Август Мейхью
Блумсберийская красавица
Глава II. Голубки
Что может быть интереснее возникающей любви? Что может быть любопытнее постепенного прогресса нежного чувства? Блаженная страсть!
Я понимаю волнение влюбленного человека, но я тоже вхожу и в чувства спекулирующей матери и ценю блогородные страдания отца.
Обед в Блумсбери-сквере внушил мисс Анастасии некоторые мысли, затмил Долли последний рассудок и подал мистрисс де-Кад самыя лестные надежды.
Поведение маленького обожателя много обещало; два раза он попробовал сказать комплимент (которой совершенно бы пропал, если бы мистрисс де-Кад не поспешила его искусно выяснить); он не сводил с красавицы глаз и в то же время трепетал, боясь что она это заметит; он чувствовал нервную дрожь и улыбался; желая для контенансу[2], положить себе молодого картофелю, он рассыпал его по полу; он метался до тех пор на своем кресле, пока не запутался в роскошных складках воздушного платья и, стараясь выпутаться, разорвал сверху до низу два полотнища.
Но все были светло и счастливо настроены, и Долли был успокоен прежде, чем краска смущение успела сбежать с его лица. Я сравнил молодой картофель с бильярдными шариками, а великолепная Анастасия, улыбаясь божественной улыбкою, сказала (я опасаюсь, не совсем чистосердечно), что она бесконечно рада погибели этого противного платья: она именно его терпеть не могла и обещалась отдать его горничной.
Я потом видел его самое платье на её младшей сестре, много обещающей в будущем девочке; она носила его по воскресеньям.
Возбужденное состояние Блумсбери-сквера достигло высшей степени, когда Долли на другой день снова явился, «показать свой рот», объяснил он; но опытную мать, как мистрисс де-Кад, не проведешь такими жалкими уловками.
Долли явился слишком рано, и потому его визит произвел большую суматоху; мисс Анастасия не успела еще облечься во всеоружие брани. Положение было критическое, но генерал не потерялся. Радужный лакей был отправлен к главе семейства с запиской смотреть Долли в рот, пока мисс Анастасия будет готова.
– С этого дня надо одеваться как можно раньше, моя милая, – говорила взволнованная мать. – Нельзя рисковать… Такой клад не скоро сыщешь! Теперь с утра надо надевать персиковое шелковое платье – оно очень эффектно…
Свидание Анастасии и Долли не удалось: не утешило нежных родителей и не развеселило красавицу. Войдя, Долли увидал божественное создание, глубоко погруженное в чтение книги (она держала ее вверх ногами); она вздрогнула при его неожиданном появлении и сказала, что это очень любезно с его стороны.
Радужному лакею было отдано приказание доложить мамаше, что пожаловал мистер Икль, но мамаша, слушавшая под дверями, сочла за лучшее не мешать разговору молодых людей. Она терпеливо ждала, и когда Долли уехал, кинулась к детищу, повторяя задыхающимся голосом:
– Что? Что? Что?
Анастасия была раздражена. Она презрительно ответила:
– У нас был преприятный разговор: мы, главным образом, толковали о его рте.
– Господь Бог мой! – воскликнула мамаша. – Что за умовредный человек! Но каков он был вообще?
– Он точно боялся меня и думал как бы сбежать. Я напрасно старалась переменить разговор: он всё сводил его к своему мизерному рту!
Она была так сердита, что не будь у Долли 1200 фунтов годового дохода, она отправила бы недогадливого простачка на все четыре стороны.
Но побежден окончательно Долли был при втором свидании. Я это понял, как только пришел к нему и взглянул на него. Он быть ласков донельзя, шерри явилось передо мною в мгновенье ока; я молча сидел и ждал его исповеди. Он не знал, как завести речь, и начал ходить взад и вперед по комнате, ступая по пестрому ковру так, чтобы нога непременно попадала только в голубую клетку. Нервные люди, когда чем-нибудь сильно взволнованы, всегда прибегают к каким-нибудь противоволнующим средствам. Один мой знакомый, говоря мне о болезни ребенка, съел весь ноготь большого пальца; другой знакомый, в случае сильного возбуждения чувств, таскает себя неистово за бакенбарды. Некоторые дергают себя жестоко за нос; другие кусают себе губы; у иных бывают конвульсии. Долли так старался попадать в голубые клетки, что ослабел от усилий и на лбу у него показались капли нота. Ножки его выделывали разные быстрые па, и скользили, как угри; его лицо было торжественно, как у мусульманина. Напрасно я, время от времени, говорил: «какова сегодня жара, Долли, а?» или спрашивал: «что нового, Долли?» Он, казалось, не слыхал меня и не замечал. К счастью он, наконец, сбился с голубой клетки и опомнился.
