насмешливо спросил я: – подумают, у вас в доме прибавление в семейству!
Негодяйка подняла глаза в небу.
– Прибавление! – воскликнула она – скорее, что одно бедное, страждущее существо покидает нас! Совсем не прибавление, сэр, благодарю вас за подобного рода вопросы! Если обмороки эти будут продолжаться, то скоро в этом доме одна комната опустеет. Бедная, чистая душа!
– Не морочит ли нас эта «чистая душа» своими обмороками? – сурово спросил я, пристально смотря ей в лицо.
Она ничего не отвечала; только с наглою невинностью смотрела мне в глаза; и я добавил:
– Когда с вашей госпожой случится еще один обморок, то скажите ей, чтоб она не садилась читать так близко в окну.
Не знаю, удачно ли я угадал, но Мери Вумбс так поспешно побежала по лестинце, что я мог рассмотреть её черные чулки и заметить, что тесемки у башмаков были развязаны.
В продолжение одного или двух дней после этой славной победы, нас не безпокоили. Я почти начал питать надежду, что мистрисс Икль будет так любезна, оставит нас в покое и предоставит весь дом в наше распоряжении.
Увы, этому счастью не суждено было осуществиться! Даже Долли радуясь спокойствию, воображал, что победа осталась за вами. В припадке храбрости он, по секрету, сообщил мне, что если б ему удалось отправить жену в Блумсбери и водворить ее в кругу любящих членов семейства де-Кадов, то он мог бы еще надеяться на счастье, потому что тогда «она поймет разницу!» со вздохом проговорил он: «я хорошо знаю де-Кадов; она поймет, что никто, даже её дорогие родители, не имеют к ней той любви, и неспособны на те жертвы, которые с радостью принесет ей муж, лишь бы видеть ее счастливой, покойной и довольной».
Прелестная плутовка ухватилась за доктора Ле-Дерта, как за последнее средство. Мы были оставлены в покое в течение двух дней единственно потому, что письмо не могло раньше дойти в Гильд-форт-Стрит.
Талантливый медик – знаменитый автор книги «Здоровы ли ваши каналы?» отвечал на приглашение с достохвальной поспешностью – ещё бы! – тут вполне можно было заработать пять гиней.
Едва раздался второй удар молотка, Мери Вумбс уже распахнула наружную дверь и с величайшим почтением провела доктора в комнату больной. Я слышал, как талантливый Ле-Дерт, бессмертный писатель о каналах, спросил ее своим мягким голосом:
– Ну, что, как здоровье больной?
– Очень слаба, сэр, – жалобно отвечала она: – не может ни есть, ни пить, ни говорить, – совсем изнемогла!
Совещание наверху продолжалось долго. Мы ждали насторожив уши, когда послышатся шаги сходящего с лестницы доктора. Я решился сам переговорить с ним перед его отъездом.
Это было необходимо, как в интересах кошелька Долли, так и для того, чтоб разрушить стратегические планы мистрисс Икль.
К нашему удивлению, Мери Вумбс, с успокоенным видом, пригласила нас с Долли в гостиную для консультаций с достопочтенным шарлатаном.
– Как поживаете, мистер Икль? Очень рад вас видеть, Тодд, – воскликнул он, когда мы вошли. – Я счастлив, что могу вас успокоить. Больной не грозит близкой опасности – все надо предоставить времени и хорошему уходу.
Плут явно рассчитывал на частые пятигинейные визиты!
Долли скромно сел и молчал, а я вступил в разговор с ученым Ле-Дертом.
– Очень рад, что нет опасности! – вскричал я. – Чему вы приписываете болезнь?
Он начали стал потирать себе подбородок, и я уже догадывался, какого рода будет его ответ. Действительно, я не ошибся.
– Отправление каналов не совсем правильно, – отвечал он.
Бедный Долли имел такой вид, будто его собираются наказать, за дурное отправление её каналов.
– Хорош ли аппетит? – спросил я.
– Совсем нет аппетита.
– Сильно похудела?
– Нет, благодарение Богу, не очень. В этом интересном случае вполне обнаружилось могущество жизненных сил. Но я думаю, если отсутствие питание будет продолжаться, то это очень повредит ей.
