Август Мейхью
Блумсберийская красавица
Глава VIII. Терпение мистрисс Икль подвергается сильному испытанию
Уныние мистера Икля было таково, когда он спешил из ненавистной тинкенгемской виллы, что он совершенно утратил всякое распоряжении своими ногами и позволял им бежать со скоростью пяти миль в час. Печаль, так сказать, прилила к его ногам и заставила прыгать из стороны в сторону, подскакивать, вертеться и совершать какую-то безумную отчаянную пляску по дороге.
Он беспрестанно повторял: «неблогодарная женщина, мы расстанемся!» Эти слова действовали на резвые ноги подобно удару лозы, и заставляла его учащать шаги до непомерной скорости. Два мальчугана попытались состязаться с ним в беге, но, запыхавшись и раскрасневшись, должны были остаться далеко позади, несмотря на то, что он нес дорожный мешок.
Ему нужно было уединение; он желал быть один, чтоб никто и ничто не нарушало его меланхолии. Ему нужна была какая-нибудь глухая комнатка в одно окно, выходящее в стену или на кладбище, – здесь он будет проводить целые дни, склонив голову на стол и думая о счастье, которого он так радостно добивался, но не мог добиться!
Никто не должен был знать, где он скрывается (он назовётся мистером Смитом); никто, даже честный Джек Тодд, не должен был посещать его, даже бедный старый приятель Джек, верный друг, который всегда был готов и рад был обойти для него целый Лондон. Он чувствовал себя совершенно несчастным, и теперь предпочитал это состояние всякому другому, и никто не должен был его утешать, хотя бы даже это стоило ему жизни!
Я смеюсь над Долли, я осмеиваю его нелепую попытку представлять из себя человека с разбитым сердцем, обманутого мужа, тогда как он был только слабодушный, сентиментальный глупец. Поведение его было мелочно и бесцельно. Он лишился моего уважение, безумно вдавшись в припадки ревности, и потом начав кротко, боязливо отступать, точно собака, выгнанная из мясной лавки за воровство.
Если бы прекрасная Анастасия была моей принадлежностью по церковному обряду, то я попытался бы достигнуть цели путем спокойного рассуждения, сидя в кресле, показать ей, что целование руки в наш просвещенный век вообще считается неблогоразумным препровождением времени; а затем приписал бы её поведение неопытности и ветрености, и попросил бы ее на будущее время оставить такие опрометчивые поступки.
Но делать безумства в её комнате и прямо обвинять это милое создание в неверности, как будто она уже уложила в дорожный сундук свои драгоценности, а на улице ее уже ожидала почтовая карета, – это значило дать ей придирку пустить в дело ядовитые шпильки и защищаться до последней крайности.
Я вообще против обвинений человека в убийстве за то только, что он раздавил муху. Я презираю эти домашние ссоры, подобные горчичному семени, – ссоры, которые допускают разрастаться в дремучий лес по неумению остановить их сразу и во время.
Я – домашний Веллингтон[3] и объявляю, что ни одно хозяйство не допускает маленьких войн – битв горшков с кастрюлями, ужасных гостинных сражений.
Подумайте также, что нужно спуститься с пьедестала обманутаго мужа до раздоров из-за оловянного подсвечника, – нужно оставить красивыя обвинение в безсердечной неверности и снизойти до ропота на неудобную постель.
Мой несчастный Долли бежал от своей красавицы-жены и изящного дома не из-за величественного обвинение в целовании у нее руки посторонним мужчиной, но потому, что его заставили спать на дурной постели, освещаемой куском грязного сального огарка.
Какие же надежды можно возлагать на подобного человека? Дипломатии у него нет ни малейшей! он несостоятелен даже в брани! Ну, и стой да своем вулкане и наслаждайся запахом серы!
Кто скажет, что это несправедливые, жестокие слова? Лишь только пришедший в отчаяние Долли обратился в бегство, как уже свет выказал к нему чрезвычайную доброту, приняв его сторону в домашней ссоре. В окрестностях распространился слух, что поведение мистрисс Икль было так ужасно, что муж её вынужден был оставить это испорченное существо.
Соседи Икля были очень обрадованы скандалом и ревностно постарались распространить его во всех направлениях.
