Антонина Шнайдер-Стремякова
Жизнь – что простокваша
Работа на стройке
После окончания Степнокучукской семилетней школы я переходила в среднюю школу районного центра Родино, что в пятнадцати километрах от Кучука. Предстояли расходы, и мать искала, куда бы на каникулах нас пристроить. На окраине села возводили двухэтажное здание МТС, машинно-тракторную станцию, – символ ухода разрухи и нищеты. Работа за деньги считалась престижной, и за нас ходатайствовали клиенты, которым мама шила.
И вот уже, волнуясь, идём к начальнику. Он остаётся нами недоволен:
– Здесь нужны сильные, здоровые руки, работа тяжёлая – носить раствор и кирпич.
– Возьмите их, гражданин начальник, – по трудармейской привычке обращается к нему мама, – они у меня работящие, послушные.
Аттестация сомнительная, но он соглашается – из жалости, видимо.
– Пусть пройдут испытательный срок – посмотрим.
– Большое спасибо, гражданин начальник, Вы не пожалеете.
В первый день с тремя-четырьмя кирпичами на согнутых руках поднимаемся по трапу на второй этаж. Один из парней сочувствует:
– Берите по два, а то надорвётесь.
К вечеру носим по два, но всё уже болит, особенно стёртые ладошки. Осмотрев их, мама достаёт старую, ещё прочную юбку няни и мастерит верхонки. Они защищают руки, но в них непривычно жарко. На третий день одна пара исчезает. Обнаруживаем её на руках какого-то амбала. Попросили вернуть – он злобно выругался:
– Докажите, что они ваши, мелюзга несчастная!
И заставляет с двумя такими же амбалами носить неподъёмные вёдра с раствором. Бригадир молчит, мы безропотно подчиняемся и после рабочего дня уныло бредём домой.
День начинаем безрадостно – завидуем амбалам у агрегата с песком. Один из них подбрасывает, играючи, деревянной лопатой сухой речной песок, что веером летит на продырявленное железо; другой качает его, как висячую люльку; третий рассказывает похабные анекдоты и разглаживает просеянный песок. Им весело – нам грустно. Украдкой наблюдаем, как под железом растёт куча чистого песка, что ассоциируется с песчаным берегом реки.
Конца месяца ждут, как праздника, подсчитывают возможный заработок. Начальник, принимавший нас с Изой, выходит из кабины. Откуда-то притаскивают широкую доску и на кирпичах сооружают импровизированный стол. Все расписываются и рассаживаются в полукруге на траве. Зачитав нас последними, начальник поясняет:
– Вам денежек поменьше, работа была лёгкой – сеяли песок.
– Неправда, – моментально реагирую я, – песок сеяли они, а мы раствор и кирпич носили.
– Раствор? Кирпич? Это правда? – гневно спрашивает он бригадира-молчуна. Пауза тянется и, подозвав парней, начальник приказывает. – Быстро по червонцу на стол! Я что – непонятно говорю?
– Да ла-а-дно! Пусть сеют с завтрашнего дня.
– Деньги на стол!
– А этот – рукавицы украл и не отдаёт! – смелею я.
– Что-о? – и, потрясая деньгами воздух, кричит. – Уволю! Марш отсюда!
Присмиревшие парни занимают позиции у недостроенной стены, а успокоившийся начальник вместе с червонцами протягивает ещё и рукавицы:
– Распишитесь.
Мы расписались и собрались было сесть на траву в полукруге напротив стола, но начальник неожиданно велел вернуться.
– Посмотрите на них, – пугает он нас и ставит рядом, – самые маленькие, они выполняли самую тяжёлую работу. Чтоб с сегодняшнего дня никто не смел их обижать! А вам – объявляю благодарность!
Не зная, как себя вести, молчим.
– В таких случаях говорят: «Служу Советскому Союзу!» – подсказывает он.
– Служу Советскому Союзу! – дуэт наш звучит робко и как-то смешно, но нам аплодируют.
– Настаиваю и требую от всех дисциплины, – грозно заканчивает начальник. – Одни получают меньше, другие – больше, потому что работа у всех разная. Кто нарушит разделение труда, уволю.
Деньгам в семье обрадовались, но больше – тому, что не нужно было носить тяжёлый раствор.
Как-то в начале дня бригадир-молчун неожиданно всех огорошил:
– Надо кирпич возить. Кто желает?
– Откуда и на чём? – интересуется обижавший нас детина.
– На машинах из Родино, с кирпичного завода.