– Конечно, – отвечал я хвастуну: – который же из каналов поражен?
– Ну, я не могу сказать, – возразил он, снова потирая подбородок: – страдает ли тут желчный, или мочевой. Вообще и желудочный канал не совсем хорош.
– Мне кажется, доктор, – прибавил я: – насколько я могу судить, тут дело совсем в другом канале!
– В самом деле? спросил он, оскорбленный тем неуважением, с которым я относился к каналам вообще. – Интересно звать ваше мнение.
– По моему мнению, тут виноваты не её «каналы», а её канальское поведение[6]. Спросите моего друга Икля. Как вы недовольны дурным состоянием её каналов, так и он недоволен её дурным с собой обращением.
Он не знал, сердиться ли ему, или смеяться, но так как он ждал платы, то и решился обратить это в шутку.
– Могу вас уверить, доктор, что аппетит у неё превосходный; повар может засвидетельствовать. Делая вам это открытие, я единственно имею в виду предохранить вас от пустой траты времени, столь драгоценного для ваших многочисленных пациентов.
Я сказал это с умыслом, ибо знал, что он необыкновенно любит своих пациентов, которые ему платят по пяти гиней за визит.
– В самом деле, доктор, – прибавил я: – вся эта болезнь сводится к простой семейной ссоре. Какого вина прикажете?
– Вы говорите чересчур решительно, Тодд! – вскричал он, с удивлением смотря на Долли; потом, как бы вспомнив, прибавил: – Кларету!
– Я у себя в доме всегда поступаю решительно, – возразил я. – Лафиту или Ла-Рок?
– Мне мистрисс Икль упомянула, что вы купили это имение? Поздравляю вас, – проговорил он мягко. – Если позволите лафиту.
Мы избавились от ученого мужа только тогда, как вся бутылка была опорожнена и Долли (по моему совету) вручил ему деньги за визит, которые он, облизываясь после вина (выбор мистрисс Икль), засунул себе в карман.
– Куда ни шло, а пять гиней есть пять гиней, – заметил я Долли, который угрюмо смотрел вслед удалявшемуся доктору. – По правде сказать, это дороговато – но зато мы разом избавились от дальнейших убытков.
Глава XIV. Новые вылазки и мины
Пролежав с неделю «при смерти» и заставив презренную Мери Вумбс наговорить нам такое множество лжи, которое подавило бы любого цыгана-конокрада, побежденная Анастасия убедилась, что мы – бессердечные скоты и не стоим тех ужасных принуждений, какими она себя мучила.
Злополучная, но какая же великолепная женщина! В ожидании того, что Долли сдастся, она купила себе новые ночные чепчики самого убийственного фасона. Она была так обворожительна с рассыпавшимися прядями смоляных волос, оттеняемых яркими бантиками! Как трогательна была её поза, когда она, поддерживаемая подушками, полулежала на софе! Как божественно было выражение её томных, полузакрытых глаз и полуоткрытых уст! Как выразительна матовая бледность напудренных щек! Стоило Долли явиться (в чем она не сомневалась), он взвизгнет от восторга и горя, и упадет в её ногам как пленник, как раб!
Но за Долли был зоркий присмотр и он не имел случая опозорить свой пол.
Я полагаю, что красавица была обязана мне своим внезапным и чудесным исцелением. Я открыл восхитительное блюдо из цыплят с фаршировкой, которое легкомысленная Мери Вумбс поставила в столовой, пока сама побежала за прибором для мученицы.
Фаршированные цыплята положительно вредны для больных, страдающих болезнью сердца, приливами крови к голове и частыми обмороками. Как медик миддльсекского госпиталя, я считал своим долгом сделать по поводу этого мягкое и деликатное замечание.
Я вырвал чистый листок из своей записной книжки и начертал следующее:
«Печаль и страданья меня истерзали;
Уж гроб был раскрыт предо мной,
Но к жизни меня возвратил
Цыплят фаршированных рой».
Я сунул это под салфетку, покрывавшую рис, так что она тотчас же должна была увидать мое поэтическое излияние.