Отчего женщины бывают так злы в отношении к другим женщинам? Мужчины, услышав о предполагаемой измене мистрисс Икль, – только улыбались и говорили: «это пустяки», вместо того, чтоб с ужасом закатывать глаза, дергать подбородком, всплескивать руками и испускать восклицание. Женщины же, не требуя ни малейших доказательств, произнесли против прекрасной Анастасии обвинительный приговор.
Три дня спустя после бегства Долли, соседки стали уже хмуриться при встрече с мистрисс Икль и взбегать ее. Вероломная горничная «рассказала всё» красивому хлебопеку Уильяму, который, в качестве веселого молодого холостяка и общего любимца, охотника поболтать с хорошенькими горничными, сообщил эту новость Мери в «Тюльпанном домике» и Саре в «Лавровом дереве» и Джен в «Ивовой скамье».
Будьте уверены, что Мери, Сара и Джен, убирая своим госпожам волосы к обеду, не упустили случая сократить время посредством рассказа о грустном обстоятельстве, постигшем мистера Икля. Горничные для того и нанимаются, чтоб сплетничать и наушничать госпожам. Что может быть восхитительнее сплетен? Один мой приятель, когда его спросили, каковы, по его мнению, условия счастья, отвечал: «пятьсот фунтов в год и сплетница».
Наша красавица не могла понять, почему она никогда не заставала дома обитательниц «Тюльпанного домика», как не могла понять и того, почему обитательницы «Лаврового дерева» внезапно прекратили свои дружеские визиты.
По мере того, как знакомые леди стали избегать Анастасию, знакомые джентльмены, напротив, принялись посещать ее самим настойчивым образом. Когда она выходила из церкви – после отличной проповеди о милосердии и любви к ближним – жительница «Ивовой скамьи» повертывалась спиной в ответ на её вежливый поклон, а в тот же день после полудня, старший сын этой самой обитательницы «Ивовой скамьи» не только посетил ее, но и принёс ей великолепный букет прелестных оранжерейных цветов.
Стол в зале был загружен визитными карточками и самими изящными подарками. Самый элегантный из людей, Фредерик Пиншед, эсквайр, – оставил в лавке с живностью огромный счет, потому что чрез каждые два дня посылал Анастасии дичь, «которую он только что получил из деревни и которую, смеет надеяться, мистрисс Икль примет». Другой решительный молодой джентльмен, Чарли Смольвиль, попытался привлечь к себе сердце этого ангела, постоянно доставляя Анастасии запасы новых музыкальных произведений. Дюжина других Аполлонов, начиная от сэра Уильяма Минникина до маленького Гуса Груба, принесли ей всё, что можно достать за деньги или посредством расписок, от свертков с духами до целых груд перчаток или корзин с тепличными растениями.
Дружественный характер этих любезных поступков был до такой степени утешителен среди испытаний, постигших Анастасию, что взволнованные чувства покинутой Венеры успокоились; по крайней мере, жители Твикенгема сочувствовали ей в незаслуженном несчастье и держали её сторону против низкого Долли!
Изящные джентльмены, вследствие этого, встречались очень любезно и получали милую и пламенную благодарность, которая сейчас же заставляла их думать об алмазных брошках и браслетах. Но когда мистрисс Икль спрашивала об их мамашах и сестрицах и выражала удивление, почему она их давно не видит, они давали уклончивые ответы, а потом, мигая и посмеиваясь, говорили друг другу, что после всего происшедшего, со стороны красавицы было совершенным бесстыдством думать, что она когда-нибудь может рассчитывать на знакомство с женской половиной их семейств.
Самый неблагоразумный поступок, в котором Анастасия была виновна в это трудное время, состоял в допущении посещений виновника всех её несчастий, смелого и опасного герра Куттера. Она сделала это на зло своему Долли. И весь Твикенгем возмутился.
Даже поклонники вознегодовали на подобный дерзкий шаг. Они спрашивали друг друга: «неужели этот господин опять был там прошлый вечер?» Они прекратили свои подарки и, видя неудачу своих гаденьких намерений, начали громко кричать о безнравственности мистрисс Икль.
Что касается до твикенгемских маменек и их дочек, то они были опечалены до глубины сердца судьбою мистера Икля и объявляли, что «это должно кончиться судом».
– Что нового, дружище? – спрашивал Минникин, встретив Пиншеда. – Давно вы были там?
Словом «там» он обозначал гостиную мистрисс Икль.
