Август Мейхью
Блумсберийская красавица
Глава VII. Поведение мистрисс Икль делается чрезвычайно странным
Долли пришел ко мне со слезами на глазах, унылый, как обанкротившийся аферист.
Выслушав его горестный рассказ, я сказал:
– Сколько времени вы женаты? Только восемь месяцев. Ну, я бы дал на такую историю по крайней-мере года полтора.
Я тоже сказал ему, что он поступил хорошо, оставив дом и что, вероятно, это образумит мистрисс Икль.
Но мои слова не принесли ему никакого утешение. Он только испускал стенание и призывал смерть.
– Что пользы бранить ее, Джек, – прошептал он. – Не браните ее более. Если бы я только мог ее ненавидеть, то был бы счастлив, но я не могу с собой ничего сделать, я люблю ее по прежнему!
Я делал все возможное, чтобы ободрить его. Я не ходил в больницу в течение недели. Мы попробовали развлекаться парками, театрами, ужинами, поездками по окрестностям; но хотя он следовал на мною везде и делал все, что я желал, но все-таки на его бедной, угрюмой, крошечной физиономии никогда не показывалась улыбка, и он вздыхал даже за обедом. Товарищи начали меня спрашивать, с каким это «скелетиком» я постоянно гуляю?
В одно утро, когда он казался более обыкновенного несчастным (я наблюдал за ним, пока он брился), ко мне пришло письмо, которое я, как только прочитал, передал бедному Долли. Это было приглашение от мистрисс Икль на вечер.
Он покраснел, как крикетный шарик и вскричал; «О, небо!» – затем пристально посмотрел на меня. Человеку, знающему мистрисс Икль, легко было понять, зачем требовалось мое общество.
– Ей нужны вы, Долли, ей нужно, чтобы вы знали, как весело она проводит время без вас, разъяснил я ему: – и так как она уверена, что мы с вами теперь живем вместе, то она и рассчитала, посредством меня, довести до вашего сведения о том, как отлично она веселится. Очень искусно, должно признаться!
– Как она бессердечна! – вскричал он: – не доставало только этого последнего удара!..
– Любезный друг, между вами происходит борьба, и это приглашение показывает, как она намерена вести дело, – продолжал я. – Вы можете положиться на мои слова, что и она не чувствует себя счастливою. Вы должны делать вид, что не обращаете внимания на то, что она делает, и показывать, что совершенно перестали о ней думать. Это ее срежет. Предоставьте мне вести с ней дело. Идти мне на этот вечер?
Долли казалось, что принять приглашение равносильно переходу на сторону прекрасного неприятеля. Этого блестящего праздника: который давался в насмешку ему, должны были, по его мнению, бежать все, которых он называл друзьями.
Но, как человек самоотверженный, Долли рассуждал, что хотя у меня и не достает великодушия, он все-таки не будет мешать моему удовольствию быть на балу.
– Вы – единственный человек, – сказал Долли: – которого мне приятно представить себе веселящимся в моем доме.
– Вы ошибаетесь, Долли, – отвечал я: – если я пойду к ней, то не для собственного удовольствия, а чтобы быть полезным вам. Она меня не ждет, даже уверена, что я не приду; мое появление изумит ее столько же, как если бы вы сами явились. Хотите услышать правдивый отчет обо всем, что там произойдет?
– Да, – отвечал он; – неужто она хочет быть весела и счастлива!
– Хотя бы её сердце разрывалось, – отвечал я: – вы можете быть уверены, что она мне этого не выкажет.
– Если она несчастна, я прощу ее, – прошептал Долли.
Когда наступил назначенный вечер, я оделся в самое модное платье. Долли смотрел на меня с безмолвно-несчастным видом: он толковал, что останется один, но клялся, что не хотел бы там быть и за тысячу фунтов. Мы условились, что он будет ожидать моего возвращения, а я должен уехать оттуда сейчас же после ужина.
Мне всегда доставляет наслаждение отплачивать людям их же монетою, или, как говорится, поражать их собственным оружием. Когда мистрисс Икль, разодетая в пух и прах, подошла ко мне и улыбкой и любезно осведомилась о моем здоровье, я уразумел все значение её коварной приветливости.
– А где же мистер Икль? – заметил я, когда, в свою очередь, достаточно наговорил ей комплиментов.