Тогда он покраснел и начал:
– Да, сегодня очень жарко; новостей нет; но я хочу попросить у вас совета, дорогой мой Джек. А вы, пожалуйста, надо мной не смейтесь!
Самое верное средство заставить человека смеяться – это попросить его не смеяться.
– Начинайте, дружище, – ответил я, совершенно готовый надорвать бока от хохоту.
Он начал.
– Как вы думаете, – сказал он, торжественным тоном – высокий рост имеет большую важность?
Я еще не успел выговорить: «никакой важности!» как он уже продолжал:
– Думаете вы, что девушка предпочтет высокого человека человеку среднего роста?
Я сказал:
– Что за чепуха!
– Но мы привыкли соединять величие души и твердость характера с блогородным построением тела. Я полагаю, люди маленького роста никуда не годны!
Злосчастный юноша! Как он себя ненавидел в эту минуту!
Чтобы его успокоить, я спросил, что у него лежит на душе.
Он поспешил высказаться.
– Предположим, что я желаю кому-нибудь посвятить всю свою жизнь. Ведь это блогородное желание, потому что очень рискованное; но как женщина, например, примет мои слова? Разве я могу ей говорить о каких-нибудь подвигах, о попранных врагах, и о побежденных опасностях, когда она видит, что я едва могу влезть на стул? Я всегда полагал, что женщины любят таких мужчин, которые обладают львиною силою и львиным мужеством.
– Вы неправы! – сказал я решительно.
(Я пил его шерри и считал своим долгом утешать).
– Я прав! – ответил он. – Я не осмелюсь сделать предложение женщине! Всякая глядит на меня с презрением!
– Есть очень маленькие женщины… – начал я.
– Я не люблю карлиц! – ответил он гневно. – Посмотрите на Анастасию де-Кад – вот женщина!
– А! – сказал я – из нее выйдет даже полторы!
Безумие шутить в таких случаях. Он пришел в негодование.
Я поскорее принялся превозносить несравненные прелести Блумсберийской Бобелины, и этот маневр спас меня от его гнева. Он смягчился.
– Мой злосчастный обморок уронил меня в её глазах, – меланхолически сказал он – но старик так рванул зуб…
Затем, вдруг просветлев, он прибавил:
– Как она была очаровательна в голубых полусапожках! Божественна!
– Долли, – начал я убедительно – вы по пустому себя мучите. Разве вы до сих пор не знаете, что высокие женщины без ума от малорослых мужчин?
– Не хотите ли еще шерри, Джек? Что ж вы совсем не пьете? Может, вы предпочитаете кларет? Я хочу попросить вас об одной услуге… Не можете вы как-нибудь узнать мысли Анастасии на этот счет? Только поскорее, Джек. Впрочем, это совершенно бесполезно! – прибавил он меланхолически. – Нечего себя тешить мечтами!
Он с томительной тоской поглядел на меня, ломая свои красивенькие, прозрачные пальцы.
– A как вы полагаете, дружище, много у неё обожателей с таким состоянием, как у вас, а? Большой доход лучше большого роста.
Бедный крошка привскочил на месте и вскрикнул:
– О, нет! нет! ни слова о деньгах, Джек! Я хочу чистой любви… я жажду… Лучше уверьте ее, что у меня ничего нет, что я без всяких средств… и что я буду для неё трудится… Это придает мне значение… Но к чему ласкать себя несбыточными надеждами? Разве этот бесподобный серафим обратит на меня внимание? что я перед ней?
– У вас очень интересный вид, Долли, – сказал я – и вы напрасно так отчаиваетесь.
Любовь Долли, медицина и домашние междоусобицы с хозяйкой совершенно поглотили всё мое время, и завалили меня по горло работой. Кроме того, постоянные обеды с Долли изнежили мой нрав; человек, подобный мне, не должен привыкать обедать; ежедневные обеды развивают в организме легкомыслие и безумную самонадеянность.
А между тем мой бедный крошка-Долли не мог обойтись без меня ни минуты. Вечною темою ваших разговоров была прекрасная Анастасия; меня уже начинало тошнить при её имени.