Желают многие, и тогда бригадир принимает решение сам:
– Пять-шесть человек – достаточно. Взрослые будут из печи вынимать горячий кирпич, а дети – загружать его на машины.
Прыгаем и кричим «ура»: кататься на машине – мечта большинства. Принимать по цепочке в новых верхонках кирпич и укладывать его в кузове казалось приятной игрой. У кабины водителя оставляем свободное от кирпичей место, забираемся туда, и встречный ветер обдувает наши загорелые лица и руки. Смеёмся, поём, радуемся, и час езды (столько уходит на дорогу) кажется праздником.
За три месяца мы заработали на одежду, обувь, тетради, книги и первого сентября, приодетые, явились в школу: Иза – в седьмой класс, я – в восьмой.
Восьмой класс
Чтобы оплатить в районном центре мою квартиру, мама выкраивала минуты у рутинных бытовых дел и дёшево обшивала сельчан – в доме засыпали под монотонное постукивание челнока. Когда должной суммы не набиралось, квартирная хозяйка соглашалась ждать.
Обучение в школе было платным: 16о рублей за каждое полугодие – большая по тем временам сумма. В конце первого полугодия директор пригласил в кабинет неплательщиков (в их числе была и я) и предупредил, что после зимних каникул отчислят всех, кто не привезёт деньги. С тяжёлым сердцем сообщила я родителям новость. Выхода не нашли, и после нового года пришлось остаться дома – помогала Изе, что оканчивала седьмой класс.
Недели через две в наш заречный домик влетел Шура Логинов:
– Здравствуйте. Пусть Тоня собирается в школу. Велели вернуться всем, кто не заплатил. Учение сделали бесплатным!
Утром, к великой моей радости, его мама отвезла нас на санях в Родино.
Училось трудно. Программа усложнялась, а мыслила я больше по-немецки, и запрограммированный с детства язык рвался наружу. Однажды во сне на топчане за печкой увидела я, будто дерусь с парнями, от которых летели когда-то оскорбительные «фриц», «фашист» и «Гитлер». Тираду, произнесённую в драке («Вам что надо? Какие они фашисты? Какие фрицы? Какие Гитлеры? Их отцы тоже на войне! И все мы здесь – война потому что!»), прокричала по-немецки, разбудив хозяйку, её сестру с мужем и бабушку. Проснулась от крика – о ужас! – на немецком языке. Не шевелюсь – жду… Сестра хозяйки не выдержала:
– Тоня, Тоня, что с тобой?
Я молчала, боясь себя обнаружить.
– Да сон видела. Похоже, какие-то страхи… Она в общем-то спокойная, такой крик от неё слышу я впервые, – заметила хозяйка, заведующая отделом пропаганды райкома партии.
– Дома, наверное, всё же по-немецки говорят, – решила сестра.
– Ну, а как же?! По крику догадаться можно, но они тщательно это скрывают.
– А мне их жалко – ни одного плохого немца не встречала. Все доброжелательные, приветливые. А трудяги какие!
– Ладно, давайте спать.
Утром сестра хозяйки интересовалась:
– Как спала, Тоня?
– Хорошо.
– Сна не видела?
– А что?
– Да ты ночью так кричала!
Математику преподавала «классная» Эрика Георгиевна, красивая худощавая 27-летняя девушка с русыми, в «корзиночку», косами – на лбу и висках волос непослушно кудрявился. Предмет она знала хорошо, но методикой ещё не владела, и мой интерес к математике переключился на литературу. Нравилось, когда учительница, высокая, в очках, белокурая молодая женщина с глазами навыкате, глухим голосом читала отрывки из художественных произведений писателей XVIII века. Её круглое лицо с тупым носом, к которому она прикасалась вывернутым кончиком мизинца, оживало, вместе с нею оживал и непонятный текст.
Однажды она прочла длинный список книг, который следовало за лето прочесть, и спросила:
– Кто эти книги уже читал?
Реакции никакой.
– Может, не все – хоть какие-то?
Молчание, и только Шура Логинов осмелился на вопрос:
– А где брать книги?
– Как где? В библиотеке!
– В нашем селе нет библиотеки.
– Запишитесь в школьную. На всех, конечно, не хватит. Есть ещё районная – можно в неё записаться. Сегодня приступаем к изучению памятника древнерусской литературы «Слово о полку Игореве».
Всё было серьёзнее и значительнее, чем в седьмом классе. После изученной темы полагалось писать сочинения, как – никто не знал. Учительница удивилась:
– Вы что? Ни разу сочинений не писали?
Оказалось, не писали. Объяснив, как писать, она несколько раз повторила:
– И как можно больше цитат!