– Разве вы его не видели? – вскричала она с удивлением, превосходно разыгрывая роль: – а я думала, что вы с ним такие неразлучные товарищи!
– Да, это так, – отвечал я, с самой натуральной улыбкой – но когда джентльмены женятся, то мы, холостяки, хорошо знаем, что постоянная компания с нами кончена. Здоров ли он?
Прекрасная лгунья пожала своими прелестными белыми плечами и старалась казаться хладнокровною.
– Вероятно, он где-нибудь на континенте, – сказала она с улыбкой: – он уже сделал из меня вдову.
Я пристально наблюдал за ней, и она также не сводила с меня глаз целый вечер. Она поняла меня так же хорошо, как и я ее понял. Она представлялась беззаботною и веселою, как птичка. Не проходило ни одного танца, в котором бы она не принимала участие. Она выставляла мне на вид все свои кокетливые ужимки сидя подле меня, она отдала джентльмену-немцу розу из своего букета. Разумеется, я должен был, по ее расчетам, непременно передать Долли это. В сущности, она испортила свою роль этим утрирыванием. Я был замучен громадным числом новых знакомств, которые она мне навязывала; знакомые эти были всё молодые джентльмены, смотревшие привычными губителями дамских сердец. Это был способ снабдить меня списком её поклонников. Я был рад, когда смог, наконец, ускользнуть и поспешил к бедному Долли.
Он не слышал, как я вошел. Я несколько минут смотрел на моего добросердечного друга, спавшего в большом кресле: платье на нем было в беспорядке, волосы растрепаны, лицо озабоченное и исхудалое.
Я разбудил его криком:
– Вставайте, дружище!
Он сказал, потягиваясь:
– Я утомился, прислушиваясь к стуку экипажей и заснул. Мне только что снилась она… Что она?
– Конечно, прекрасна, – отвечал я.
– Да, да, разумеется, – пробормотал он. – Спрашивала обо мне? – прибавил он, колеблясь.
Пока я рассказывал ему всё, что видел и слышал, он сидел, опершись локтями на стол и смотря пристально в мое лицо.
– Но как вам кажется, как человеку беспристрастному, – сказал Долли: – несчастна она, грустна в душе? жалеет?
– Конечно! – возразил я: – она только притворяется веселой.
– Слава-Богу, слава-Богу! – вскричал он: – быть может, она еще все-таки любит меня.
Мне нужно было предложить ему несколько вопросов, для его и для моего собственного руководства.
– Вы знаете немца, – спросил я: – некоего господина Грунтца?
– Да, этот господин имеет чертовски-привлекательную наружность, – возразил Долли. – Он очень любезен и бывал у нас. Очень приличный господин. По-английски говорить не умеет, но очень приятный собеседник.
– A знаете вы другого немца, который умеет говорить по-английски, продолжал я: – господина Куттера, который вальсирует, как бешеный?
– Нет, я никогда его не видал, – отвечал Долли, после некоторого размышления.
– А еще одного немца, по имени Пруша, с длинными волосами; он поет – тенором?
– Нет, это имя мне незнакомо.
– Все они неистово ухаживали за вашей женой, – заключил я.
Он вскочил так быстро, что я подумал, не бежит ли он домой расправляться с германскими соперниками. Но я усадил его опять в кресло прежде, чем он успел передвинуть ноги.
– A она поощряет этих людей? – спросил он, едва переводя дыхание.
– Мой любезный друг, – разъяснил я – это входит в её тактику. Она стала бы поощрять даже горбуна или живого скелета, если думала, что это возбудит в вас ревность.
На следующий день, пока он еще спал крепким сном, я тихонько вышел из дому по своим делам.
Я был недолго в отсутствии, но по возвращении домой, увидел, что птичка уже улетела.
«Чорт возьми! – подумал я, взяв записку, оставленную Долли на столе – если он покажется там в эти критические минуты, – все пропало!»
Вот что было в записке:
«Милый Джек! я скоро вернусь, я хочу еще раз взглянуть на нее. Я знаю место, где могу спрятаться и видеть ее; там никто меня не заметит. Скоро вернусь. Никак не могу удержаться». «Долли».
Он пробрался в свой собственный сад задним ходом, потом, ползком, по аллее, стараясь держаться под кустами, приблизился к самому дому и там, скорчившись под лавровым деревом, терпеливо ждал времени когда прекрасная Анастасия выйдет прогуляться на свежем воздухе.