Невозможно себе представить ничего беспомощнее этого влюбленного карапузика! Раз я застал его в сокрушении; он испускал какие-то жалобные горловые звуки, похожие на болезненное воркованье, и промучившись над ним с час, я выпытал наконец, что его преследует мысль о разорванном платье красавицы.
– Что она должна думать обо мне? – стонал Долли. – Я не смею идти туда, не смею ей показаться на глаза! Господи! Если бы я мог послать ей какой-нибудь подарок, а?
– Отчего ж не послать, Долли?
– Вы думаете, это позволительно? – вскричал он, и лицо его просветлело. – Но я не знаю… я не умею покупать, ни выбирать, Джек…
– Я выберу и куплю за вас, хотите?
Он совершенно повеселел.
– О, как вы милы и добры, Джек! Я никогда, никогда не забуду этой услуги!
Подарок был куплен и отправлен при умном и любезном письме (моего сочинения) в Блумсбери-сквер.
Гогот гусиной стаи и смятенное маханье крыльями, когда собака врывается в среду гусиного стада, может дать слабое понятие о том шуме, который поднялся у де-Кадов при получении нашей посылки, Долли не был у них вот уж неделю. Они уже стали забывать о мелькнувшей было надежде. Мистрисс де-Кад назвала уже Долли карликом, старина Боб грозился его изувечить, а прекрасная мисс Анастасия выражала к нему полнейшее презрение.
Но с моим появлением надежда засияла снова, и засияла куда более ярким светом.
На семейном совете решено было снабдить Боба деньгами и поручить ему пригласить меня на товарищеский обед в ресторане. Он должен был подпоить меня и выпытать у меня всю подноготную о Долли.
Я всё это тотчас же сообразил.
Я рассуждал так: эти люди хотят поймать Долли; и я могу им помешать; но с другой стороны Долли погибает от любви и готов согласится на все, лишь бы жениться на Блумсберийской красавице.
А красавица? Я не осуждаю её так, как осуждаю её родителей. 1,200 фунтов годового дохода – это такое искушение, против которого трудно устоять девушке, т. e. невольнице в родительском доме.
Она, разумеется, ни чуть не любит Долли; она и не помышляет о любви; все её мысли заняты его доходом. Но Долли – милейший, добрейший человек, и она не решится обижать и притеснять его. Разумеется, она будет вертеть им, как ей угодно, но он и сам будет рад ей во всем слепо повиноваться.
Я с аппетитом съел обед Боба и кроме того досыта натешился, наблюдая за его уловками вызвать меня на болтовню о Долли. Безобразный молодой человек! где ему было тягаться со мною! К концу обеда он совершенно опьянел и не был в состоянии связать двух слов. Я сам начал речь.
– Скажите мамаше, Боб, что мистер Икль окончательно пленен вашей сестрицей, и если мисс Анастасия согласна, то она может быть пристроена как нельзя лучше.
– Отлично! – пробормотал он. – Выпьем за их здоровье!
И он опорожнил бокал себе в жилет.
Услыхав радостное известие, нежная родительница упала на грудь дочери и осыпала ее поцелуями. Прелестная Анастасия вдруг, казалось, выросла еще на фут, – так божественно подняла она свой орлиный нос и таким победоносным взором окинула своих близких сердцу домочадцев.
Вся семья стала оказывать необыкновенное внимание Анастасии; все сознавали её огромное значение и ту несравненную услугу, которую она оказывала всей семье. Все были чрезвычайно веселы и одушевлены.
– Мой друг, – сказала мистрисс де-Кад своему супругу: – вы должны дать мне денег: Анастасии надобны некоторые вещи…
– Мое сокровище! – обратилась мамаша к своему детищу – нечего мешкать, а надо поскорей одеться: он может придти рано. Я дам вам свою кружевную пелеринку, только вы не надевайте ее прежде, чем услышите звонок.
– О, мамаша! – пролепетала интересная красавица.
– Делайте, что вам приказывает мать, Анастасия, – сказал папаша. – Я даю вам шесть фунтов.
– Зачешите волосы назад и пришпильте черные бархатные банты; и золотую стрелу воткните в косу, – продолжала мамаша деловым тоном.
– Хорошо, милая маменька.
– И придите возьмите мою алмазную брошку. Нет! погодите! Наденьте венок из махрового маку. Можно сказать, что собираетесь дать сеанс живописцу, готовите сюрпризом для отца свой портрет. Это дает очень хорошее понятие о вашем сердце и сразу завязывает интимный разговор.
– Но если он не придет? – возражает невинная дева.
– Не придет! – восклицает мамаша. – Я не даром прожила на свете, и знаю, что говорю. Не забудьте перчаток.