«Цитата»!.. Слово-то какое – авторитетное, важное, значительное!
И вот уже раздают тетради. Открываю и прихожу в ужас: крупная сочная единица!.. Взяв в руки моё творение, учительница засмеялась:
– А у Тони всё сочинение – сплошные цитаты, до такого додумалась только она.
– Вы же говорили – больше цитат!
– Да, но цитата должна быть доказательством мысли! Её нельзя писать в отрыве от анализа!
Учительница ещё долго объясняет, как цитировать, и самокритично признаётся:
– Видимо, плохо объяснила – не думала, что вы такие дремучие.
Писать сочинения я полюбила, и работы мои часто зачитывались в классе. Когда раздавались темы докладов, выбирала такой, по которому в учебнике было мало материала, это позволяло выступать в роли самостоятельного критика. Внимание учеников завораживало, и, подражая учительнице, я рассуждала:
– Ленского на самоубийство подтолкнула самовлюблённая Ольга. Легкомысленно кокетничая с Онегиным, она не заметила, что её друг глубоко страдает.
Овладевать литературной речью было нелегко: дети между собою говорили коряво и безграмотно. Деревни, населённые русскими и белорусами (кацапами) и чисто украинцами (хохлами), слегка враждовали друг с другом, что удивляло немцев, воспринимавших русскими тех и других.
К фрикативному «г» украинцев быстро привыкли, сложнее было с грамотной русской речью – особенно доставалось взрывному «г». Дразнились: «Гришка, гад, купи гребёнку, гниды голову грызут».
Или утрировали:
– Вона-вона дарошка побяжала.
– Кошка смятанку палйзала…
В 1949_5О годах в Сибирь потянулись эшелоны с частично выселенными армянами, и деревни расстраивались армянскими районами – как правило, землянками
Армяне моего класса – Роберт Джиджян и Рита Мутафян, – брат с сестрой, воспитанные, умные и деликатные, не только хорошо учились, но и поражали хохлов и кацапов грамотной русской речью. Каково же было моё удивление, когда однажды, открыв дверь класса, я услышала их, говоривших по-армянски!
– Тоня, пожалуйста, никому об этом не рассказывай, – тихо попросила Рита.
– Почему?
– Мы такие же спецпереселенцы, как и вы, немцы. Ты должна понимать, что нам так же тяжело, как и вам.
Я понимала… Уже…
Они пробовали учить меня армянскому, но из тех познаний память сохранила всего несколько слов.
Когда в воскресные дни я приезжала домой, на язык всё чаще и чаще просились русские слова. Как-то по дороге из школы у меня на эту тему завязался разговор с Ритой.
– Знаешь, часто ловлю себя на том, что начинаю мыслить не по-немецки, как раньше, а по-русски. Мама выговаривает, но немецкое слово вдруг вылетает, а русское – тут как тут.
– У нас такая же история, и это естественно. Бабушка тоже ругается, заставляет говорить только по-армянски, но на улице не заговоришь, в школе тоже, так что и у нас дома вылетают русские слова. Разговор на армянском воспринимается, как пренебрежение к русскому, и мы боимся.
– А ты хочешь забыть армянский?
– Нет, не хочу. Мы надеемся, что нам разрешат вернуться на Родину.
– А за что вас выслали?
– Не знаю. И никто не знает. Объявили «врагами народа»…
– А среди вас точно нет «врагов народа»?
– А среди вас? – вопросом на вопрос подозрительно спросила она.
– Среди родных нет – это сто процентов, а среди других – не знаю; но мы немцы и, по представлениям многих, – олицетворение фашизма. Вам проще, легче.
– Это правда. Вам тяжелее, – добродушно согласилась Рита. – Но папа говорит, что немцы хорошие и пострадали из-за войны.
– Не знаю, Рита. Я тоже думаю, что из-за войны, но это несправедливо: мы никакого отношения к войне не имеем. Если бы не она, проклятая, жили бы на Волге в своём красивом Мариентале и ели яблоки, груши, сливы. Ведь до сих пор не знаем, какие они на вкус!
– Да, – вздыхает Рита, – а знаешь, как в нашей Армении хорошо! Приезжай после десятого – фруктов вот так наешься! А лучше за моего Робика выходи, ты ему нравишься, он говорит, что ты на армянку похожа.
– Правда? С курносым-то носом?! Вот не думала! Что ты – замуж! Рано ещё!
– А у нас в четырнадцать-пятнадцать замуж выходят.
– Почему ж не выходишь – тебе восемнадцать скоро!