После двухчасового ожидания в такой заячьей позе, маленькие ножки Долли стали корчиться от судорог; однако ж, несмотря на боль в икрах, несмотря на то, что все жилы его, казалось, сплелись в узлы, он не хотел двинуться с места, и только страстно желал, чтобы его Блумсберийская красавица поспешила прогулкой, пока у него остается сила переносить боль без стонов.
Долли видел, как слуги унесли кушанье и чай, как они ходили взад и вперед, как унесены были даже свечи; но увидеть возлюбленную Стэйси ему не удалось.
Он начал думать об обратном пути; поднял свой зонтик и крепко нахлобучил на голову шлицу, приготовляясь отправиться в маленьким задним воротам, когда сильный стук заставил его застыть на месте.
Какой-то человек или несколько человек вошли в комнаты с улицы, и вслед затем шторы в задней комнате (он мог их легко видеть, они находились в так-называемой роковой комнате) начали опускаться, как будто бы посетители вошли в эту комнату. Долли пристально смотрел на эти окна и увидел, что вскоре какой-то джентльмен – по виду иностранец – показался между кисейными занавесами и стал смотреть на садовые куртины под окном.
Долли никогда до того времени не видел его; это был тот самый господин Куттер, о котором я ему упоминал.
Видя, что иностранец внезапно отвернулся от окна, и слыша вместе с тем стук захлопнувшейся двери, Долли заключил, что Анастасия вышла к гостю Что ему было делать? Он чувствовал, что ревность в нем разыгрывается чрезвычайною силою, но в какое унизительное положение он себя поставит, выказав волнение! С другой стороны, должен ли он оставаться тут безмолвным, униженным, сидеть, скорчившись, под кустом, тогда как другой будет шептать ей слова любви? Нет!
Недалеко от двери в кухню стояла лестница. Взглянув на неё, Долли убедился, что она достаточно высока. Не видно было ни души: никто не мог заметил Долли. С быстротою молнии он бросился туда и, взяв на плечо лестницу, приладил ее к окну. Прежде, чем прошла еще секунда, взор его уже старался проникнуть за горшки с цветами, расставленные на окне.
О, небо! Как же тяжело было ему удерживать равновесие на этой лестнице при виде сцены, представившейся его глазам!
Этот немец, сжимая руку Анастасии, которая смотрела веселее, чем когда-нибудь, говорил ей вполголоса (это можно было безошибочно предположить) комплименты, а она, коварная женщина, слушала его с улыбкой, как будто бы кто ей доставляло чрезвычайное наслаждение. Долли слышал звуки голоса, но не мог уловить ни одного слога из разговора.
Наконец, он увидел, что этот сладкоречивый иностранец поднес руку его возлюбленной жены к своим губам и запечатлел поцелуй на её белой перчатке. Этого было довольно, – более чем довольно! Анастасия ему неверна! Все грёзы миновали!
Долли поспешно сошел с лестницы, и обойдя кругом, в передней двери, стал стучать в нее так, как будто бы хотел разломать ее на части Он желал отомстить или умереть в попытке мщения…
Сжав зонтик так крепко, как будто бы это было смертоносное орудие, Долли, с побагровевшими щеками, вбежал по лестнице и ворвался в роковую комнату с такою стремительностью, которая заставила перепуганную Анастасию вообразить на мгновение, что кто-нибудь вбросил к ней супруга.
Как бы ни был Долли ослеплен бешенством, он, однако ж, настолько еще удержал способность различать предметы, что заметил, как кресло иностранца (стоявшего теперь на другом конце комнаты) было ближе к кушетке, на которой сидела красавица.
– Адольфус, вы с ума сошли! – вскричала мистрисс Икль, не с такою, однако ж, силою, какую она придавала своим словам, когда вполне владела собою. Быть может, она была несколько встревожена; может, даже стыд заговорил в ней.
Но не с ней, любимым и слабым существом, Долли должен был иметь дело. Она могла считать его и сумасшедшим, и в здравом рассудке, как ей было угодно. Единственной целью Долли было сказать несколько слов массивному немецкому джентльмену; этот последний (как бы ни был Долли мал ростом) значительно перепугался и занял надежную позицию по другую сторону стола, кругообразная форма которого была очень удобна для настоящего случая.