Мне приятно сказать, что на следующий день прелестная мистрисс Икль настолько оправилась, что не только встала с постели, но даже вышла погулять пешком, и, я откровенно сознаюсь, редко видал ее очаровательнее и свежее. Когда она, около шести часов, покушала свиных котлеток, я имел честь бросить испытующий взгляд на косточки, оставшиеся после этой закуски, и смог разумно заключить, что выздоровление было полнейшее.
Тогда явился волнующий вопрос: отправится ли мистрисс Икль в родителям, или будет продолжать удостаивать нас своим присутствием?
Я знал, что леди, с её энергиею и изобретательностью, не уступит так легко поле битвы.
Она, по своей обычной доброте и внимательности, скоро вывела нас из недоумения. В один солнечный день к вилле подъехал кэб.
Чужеземец, свежий и массивный, отличающийся не только изяществом костюма, но и величиною ушей, громко постучался у дверей.
Мой милый Долли, увидав этого чужеземца, начал так эксцентрично корчиться и мучаться, что беспристрастный наблюдатель мог бы заключить, что у него острое воспаление внутренностей, или предположить, что он неосторожно положил себе в карман панталон живого рака.
– О, Небо! – прошептал он: – небо! Зачем этот человек здесь? Зачем это немецкий мошенник явился в мой дом?
Клянусь пророком, мистрисс Икль сама сбежала с лестницы, чтобы радостно приветствовать гостя! Она отодвинула Мери Вумбс в сторону и собственными прелестными руками повернула тяжелую дверную ручку!
Мы слышали, как она очаровательным голосом выражала свое удовольствие снова увидеть широколицего чужестранца. её платье шелестело, словно неудержимый восторг заставлял ее метаться из стороны в сторону.
Коварной Мери Вумбс дано было приказании приготовить комнату гостю и снести туда его дорожный мешок.
– Я упьюсь его кровью! – заревел Долли, свирепо вращая глазами.
– Долли, – сказал я – если вы выкинете какое-нибудь сумасбродство, вы этим разутешите мистрисс Икль. Послушайтесь меня, успокойтесь. Мы его выживем другам способом, более для него унизительным.
– Но они вместе проведут вечер! – вскрикнул жалобно Долли.
– Любезный друг, чего вы безпокоитесь? Пусть проведут вечер вместе. Ручаюсь вам, что мистрисс Икль получит от этого мало удовольствия, а чужеземец – еще меньше.
Зная, что германский народ высоко ценит музыку, я устроил гостю мистрисс Икль серенаду.
Я откомандировал моих верных Фреда и Дика с приказом перевернуть весь Твикингем, но отыскать странствующих менестрелей.
Менестрели скоро были обретены и к вечеру под окнами мистрисс Икль забарабанила такая музыка, при которой нежные разговоры немыслимы.
Менестрели были смышленые люди и желали заслужить благодарность; я много слыхал разные серенад, но ничего подобного отроду не поражало моего слуха.
Серенада продолжалась до одиннадцати часов вечера.
Я должен признаться читателю, что, войдя в свою спальню, оглушенный чужеземец был встречен дюжиною диких, свирепых кошек, которыя бросились ему под ноги и заставили его вскрикнуть на весь дом «O, mein Gott!»
Я должен признаться, что на рассвете он был пробужден дикими криками: «Горим! Горим!» и что это заставило его громче и жалобнее прежнего крикнуть: «О, mein Gott!»
Слуги передали мне, что поутру германский джентльмен, с негодованием отказавшись от чаю, ринулся из дому, как ужаленный, взвалил свой дорожный мешок на первый встретившийся кеб и исчез в облаке пыли.
– Ха! Ха! Вот так штука! – хохотал Долли, давясь за завтраком каждым куском от волнение и удовольствие. – Что скажет на это мистрисс Икль?
Мистрисс Икль прислала письмо своему недостойному супругу.
«Моя спальня. Полночь.
Мистер Икль, ваше недостойное тиранство достигло наконец таких размеров, что я вынуждена искать убежища от ваших зверских жестокостей. Оскорбление обрушились на голову невинного иностранца – я разумею джентльмена, занимающего высокое и доходное место в службе принца Скратченберга – единственно за то, что он был мне другом. Я когда-то мечтала о семейном счастии, сэр, но мечты эти разлетелись как сон, и я хочу искать защиты и утешение в объятиях моих родителей, которых я, неблагодарная идиотка, безумно покинула для…. Прощайте на веки, мистер Икль! Если вы можете быть счастливы, будьте счастливы, сэр. Желаю, чтоб совесть вас не язвила своим жалом. Мои родители скоро будут.