– Да, прошлый вечер, – отвечал Пиншед: – и этот проклятый немец, конечно, сидел там. Как глупа должна быть эта женщина! – воскликнул он, не понимая, как она может предпочесть кого бы то ни было ему, Пиншеду.
– Я называю это самоубийством, – возразил Минникин, недовольный, что Анастасия не захотела погубить свою репутацию, полюбив его, Минникина.
– Я сам слышал, что он спрашивал у нее – как надо произносить слово «love (любовь)!» – продолжал Пиншед – он произносил это как «lof»; каково животное!
Минникин был так раздосадован, что вскричал:
– Я туда больше не пойду!
– Не войду и я! – сказал Пиншед: – я не могу выносить подобное поведение!
Однако ж, по странной случайности, они оба в тот же вечер встретились в гостиной Анастасии и сознались что в присутствии этой несравненной женщины гнев становится бессильным.
Пока мистрисс Икль компрометировала, таким образом, свое доброе имя, Долли умирал медленною смертью в грязной комнатке второго этажа, близ Сого-сквера. Он вовсе не выходил со двора, почти не спал и не ел.
Он радовался тому, что похудел, побледнел и одичал. У него было что-то в роде предчувствия, что он опять увидит свою возлюбленную и – как она будет поражена, увидев его, такого слабого, костлявого и бледного.
Но он никогда не унизится до того, чтоб идти к ней – нет: она должна походить за ним, она должна броситься к его ногам и испрашивать у него прощение. Он заставит ее поплакать вдоволь – он ожесточен!
Напрасно осведомляться о нем и посредством «Times». На его непреклонное сердце не подействует бессмыслица в роде: «дорогой Д., вернись к своей А. и все будет забыто остающеюся с сокрушенным сердцем И.»
Нет, нет! Она должна пасть пред ним ниц, должна уцепиться за его колени, откинув назад свои дивные локоны, ловить его руку и т. п. Тогда, быть может, он смягчится.
Но, увы! хотя он каждый день просматривал «Times», однако ж никакого извещение, адресованного дорогому Д., не встречал его беспокойный взор. Когда хозяйка спрашивала его – что он желает к обеду, Долли отвечал – я не могу ничего есть, благодарю вас; а когда, поздно ночью, он тушил свечку, то долго лежал с открытыми глазами, глядел на звезды и думал об этой жестокой, милой, презренной Анастасии.
Между тем, глаза мистрисс Икль открылись, и красавица, к ужасу своему, заметила, что в ней относятся с презрением и что ее избегают. Боже милостивый! За что это? что она сделала? Как смела обитательница «Ивовой скамьи» так оскорблять ее? Это было похоже на бесстыдство высокомерной «Тюльпанной хижины». Но как она ни бесилась, несомненным оставался, однако же, тот факт, что каждая леди по соседству смотрела на неё, как на обесчещенное существо.
Как оскорбительно! Как грубо было со стороны этих людей вмешиваться в её ссоры с мужем! Что им за дело? Каково выносить невежливое обращение, понимать, что на неё смотрят как на недостойную женщину!
И этому должна подвергаться она! – она, которая знала себя так хорошо и имела такое высокое мнение о своих собственных достоинствах! Я уже сказал вам, что она любила себя больше всех и всего на свете, и согласитесь, что очень тяжело видеть унижение тех, кого мы любим.
Долли должен вернуться! Но она уже приняла решение никогда не звать этого маленького негодяя! Неужели теперь она будет вынуждена упрашивать его о возвращении? Жестокая участь! Но она так много страдала! Этот Твикенгем вел себя так низко, и она так себя любила, что не могла вынести видимого к себе презрения. Она напишет этому злобному карлику!
Это письмо было первым известием, которое я получил о тинкенгемских раздорах. Оно было вручено мне с просьбою, передать его при первой возможности мистеру Иклю.
Я ужаснулся. Долли ушел из дому и не явился ко мне! Я был почти уверен, что он нашел себе убежище в мрачных, тинистых водах Регентова канала.
Я препроводил письмо назад с уведомлением, что не видал мистера Икля более трех недель; потом принялся деятельно отыскивать труп моего дорогого друга, посещая полицейские караульни и расспрашивая – не вытаскивали и каких-нибудь тел в известных местах, – много ли найдено утопленников на Ватерлооском мосту. Мое сердце забилось легче, когда меня уведомили, что до сих еще пор, в числе утопленников не встречалось ничего похожего на данное мною описание.