Долли смотрел на него и задыхался. Я думаю, что он вцепился бы в громадного незнакомца, подобно бульдогу, если бы стол не разделял их; теперь он только впился в него глазами, фыркая и отдуваясь.
Потом, протянув руку по направлению к двери, он сказал, указывая на выход:
– Оставьте мой дом!
Больше он ничего не мог произнести; у него было какое-то удушье в горле, и его терзало желание разразиться громовой бранной речью.
Немецкий джентльмен казался изумленным. Он понимал, что в присутствии прекрасной Анастасии ему необходимо принять презрительный и беспечный вид, чтобы внушить этой леди мысль о своей неустрашимости и преданности, но попытка улыбнуться кончилась только тем, что он поднял свою верхнюю губу и показал несколько зубов, почерневших от табачного дыма. Повернувшись к мистрисс Икль, он сказал вполголоса самым любезным тоном:
– Не имею удовольствие знать этого господина.
– По грубому поведению этого человека, вы, без сомнение, уже узнали в нем моего мужа. Позвольте мне представить как мистера Икля, герр Куттер.
Этого спокойно-самоуверенного, дерзкого тона Долли не мог вынести. Он подошел к немцу, крича во все горю:
– Убирайтесь вон, сэр, вон!
Нападение было так быстро, что немец едва имел время ответить: «Разумеется, сэр!», как Долли очутился уже подле него. Вследствие этого, вежливый поклон г. Куттера и прощальные слова: «имею честь кланяться, мистрисс Икль», потеряли свой эффект; Долли захлопнул на ним дверь и запер ее на замок, потом сложил руки à la Napoleоn и стал смотреть на изменницу. Но Анастасия, вместо того, чтоб почувствовать боязнь или смущение, расхохоталась, играя часовой цепочкой.
– Могу я узнать, мистер Икль, – спросила она – чему я обязана этой трагической бессмыслице? С которого времени ваш мозг поврежден?
Долли чувствовал, что почва уходит из-под его ног. Он никогда не ног противиться саркастической силе Анастасии.
Но он решил сразу дать битву и победить.
– С которого времени мой мозг поврежден? – вскричал он: – Вы, зная, что произошло в этой самой комнате, осмеливаетесь говорить мне это! Я вам отвечу, сударыня: с того времени, как вы нарушили свой супружеский долг.
– Ах, вы, маленькая, злая тварь! – взвизгнула Анастасия: – Что вы хотите этим сказать, негодяй?
– Спросите себя, сударыня! – воскликнул Долли, удивленный словом «негодяй». – Эта напускная невинность вам не поможет. Я видел собственными глазами, как иностранец целовал вашу руку. Спрашиваю вас, как замужнюю женщину, сообразно ли это с вашими обязанностями по отношению ко мне?
– Вы отвратительный крошечный бродяга! – вскричала Анастасия, её запас грубых выражений отличался не только приятностью, но и полной женственностью. – Так вы подсматривали! Ха, ха! Я очень рада, что вы наказаны! Ха, ха!
У Долли оставался в запасе еще один громовой удар, и теперь он пустил его в ход сколько мог энергичнее. Он взглянул на жену с презрением и вскричал:
– Женщина!
Анастасия, подобно другим леди, не любила, чтоб к ней прилагали слово «женщина». Конечно, она знала, что она женщина и даже очень хорошенькая, но все-таки что-то чрезвычайно унизительное дли леди слышать, что к ней обращаются, как ко всякому другому существу, носящему юбку. её шелк, тонкое белье и драгоценные украшения давали ей право на звание леди.
– Женщина! – возразила Анастасия. – Как вы смеете употреблять подобныя выражение, низкая букашка?
– Выслушайте меня, Анастасия, – начал Долли, пробуя другой план атаки. – Дав вам свое имя, я вверил вам свою честь. Позвольте мне умолять вас сохранять то и другое незапятнанным и чистым, если не для меня, то хотя для самой себя!
Стоило посмотреть, как это прекрасное создание поднялось с места и встало перед крошкой-мужем, подобное богине по величию и осанке. Это был монумент, который смотрит с отвращением на стоящий подле него чугунный котелок.
– Если я хорошо расслышала, – сказала она своим звучным контральтовым голосом: – мистер Икль обвиняет меня в неверности.