Мамаша не ошиблась; он пришел. Я сам довел его до дверей и оставил там в сильнейшем смятении. Увидев Анастасию в венке, он совершенно потерялся и у него явилась мысль бежать к первому же парикмахеру и велеть завить себе волосы.
Свидание прошло удовлетворительно. Анастасия (она обладала необычайным тактом) поместилась у окна и разговаривая, подстерегала первого прохожего высокого росту. Скоро показался высоченный джентльмен.
– О, мистер Икль! – шутливо вскрикнула очаровательница – поглядите на этого человека! Видали вы такое чудовище? О, какой ужасный!
Счастливый Долли взглянул и в душе пожелал быть таким чудовищем.
– Он очень высокого роста, – ответил он, и прибавил с волнением – разве вам не нравятся люди высокого роста, мисс де-Кад?
– Разве они могут нравиться, мистер Икль?
Она состроила очаровательную гримаску, выражающую отвращение и сказала:
– Я их ненавижу! Я называю их фонарными столбами! Ха! ха! ха! Они такие нескладные, не знают куда девать свои громадные руки! О, безобразные чудовища! Ха! ха! ха!
Долли тоже расхохотался и подумал, что Анастасия – умнейшая женщина на свете.
– И какие они неуклюжие, неотесанные всегда, наступают ножищами на платье, затоптывают, рвут… О, я их терпеть не могу!
Долли покраснел, как раз.
– Раз я был так несчастлив… пробормотал он – разорвал…
– О, я это вам давно простила! – поспешно перебила добрая красавица – я была виновата, а не вы; я – неловкое, неуклюжее создание!
И она лукаво и нежно на него поглядела.
Долли горел желанием сказать ей, что она была прелестнейшим созданием, но у него не хватило столько мужества: он только смотрел на нее с обожанием и сильно краснел.
– Он премилый крошка, – сказала красавица своей мамаше. – Надо его немножко помуштровать, и из него выйдет презабавное созданьице. Я полагаю, что привяжусь к нему.
– Разумеется, моя милая; это ваш долг, – ответила мамаша.
Дело пошло живо, к великому удовольствию всего племени де-Кадов. Зная мое влияние на Долли, они подкупили мое расположение всевозможными средствами: утонченною лестью, превосходными обедами, изъявлениями симпатии и проч., и проч.
Но Долли медлил с объяснением, а родители де-Кады были нетерпеливы. Замедление раздражало тоже Анастасию. Она достигла того, что он называл ее «Стэйси», сама называла его Долли, но хотя нерешительный крошка таял видимо от любви, он всё ещё не сделал настоящего предложения о вступлении в брак.
– Я не могу! не могу! – говорил мне Долли. – У меня язык не поворачивается! Господи! чем все это кончится!
Наконец, я сжалился над ним и взялся все устроить.
Я отправился с мистрисс де-Кад и переговорил с нею. Старая лицемерка начала с того, что всплеснула руками и ахнула; затем взволнованным голосом стала выражать свои опасение: это такой важный шаг в жизни женщины; так мало зная человека, выходить за него замуж страшно; можно после раскаяться в блогородной доверчивости и т. д., а кончила тем, что никогда не решится принуждать свое дорогое дитя и всё предоставит её сердцу.
Я показал, разумеется, вид, что всему этому свято верю и поручил ей молить мисс Анастасию сжалиться над бедным Долли.
– Мистер Икль может положиться на меня, – отвечала с чувством старая плутовка.
Разумеется, Анастасия «сжалилась», и радость Долли была до того велика, что я счел нужным употребить для его успокоения некоторые медицинские средства. Решено было, что молодые люди должны объясниться как можно скорее.
В назначенный час я привез Долли в Блумсбери-сквер. Едва он показался, как мистрисс де-Кад ринулась на него, называя своим драгоценным сыном и поймала его в свои объятия, между тем как старый Рафаэль простирал над ним руки, давая свое родительское блогословение и заклиная его постоянно любить и беречь вручаемое ему нежное сокровище. Я избавил бедного Долли от этой пытки, обратясь с поздравлением к чувствительному дантисту и вырвал задыхающегося крошку из объятий нежной тёщи, как пробку из закупоренной бутылки.
В гостиной, на малиновой штофной софе, сидела прелестная Анастасия, нюхая престонские соли. Одетая в непорочное белоснежное одеяние, оживленное двумя-тремя десятками аршин ярких розовых лент, она представляла собою олицетворение доверчивой невинности. В волосах у неё была роза, усыпанная стеклянными росинками.