Ваша оскорбленная жена,Анастасия Икль».
Долли передал мне письмо.
– Отлично, любезный друг! – вскрикнул я, пробежав послание.
Долли сидел смирный и мрачный.
– Что с вами? – спросил я.
– Она говорит: «прощайте на веки!» Слова эти страшно звучат, Джек! Она была очень жестока со мною, я не отрицаю, но все-таки, Джек, надо помнить, что она женщина и….
Такова, разумеется, благодарность, которой должен ожидать человек, жертвующий своими научными занятиями, своим спокойствием и кредитом, чтобы устроить супружеские дела приятеля!
– Она – женщина, отвечал я: – но нельзя сказать, что она женщина бесхитростная и слабая.
Вздыхая и барабаня от волнение пальцами по столу, он проговорил:
– Но «на веки»! Это ужасно! Это похоже на смерть!
– По моему, расстаться вам необходимо, – сказал я – а впрочем…
– Да! Да! – прошептал Долли, поникая головой.
– Она только и ждет, чтобы вы бросились к её ногам и поползали перед ней на коленях, заметил я.
– Никогда! вскрикнул Долли, выпрямляясь и приходя в воинственное расположение духа.
– Теперь все идет отлично, Долли. Не портите дела. Не мешайте дочери возвратиться под родительский кров.
Красавица много изорвала бумаги, прежде чем написала прощальное письмо. Ей стоило неимоверных усилий сдерживать свою страстную натуру, и обращаться в «мерзкой букашке» хотя язвительно, но прилично. Только мысль, что письмо это может служить со временем документом в руках судьи, дала ей силу укротить пламенные порывы, не испещрить послание «скотом», «глупышом», и т. д. и т. д., и не смешать Долли с грязью.
Когда преданная Мери Вумбс понесла письмо, Анастасия свирепо усмехнулась, воображая как Долли примется рвать на себе волосы, или, вдруг окаменев на софе, явит олицетворение безысходного отчаяние; и как потом прилетит и кинется к её ногам, умоляя о прощении и помиловании. Красавица крепко верила в свое могущество и ни во что ставила всех других смертных.
Но Долли не пришел. Напрасно она прислушивалась, напрасно ждала, – он не явился!
Даже Мери Вуибс поняла, что дело проиграно. Напрасно она совершала подвиги преданности, ежеминутно сбегая с лестницы и подслушивая в замочную щелочку – она даром подвергалась опасности и бесполезно жертвовала собою.
Прекрасная леди схватила кочергу и начала неистово колотить во угольям, разбивая вдребезги горючий материал, словно это был Долли, которого она хотела сокрушить за его равнодушие и бесчувственность.
Писание угрожающих посланий имеет одно, крайне неудобное и неприятное следствие: в случае если застращиванье не произведет желанного действие, то стращающий вынужден или привести угрозу в исполнение, или постыдно отступить, что равняется поражению.
Она сидела перед камином и глядела на огонь, пока у неё не заболели глаза, раздумывая, что тут делать и как быть?
Если она оставит Долли и следственно заберет свои 600 фунтов годового дохода, то Долли вероятно разорит контракт, заключенный на 20 лет с Твикенгенской виллой; и трех лет не пройдет, как она прочтет об этом в газетах; то было большое утешение! A она, с таким доходом, сможет, пожалуй, хоть совершить кругосветное путешествие; посетить все столицы мира, посмотреть людей, показать себя, одним словом, насладиться, как душе угодно, жизнью!
Непоколебимое решение было принято. Она достала кошелек, и Мери Вумбс было поручено отправить немедленно письмо в Блумсбери-сквер. Мистер Икль увидит, что некоторые особы имеют характер, и могут сдержать свое слово!
Когда папа де-Кад прочел письмо своего дитяти, он отослал его в комнату мистрисс де-Кад, сделав на нем следующее замечание карандашом:
«Я не отказываюсь приютить Анастасию, но она должна за это платить. Я думаю, что двести фунтов в год не стеснят ее. Или вы полагаете, что это слишком дешево?»