– Вы расслышали неверно, – мягко возразил Долли – я только предостерег вас.
– Я очарована вашим истинно-джентльменским поведением, сэр, – продолжала она, делая презрительную мину. – Право, я совершенно уничтожена! Что ж, продолжайте, мистер Икль! Верно, у вас есть в запасе еще более вежливые слова? Я в вашей власти, сэр. Можете оскорблять меня, сколько вашей душе угодно.
Видя, что вместо нападения приходится обороняться, Долли переменил тактику и, в виде защиты, противопоставил жене обвинение.
– Я видел, что этот человек целовал вашу руку, – воскликнул он, вздергивая голову, как бы желая сказать, что готов поклясться в справедливости своих слов и что бесполезно оспаривать это обстоятельство.
– A если бы он это и сделал, сэр, – вскричала мистрисс Икль – если он, немец, воспитанный и выросший в Германии, рожденный от германских родителей, – если бы он и сделал то, что всегда делается в Германии (это вам было бы известно, сэр, если бы было хотя немного смыслу и сведений в вашей нелепой голове), какая же беда стряслась от того, что он поцеловал мою руку? Целуют у королевы руку – да или нет? Чего ж вы безумствуете? Мистер Икль, мне стыдно за вас! Фи!
Но Долли был непоколебим.
– Вы, как англичанка, как моя жена, носящая мое имя, не должны были одобрять его немецких привычек. Я, ваш муж, предпочитаю английские обычаи!
– Я краснею за вас, мистер Икль, – отвечала Анастасия. – О, я расскажу это дома! Ха, ха! Ах, вы нелепый простак! гадкий вы карлик!
Красавица нанесла этими словами очень больную рану; мысль быть поднятым на смех блумсберийским населением очень огорчила Долли.
– Германские обычаи! – вскричал Долли – но ведь, я думаю, если б в Германии был обычай… обычай…
Он никак не мог придумать, какой тут нужно было привести обычай.
– Продолжайте, гадкий змееныш, продолжайте, я не спешу никуда; соберитесь с вашими идиотскими мыслями, – говорила Анастасия, садясь опять на прежнее место.
Время было остановить этот перечень обидных прозвищ.
– Я могу быть и идиотом, и чем вам угодно, мистрис Икль, – отвечал он – но все-таки должен вас предостеречь, раз навсегда, сударыня, что если я когда-нибудь опять застану вас при исполнении этих чужеземных обычаев, то или я оставлю вас навсегда, или вы оставите этот дом и отправитесь в ту страну, где подобные неприличные обычаи терпимы.
– Вы можете делать, как вам угодно, сэр, – спокойно отвечала она. – Можете отправляться куда хотите. Можете отправиться хоть в Иерихон, мистер Икль, если вам это нравится.
– Я отправлюсь, когда и куда мне будет угодно, мистрисс Икль.
– Так я прикажу, чтоб подали экипаж.
– Бездушное, продажное создание! – прокричал Долли: – На зло вам, я останусь.
И он бросился из её комнаты в библиотеку – в свою комнату.
Точно кто-нибудь больной при смерти лежал в этом доме, угрюмом, затихшем доме: все разговоры говорились в нем шопотом. Долли, отдавая прислуге приказание, невольно говорил плачевным тоном. Мистрисс Икль держала себя трогательно; жизнь её, казалось, быстро угасала. Доброта в отношении к прислуге дошла у неё до крайней степени.
Сами слуги выказывали большую заботливость к своим враждующим господам. Кухня разделялась на две партии – приверженцев господина и защитников госпожи. Женщины упорно держали сторону Долли, но кучер, как рыцарь с возвышенным сердцем, стоял за прекрасную Анастасию. В течение двух дней супруги не говорили друг с другом; они встретились только раз в коридоре. Долли прошел мимо Анастасии, подняв голову и смотря прямо вперед, а она смотрела ему прямо в лицо и презрительно улыбалась. На обед он велел себе подать в библиотеку две котлетки, а она подкрепила свои силы в гостиной дичью и грибами.
За обедом он думал: «я ее отучу от такого оскорбительного обращении со мною!», а она думала: «Постоит он предо мной на коленях за это!»