Мы втолкнули Долли в гостиную и поспешно удалились, т.-е. удалился я; мистрисс де-Кад, дантист и молодой Боб только сделали вид, что уходят, а на деле вернулись снова к дверям и стали подслушивать.
Увидав своего будущего властелина, чувствительная Анастасия упала в обморок. Этот неожиданный пассаж так поразил Долли, что он схватил престонские соля и принялся совать ей в нос флакон, отчаянно вскрикивая:
– О, Анастасия! О, Господи! Я не виноват! Мне сказали, что вы согласны! О, великий Боже! О! Я уйду! Сейчас уйду! Где доктор? Очнитесь, я уйду!
Он в самом деле хотел бежать, и это заставило красавицу очнуться. Она с усилием открыла глаза, бросила кругом очаровательно-дикий взгляд и спросила, что с нею и где она. Затем, она узнала Долли, сладостно ему улыбнулась и дала поцеловать руку, а через две секунды собрала достаточно силы, чтобы выразить ему свою любовь несколькими милыми словами.
– Вы всегда будете добры ко мне, Адольфус? – пролепетало прелестное, слабое, беззащитное и невинное существо.
– О, всегда! О, вечно! – отвечал безумный крошка.
Боб бросился прочь от дверей и разразился хохотом в отдаленных покоях.
– Она просит его быть в ней добрым! – говорил молодой циник, хватаясь за бока. – Бедный карапуз! Дай Бог, чтобы у него осталась цела голова на плечах!
Глава III. Заря счастья
Долли ждал бракосочетания с лихорадочным нетерпением и всех торопил. Безмозглый молодой человек! Это было самое золотое время; он тогда вел именно ту жизнь, какая приличествовала такому слабому, добродушному и невинному смертному. Мамаша де-Кад перед ним блогоговела, папаша де-Кад подобострастно угождал ему, Боб перестал занимать у него деньги – словом, он царствовал в Блумсбери-сквере!
У него составилось убеждение, что величественная Анастасия, выходя за него замуж, приносит ему величайшую жертву, и он строил тысячу планов, как бы отличиться и не допустить ее до раскаяния; он думал о ней денно и нощно и шалел от избытка счастья; он каждый день таскал ей всевозможные подарки; подходя к дому, он начинал весь дрожать, как ананасное желе, а если в окне показывался божественный горбоносый серафим, если мелькал хоть локон черных как смоль роскошных волос, перевитых пунцовым бархатом, он спотыкался, глаза ему застилало туманом и он не попадал в двери, не стукнувшись обо что-нибудь лбом или затылком.
– О, как поздно, Долли, негодник, – говорила прелестная и нежная невеста. – Я ждала вас так долго-долго! О, если бы у вас не было этих милых глаз, как бы я вас разбранила! Но эти глаза! Я против них бессильна!
– О, Стэйси! Я опоздал, потому что хотел купить эти алмазные сережки… Я больше никогда не буду! Я прямо буду спешить сюда!
– Ах, какие чудные сережки, Долли! И как они кстати! О, милый, милый друг! О, простите мои слова! Меня так глубоко трогает ваше внимание, Долли, что я готова вас ждать сколько хотите! Не стесняйте себя никогда! – уговаривала добрая девушка. – О, чудные серёжки! Я войду покажу их маменьке!
Мамаше было немного завидно; она сама любила ценные вещи; но она затаила свои чувства и полюбовалась на подарок.
– По крайней мере десять фунтов дал, – сказала эта вульгарная матрона.
Раз Анастасия спросила Долли, не любил ли он прежде.
– Я любил очень мою кормилицу, – ответил Долли.
– Вы знаете, что я подразумеваю, Долли!
Он долго припоминал, наконец ответил:
– Была одна, мисс Мильс…
– Ах! Мисс Мильс!
– Она дала мне свой локон на память, но я не мог ее любить; она была такая ничтожная.
– О, я знаю, что есть еще кто-нибудь! Какая-нибудь ужасная женщина, которая вырвет вас из моих объятий и разобьет мое бедное сердце!
– Ах, вы говорите о переплетчице? Клянусь честью, между нами ничего нет!
– Я это предчувствовала! Я это предчувствовала! – взвизгнула мисс Анастасия. – Признавайтесь во всем, сэр! Во всем, если не хотите, чтобы и упала мертвая у ваших ног!