В ответ на мое письмо сейчас же последовало посещение. Красавица явилась в самой лучшей шляпке, – полная достоинства, – и выразила служанке желание, чтоб та сообщила мистеру Иклю, что мистрисс Икль желает его видеть: до такой степени она была уверена, что я ее обманываю, скрывая Долли в своей квартире.
Я едва только успел схватить с дивана несколько чистых рубашек и бросить их в спальню, с некоторыми другими принадлежностями туалета, – да сунул за занавес кружку элю, как она вошла.
– Я желаю видеть мистера Икля, – сказала она.
Ей немедленно было предложено кресло, и пока она, с видимым неудовольствием, вдыхала пропитанный табаком воздух моей одинокой комнаты, я ответил:
– Могу вас уверить, мистрисс Икль, что не знаю, где находится ваш муж; я искал его вчера целый день; даю вам честное слово, что говорю правду, – прибавил я, заметив недоверчивое, насмешливое выражение её лица.
Она твердо решилась не допускать, чтоб её обманывали подобными пустяками и глупыми выдумками.
– Я желаю видеть мистера Икля, сэр, – сказала она – будьте так добры, уведомьте его, без дальнейших уверток, что я здесь.
– Любезная моя леди, – отвечал я – вы напрасно подозреваете меня во лжи. Я также сильно, как вы сами, желал бы видеть Долли; я охотно сообщил бы вам адрес, если бы знал; я готов обойти весь Лондон, чтоб найти его!
Она покачала головой и презрительно улыбнулась.
– Вы всё ещё сомневаетесь! Ну, я клянусь, что не знаю – где он.
– Я не выйду из этой комнаты, сэр, – вскричала она – пока не увижу мистера Икля.
– Комната к вашим услугам, – возразил я, низко ей кланяясь – и чтоб не причинить вам никакого беспокойства в течение продолжительного вашего пребывания здесь, я даже уступлю вам полное обладание моей квартирой.
Я надел шляпу и, спускаясь с лестницы, слышал, как она взывала – Долли, где вы? Идите сюда, сэр! Бесполезно скрываться, сэр! Идите сюда сейчас, я вам говорю!
Моя единственная надежда заключалась в том, что если красавица решительно намерена была оставаться в моей комнате, до тех пор, пока не увидит Долли, то, по крайней-мере, она будет настолько леди, что заплатят за наём квартиры. Но она ушла, как я и ожидал, около пяти часов, в самое время, чтоб успеть домой к обеду в половине седьмого. Таковы женщины!
Следующую неделю я всё свободное время посвятил розыскам. Каждое утро получал я от красавицы письма, начинавшиеся словами: «я в величайшей тревоге»; единственное, достойное замеченное различие в заголовках писем было то, что первое письмо начиналось: «сэр», а последнее: «мой милый мистер Тодд», как будто такими попытками лести меня можно было обмануть!
В помощь себе при поисках я нанял двух полисменов; условлено было, что мистрисс Икль заплатит им 20 фунтов, если они найдут Долли где бы то ни было; я так ревностно посвятил себя поискам, что упустил прекрасный случай в Миддльсексе вынуть острие из желудка одного акробата, который – в минуту умопомрачения – проглотил оружие.
Я бродил по Лондону, громко призывая Долли; я вывешивал на стенах объявление с надписью: «ищут! оставил свой дом!» Я делал все, что могло придумать дружеское усердие.
Между тем, наш мизантроп скрывался в отвратительной комнате, в улице Сого, упиваясь своими бедствиями и отказываясь от всяких удобств и даже от пищи; хозяйка, наконец, чрезвычайно рассердилась на его упорный отказ от жареных ломтиков хлеба, и обещалась ему отомстить. Все поиски в Блусбери взвалены были на плеча Боба; и готовность, с которою милый молодой человек исполнял свою тяжелую обязанность, была трогательна.
Он видел во сне, – или, по крайней-мере, уверял в том, – в течение трех ночей сряду, – что зять его входит в трактир, который носит название «Ранняя Птичка», и там просил вчерашний нумер газеты «Advertiser»; Боб был так твердо убежден в справедливости своего сновидение, что решительно хотел переселиться в упомянутую «Раннюю Птичку», а между тем состроил там такой счетец, по которому, при наступлении дня расплаты, пятифунтовому билету нечего было бы там делать.