– Вышла бы – не за кого!..
Иногда к нам присоединяется Робик. Юморной, он с приятным кавказским акцентом рассказывает армянские анекдоты. Бесшабашно и громко хохочем на всю улицу, удивляя немногочисленных прохожих.
А смеялись в те годы редко.
Степной совхоз
Я заканчивала восьмой класс, Иза – седьмой, в Родинской средней школе предстояло учиться теперь нам обеим.
– Где брать деньги?? – не раз слышали мы вопрос матери.
Барщина в колхозе становилась невыносимой, и родители приняли решение перебраться в совхоз, где работа оплачивалась деньгами, а не палочками-трудоднями, как в колхозе.
В восьми километрах от Степного Кучука находился зерноводческий совхоз – Степной Совхоз – с созвучным нашему селу названием. Ранним утром, весной, папа Лео отправился устраиваться на работу, в случае удачи намеревался просить жильё для разросшейся семьи: пятерых детей и бабушки Зины – Лида к тому времени была уже замужем и жила в Барнауле. Вечером во двор зарулила полуторка, и из кабины легко выпрыгнул папа Лео.
– Всё! Меня приняли. Механизаторы им нужны.
– Так мы ж не собраны! – потрясённые женщины не знали, за что приняться.
– А чего собираться? Сегодня погрузим всё крупное, а мелочь вывезем завтра – за ночь её упакуете.
Радовало, что колхозной кабале пришёл конец, но переезд случился слишком быстро – мы с грустью расставались с насиженным местом.
Год в Степном Совхозе промучились на подселении в саманном домике, затем дёшево купили половинку деревянного дома с большой комнатой, к которой пристроили кухоньку. В этом доме родились Виктор и Артур, в нём семья наша прожила семнадцать лет.
Два последних месяца Иза хозяйничала в опустевшем заречном домике одна. Папа Лео соорудил ей топчан, на нём она спала, ела и делала уроки. Продукты на двоих делились теперь пополам; сначала завозили ей – по пути, затем ехали дальше – ко мне. В конце учебного года заехала я в Кучук за Изой, оттуда отправились мы в совхоз под новую, незнакомую пока ещё родительскую крышу.
Первый месяц летних каникул – июнь – работали по хозяйству: поднимались на утренней зорьке и босые носили для полива воду из общественного колодца. От холодной росы мёрзли ноги, но единственную обувку – старенькие туфельки – берегли на выход.
Воды в колодце не хватало, и до семи утра самые расторопные спешили вычерпать набежавшую за ночь. С семи до десяти не разрешалось подходить к колодцу – набегала вода для работников фермы. С двенадцати дня выстраивалась очередь для любителей поспать – они чертыхались, что нет воды.
Эти невыносимые для нашей большой семьи мучения вынудили папу Лео выкопать свой колодец. Летом в гости приехала Лида с семьёй, они тоже помогали. И хотя вода оказалась солёной, она несколько облегчила наш быт: ею поили скотину, поливали огород, мыли посуду. Для стирки бабушка Зина делала щёлок. Воду из общественного колодца приносили теперь только для питья и приготовления пищи. Впоследствии родители выкопали на заднем дворе ещё один колодец – вода, к счастью, оказалась в нём пресной.
Желающих на деревянный соломокопнитель старого комбайна папы Лео не находилось, и он уговорил нас, 14-летних, поработать, обнадёжив хорошим заработком.
И вот уже мы с Изой бросаем в конец соломокопнителя обмолоченную солому, или, как говорили, полову. На передышку нет ни секунды: безжалостно выбрасывая солому, машина всё молотит и молотит… Полова забивается в нос, рот, глаза, затрудняет дыхание. Время от времени из-за штурвала выглядывает и кричит папа Лео:
– Ну, как вы там – живы?
Отмахиваемся: под ногами растёт гора. Ещё чуть-чуть – солома закроет выход, молотильный барабан выйдет из строя, и комбайн встанет.
– Сто-ой! – кричим мы коротко тогда.
Молодой, крепко сбитый штурвалыцик сбегал по трапу движущегося комбайна, на ходу взбирался на копнитель, но обильно выбрасываемый «шлак» был неподвластен даже ему. Тогда останавливали комбайн, и, напрягая мышцы, двое мужчин, которым мы были чуть выше пояса, отгребали солому, уже утоптанную нашими ногами.