Часов в девять вечером, Долли позвонил в колокольчик, и позвав горничную, сказал ей, что будет спать отдельно от жены, в запасной спальне. Горничная полетела с этими новостями в кухню; кухарка и Мэри принялись восклицать: «Боже мой!» и выражали желание знать, как перенесет кто барыня; а Джон смеялся и утверждал, что очень это приятно слышать и что «по делам вору и мука».
Когда наступило время ложиться спать, Долли спросил свечку. К большому его изумлению, горничная принесла кухонный оловянный подсвечник, с куском грязного, оплывшего сального огарка.
– Зачем вы принесли эту гадость? – спросил Долли: – принесите мне серебряный подсвечник.
– Барыня сказала, что для вас назначен этот подсвечник, сэр, – отвечала горничная.
Это открытое оскорбление – такое грубое, такое низкое – переполнило чашу терпения Долли.
– Ступайте и принесите мне немедленно мой серебряный подсвечник, – крикнул он.
Горничная прошла чрез корридор и постучалась к мистрис Икль.
Долли, отличавшийся острым слухом, ясно слышал, как она передала его поручение.
– Скажите своему господину, что серебро заперто, – возразила Анастасия. – Я не могу в такой поздний час шарить по целому дому из-за его прихоти!
Долли крикул:
– Скажите своей госпоже, что мне непременно нужен серебряный подсвечник.
Анастасия отвечала:
– Скажите своему господину, что я очень устала и не хочу, чтоб мне надоедали подобной бессмыслицей. Заприте дверь.
– Скажите своей госпоже, гремел Долли: – что хотя бы мне пришлось сломать все шкафы в доме, я хочу иметь свой серебряный подсвечник!
Ответ был следующий:
– Скажите своему господину, что он может делать, что угодно. Запрете ли вы, наконец, эту дверь? сколько раз я говорю вам!
Победа осталась за нею!
Я предупреждал Долли никогда не прибегать к подобным нелепым угрозам, а вести ссору на нравственном основании, ни под каким видом не сводить спора с вопроса об обязанностях жены в отношении мужа к нелепой попытке, действовать по праву сильного, которое, хотя бы и доставило ему временный успех, все-таки выкажет его вместе с тем человеком жестоким и бесчеловечным.
Мстительная Анастасия решила, что её повелитель должен дорого поплатиться за перемену спальни.
Первое открытие, сделанное Долли при входе в свое холодное помещение, было то, что постель не постлана. Из разбитого окна ужасно дуло. Он хотел вымыть руки, но в комнате не оказалось ни воды, ни полотенца. Где были его щетки, бритвы, ночная рубашка?
Приходилось плохо! Но он решился скорее перенести все неудобства, чем признаться, что ему худо. Анастасия, наверное, теперь посмеивалась и говорила; «я проучу этого маленького негодяя».
Сражение продолжалось двое суток, и Долли бежал. Он вдруг вспомнил, что существуют на свете гостиницы, где он может прекрасно поместиться. Он оставил Анастасии записку, в которой прощался с нею до тех пор, пока она не раскается в своем поведении, не попросит у него прощение и не даст обещание вести себя с надлежащим приличием.
На этот раз Анастасия струсила и пожалела, что зашла так далеко. Теперь она дорого бы заплатила за возвращение Долли. Ей стало стыдно, и в ней пошевельнулось чувство сострадания к преданному существу. Если бы она только знала, где найти Долли, она бы нашла его, и обняла его поникшую головку, и лишь бы он пожелал – она даже попросила бы у него прощения.
Притом, для жены вообще нехорошо быть оставленной мужем – это обстоятельство угнетало ее больше всего. Лучше бы ей самой его оставить; общественное сочувствие, наверное, будет на стороне Долли, и если целование руки когда-нибудь сделается, чего Боже сохрани! известным, то нельзя и сказать, до каких скандальных размеров разрастется эта история!
Любила ли она Долли? любила; она любила его больше всякого другого человека, но себя она любила больше всех в мире. Мысль, что он может жить отдельно от нее, – что ее прелести потеряли для него свою привлекательность; что он готов лучше подвергаться всякого рода неудобствам и ущербу, чем выносить её общество, – эта мысль заставляла её беспокойно вертеться к кресле, и проводить целые часы в составлении планов – как приманить его опять домой и удержать тут навсегда, отрезав возможность нового бегства.
– Но я никогда не уступлю ему, хотя бы это стоило мне жизни! – говорила она самой себе, по крайней-мере, каждые полчаса.