Боб вообще обладал удивительною способностью обращать в свою пользу несчастие других. Единственное благоразумное дело, которое он сделал, состояло в заявлении ближайшей полицейской караульне о том, что, в случае, если найдется тело несчастного, констебли могут, наверное, найти его в вышеназванном трактире.
Наконец, мы отыскали Долли, именно благодаря его необыкновенному воздержанию от пищи. Хозяйка его квартиры была убеждена, или хотела казаться убежденной, что Долли решился уморить себя голодом до смерти, и заметив, с религиозным ужасом, что у неё в доме поселился человек, «произвольно стремящийся к небу», она дала торжественное обещание, что если он не съест за обедом целую баранью котлету, то она обвинит его перед властями в покушении на самоубийство.
К счастью для нас, Долли из своей котлеты съел почти столько же, сколько могла бы съесть больная мышь, и в полицейскую караульню, вследствие этого, явилась хозяйка, совершенно разъяренная таким пренебрежением жильца к прекрасному питательному блюду.
Взяв с собой двух полисменов, Боб посетил этого жильца, названного хозяйкой мистером Смитом. Констэбли остались внизу в коридоре, на случай если бы потребовалась их помощь.
– Не то, чтоб я в вас нуждался, я знаю, как за него взяться, – говорил им Боб – но вы знаете, – он может пуститься на грубости, а кочерга, в конце-концов, остается в деле все-таки кочергой, и раны – ранами.
Несчастный Долли лежал на диване, закрыв лоб рукою, охраняя глаза от света, как будто хотел заснуть. Это была жалкая, скверная комната, совершенно несообразная ни со вкусом, ни с положением Долли, – меблированная по обыкновенному невзрачному образцу гостиницы, – образцу, с которым я близко знаком. Желтые, поношенные, запятнанные, ситцевые занавеси, с грубыми рисунками поблекших роз, висели прямо, как платье, святое с кринолина, и неизменная камчатная скатерть покрывала простой, маленький, грибообразный стол с огромными деревянными наклейками на ножках.
В комнате все было так пусто и чисто, как будто в ней никто не жил. Газета, или даже просто несколько клочков разорванных писем в камине сообщили бы этой несчастной берлоге более общежительный характер. Кресла стояли чинно, каменные украшения находились на надлежащих местах, и при виде человеческой фигуры, лежащей на диване, прежде всего приходила в голову мысль, что там положен чей-нибудь труп, тайным образом, пока коронер еще не успел произвести следствие.
Унылый Долли поднял голову и увидел Боба; потом опять опустил ее и снова накрыл глаза рукой.
– A, Икль, – сказал Боб испуганным голосом, сообразно торжественности обстановки и самого места: – мы вас везде искали. Что с вами такое случилось, а?
Ответа не было. Трудно поддерживать разговор без всяких возражений со стороны собеседника, и Боб тихонько кашлянул.
– Вы не можете себе представить, как мы все были встревожены, – продолжал, он: – мы уже почти думали, что вы умерли.
Всё ни слова.
«Лучше сразу приступить к делу», подумал Боб. Прочистив кашлем себе горло, как бы для того, чтобы дать место свободно пройти чудовищной лжи, он сказал:
– Если вы хотите застать Анастасию в живых, то должны отправляться со мною сейчас же.
Эти снова произвели магическое действие. Лежащий человек сделал движение, которое со скоростью электричества привело его в сидячее положение.
– В живых! – пробормотал бедняк.
– С ней Бог знает что делается! – говорил Боб: – но если вы сейчас же поедете, то еще мы можем попасть во время. Я вам могу сказать, что вы почти убили ее. Надевайте шляпу и отправимся.
«Так все-таки», – думал Долли, прислонившись к углу кэба и смотря в окно, потому что не любил, чтоб его видели плачущим: – «все-таки она меня любит, любит так нежно, что я своим уходом едва не убил ее. Как я был жесток! Простит ли она меня? Она вообще добра. О!»