Я бы предоставил ей кататься по ковру сколько душе угодно и был бы безмятежен полагаясь на здоровое телосложение чувствительной и страстной женщины, но Долли пришел в ужас, бросился на колени, вопил, просил прощенья, клялся в любви и невинности; наконец, он подарил ей массивный золотой браслет с огромным изумрудом, и тогда только она поверила его чистоте и верности.
– А вы, Стэйси, никого не любили прежде? – спросил трепещущий Долли, когда мир был уже заключен.
– О, нет, – скромно ответила красавица. – Я не шла замуж, потому что никто не нравился. Я отказала лорду Маргету, как он ни молил меня…
– Лорду Маргету? Этому великолепному мужчине!
– Между нами не было симпатии, Долли, – просто объяснило неподкупное создание.
Воркованье длилось уже несколько недель и семья крайне нетерпеливо ждала свадьбы. Старые де-Кады ссорились, что так долго продолжаются экстренные расходы, а мисс Анастасия, отличавшаяся живым нравом, не совсем блогодушно выносила упреки мамаши за медленное ведение дела.
– Пожалуйста, не оправдывайтесь, Стаси! – восклицала мистрисс де-Кад. – Я очень хорошо знаю, что он все сделает, что вы пожелаете. Мне уже надоело ворчанье вашего отца! Что вы хотите уморить меня, что ли?
В одно прекрасное утро Долли получил от доктора Ле-Дерта, приятеля старого де-Када, приглашение на вечер. Я до сих пор подозреваю, что старый де-Кад поверил Ле-Дерту свое затруднительное положение и попросил его помощи.
Вечер мы проведи преприятно. Анастасия возбуждала восторг мужчин, но была неприступна для всех, как богиня; Долли сначала принялся ревновать, как Отелло, но нежная улыбка его успокоила и развеселила. Я заметил, что все гости как будто ожидали чего-то и что дамы подходили к Анастасии и пожимали ей руку, как бы желая сказать: «не робейте!»
Когда стали разносить шампанское, доктор Ле-Дерт поднял свой бокал и объявил, что предлагает тост.
– Пожелаем здоровья и счастья нареченным мистеру Адольфусу Икль и мисс Анастасии де-Кад!
Признательный дантист ответил блогодарственным спичем.
– Через несколько дней, – закончил коварный отец: – я расстаюсь с дочерью, я лишаюсь ее! Но зато я приобретаю сына!
Всеобщее сочувствие выразилось потоком поздравлений, и мистрисс де-Кад, не совладав с своими чувствами, удалилась из-за стола и в дамской уборной дала волю слезам.
На следующее утро радужному лакею дано было приказание просить мистера Икля, как только он появится, в комнату мистрисс де-Кад.
Она встретила Долли сладостною улыбкою и объявила ему, что после вчерашних поздравлений свадьбу не следует откладывать.
– Надо принудить Стэйси, – сказала она: – а то бедное дитя никогда не назначит решительного дня. Она со слезами молила меня отложить свадьбу еще хотя бы на год.
– На год! – вскрикнул испуганный Долли.
И они поспешно отправились к мисс Анастасии.
– О, мама! – время еще терпит, ответила красавица, опуская глаза.
– Вы огорчаете мистера Икля, дитя моё, – сказала мамаша.
– О, Долли! – вскрикнуло трепетное созданье, испуганное одной мыслью, что могло огорчить своего избранного.
– Свадьба будет через десять дней! – холодно и повелительно сказала мистрисс де-Кад.
Бедная девица поглядела кругом с изумлением и даже некоторым ужасом.
– Через десять дней! – воскликнула она. – О, мамаша! Я не могу! Дайте мне еще хоть один год, хоть один год!
– Через десять дней! – решительно сказала мистрисс де-Кад.
– О, через шесть месяцев! Через шесть месяцев! – молила трепещущая красавица.
– Через десять дней!
– Хоть месяц! хоть месяц дайте!
– Через десять дней!
Анастасия видела, что мольба бесполезна и опустила голову. Долли, желая ее ободрить, взял её за руку и прошептал:
– О, Стэйси! Я буду с вами – не бойтесь ничего!
– О, Долли! Долли! вскричала красавица, падая в нему на грудь. – Если вы когда-нибудь обманете меня, я погибну!
Мамаша, отирая слезы, побаловала бедное дитя и, взяв Долли за руку, увлекла его из комнаты.
– Мистер де-Кад желает переговорить с вами наедине, – пробормотала она, всхлипывая и пожимая от избытка волнение руку Долли.