Сердце его упало, когда, после долгой езды, они приблизились к Твикенгемской вилле. Он всматривался в окна спальни, есть ли огонь в комнате Анастасии. Везде было мрачно. Боже, что если он приехал уже слишком поздно! если эта дорогая женщина умерла прежде, чем могла произнести еще одно последнее слово прощания! Ужасно! ему, в таком случае, остается только самому умереть. Что для него значил целый свет, когда из него исчезло всё, чем он дорожил?
По причине, легко понятной, Боб первый выскочил из экипажа, велев Долли не показываться, пока не отворят уличную дверь. Наконец дверь отперлась и Боб сделал Иклю знак войти.
– Не шумите, – сказал Боб шепотом, как бы предполагая, что Долли пойдет по коридору, как ломовой извозчик. – Сдержите свои чувства и следуйте за мною.
– Пустите меня к ней! – отвечал Долли, стараясь броситься вверх по лестнице.
Боб ловко поймал его за воротник пальто.
– Или вы хотите совсем убить ее? – вскричал он. – Если она вас увидит прежде, чем я ее приготовлю к вашему появлению, то ей не прожить и пяти минут. Она слаба, как крыса, даже еще слабее, – доктор так говорит, – это факт.
Они вошли в розовую комнату. Поставив свечу, Боб поспешил «приготовить ее», как он выразился, а Долли бросился в кресло и думал о последнем своем свидании с этой любимой женщиной, которая теперь так близка к дверям гроба, – припоминал, как в этой самой комнате он её бранил и вел себя, как сумасшедший. Назвав себя всеми возможными бранными словами, он закрыл своё бледное лицо полуиссохшими пальцами и плакал самым отчаянным образом.
Боб поспешил в гостиную, где красавица работала новомодный воротничок и, судя по свежему, бодрому виду, никогда не пользовалась лучшим здоровьем.
– Тише! – вскричал Боб, просунув голову в дверь и испугав Анастасию до такой степени, что она почти вскочила с места.
– Тише! он здесь! наверху! Я сказал, что вы умираете, иначе он бы не приехал. Я боюсь, если он узнает, что я его обманул, то опять улизнет! Кат тут быть?
Такая новость потрясла Анастасию. Боже! Боже! как сердце её забилось!
– Он не уйдет отсюда, хотя бы пришлось для этого связать его! – прошептала она, задыхаясь.
– Не связать ли его?
Отсутствие веревки было главным препятствием к этому плану. Внизу у лестницы был кусок холстины и Боб хотел принести его, но Анастасия не позволила, потому что это значило дать понять слугам, каким способом заставляют господина оставаться. Молва об этом могла бы распространиться по соседству и породить гнусные толки.
– Разве вот этой шалью? – спросила она, подавая ему шаль.
– Трудно делать узлы, – возразил Боб: – но все-таки лучше, чем ничего; не выходите, пока я не кашляну три раза.
Бесчестный враль пошел опять к Долли, неся с собой кашмировые оковы.
– Не двигайтесь с места, – сказал он, входя в комнату: – всё идёт хорошо.
– Лучше ей? – спросил Долли с величайшим беспокойством.
– Да, гораздо лучше; она встала и одевается, – отвечал Боб. – Сидите, она сейчас будет здесь. Положите на себя эту шаль – вам холодно.
Прежде чем изнуренный Долли мог оказать самое слабое сопротивление, он уже был привязан в креслу, как пленник.
– Зачем вы это делаете? – спросил он с удивлением.
– Вы сейчас узнаете, – отвечал Боб, который вслед затем начал сильно кашлять.
Сигнал был услышан. Шелест шелкового платья возвестил грациозное приближение Блумсберийской красавицы.
Связанный Долли сидел, устремив глаза на дверь. Он узнал эту величественную походку; роскошный шум дорогого платья был для него знакомою музыкою. Он хорошо не понимал, зачем шаль так крепко была завязана вокруг его тела, но наслаждение видеть милую фигуру подавило возникавшее в нем подозрение относительно обмана.
Дверь отворилась. О, радость! То была Анастасия; быть может, не такая бледная, какою он ожидал ее видеть, но все такая же великолепная – Анастасия, неограниченная повелительница его души и тела.
– Анастасия! – пробормотал он, стараясь приподнять свои крепко связанные руки.
Красавица медленно приблизилась и, остановившись прямо против пленника, погрозила ему пальцем и произнесла следующие страшные слова:
– Мистер Икль, я уверена, что вы краснеете от стыда, сэр!