Яровые в тот год уродились, солома получилась обильной, и мы завидовали копнильщикам на новых комбайнах. Выход у них никогда не забивался: железные копнители легко опрокидывались взмахом рычажка. Нам же приходилось опрокидывать-поднимать копнитель вручную и быть осторожным, чтобы не упасть. Строго определённое расстояние меж стожками нельзя было нарушать.
Случалась поломка – папа Лео чертыхался, а мы радовались, что можно было отхаркаться и отдохнуть. О заработке в такие минуты не думалось. Через неделю, когда в дождь заявились мы из бригады, мама всплеснула-заохала: и без того тощие, мы ещё больше осунулись и похудели.
– Не пущу больше! – сказала она, вытирая глаза.
– Да, не всякий мужик выдержит… Жалко – надорвут здоровье, – согласился папа Лео, но утром заговорил по-другому:
– Комбайн не может простаивать, надо сообщить в контору, чтоб дали копнильщиков. Что будем делать?
Каторга на соломокопнителе казалась адом по сравнению со стройкой, но продолжение этого ада было очевидным: новички совхоза, мы не знали, где найти другую работу. Размышляя, как защититься от половы, решили, что мама сошьёт марлевые мешочки, мы их натянем на голову, а сверху повяжем белые платочки.
Марлевые мешочки оказались иллюзорной защитой: они забивались за какие-нибудь полчаса – видимость становилась практически нулевой.
Оставляя за штурвалом взбунтовавшегося помощника, с трапа сбегал теперь один только папа Лео. Загорелое и голое по пояс тело покрывалось испариной, на потном от пыли лице поблёскивали, как у негра, глаза. Матерясь, размазывал он грязной фуражкой пот и уходил к штурвалу. От безысходности было принято решение давать нам через каждый час пятиминутные передышки, однако отдохнуть мы не успевали. С нетерпением ждали час обеда.
На телеге в больших бидонах привозили суп, картошку-толчёнку (иногда с котлетой) и компот. Увидев в первый раз наши маски, весёлая повариха долго и заразительно хохотала, а когда мы их сдёрнули и обнажили такие же, как у папы Лео, чёрные лица, она залилась новым приступом. Грязные мужчины поддержали её, и бескрайнее поле огласилось гомерическим хохотом. И всё же от масок мы не отказались: под ними была полутьма, духота и пыль, но они защищали от половы нос, рот и глаза.
55 дней ада позади, зато пять дней перед учебным годом мы отдыхали, будто больные. Нам разрешалось спать до обеда, есть вдоволь хлеб со сметаной, пить вместо обрата свежие сливки – нас жалели и оберегали. Если лезла малышня, бабушка Зина её отстраняла:
– Дайте им отдохнуть!
В спешном порядке шили платьица, юбочки, блузочки. Мы помогали смётывать, гладить.
Первого сентября возобновились наши занятия в Родино: мои – в девятом классе, Изины – в восьмом. Старая хозяйка двоих не брала, пришлось искать новую квартиру.
Из дома выходили мы вместе, и соседи долго смотрели вслед двум одинаковым девчушкам.
Отъезд Изы
Иза вновь училась неохотно. Первую четверть закончила она плохо, и мама приняла решение отправить её в Барнаул, куда к этому времени перебралась и работала в одной из вечерних школ Лида.
В большой город, о котором Иза слышала только по рассказам, привезли её на грузовой машине и, высадив с большим чемоданом, в котором были картошка, мешочек домашней лапшы, кусок сала и булка домашнего хлеба, велели самостоятельно искать тётю.
Машина уехала, и Иза вспомнила, что адрес Лиды остался в кармане шофёра. Но машину не догонишь – и хрупкая девчонка в тёмной юбочке и новой ситцевой розовой кофточке с длинными рукавами, сшитой специально для города, пошла с тяжёлым чемоданом по улицам, наивно спрашивая случайных прохожих:
– Вы не знаете учительницу Германн Лидию Александровну?
К вечеру она выбилась из сил. Увидев колонку с водой, подождала, пока к ней подойдут, – надо было посмотреть, как ею пользуются, – напилась, достала хлеб, пожевала.
Зажглись огни большого города. Прохожих становилось всё меньше. Присела на чемодан у какого-то дома и не заметила, как уснула.
Три дня измученная, голодная и уставшая, бродила она по незнакомым городским улицам. Три дня тщетных поисков тёти превратили её в беспризорницу, странно отличавшуюся от них огромным чемоданом. Выросшая в глухой деревне, она не знала, что в городах есть справочные и отделения милиции, в которые можно обращаться. Однажды очередная женщина внимательно оглядела её и, обратив внимание на грязное лицо и руки, мятую одежду и серую от грязи кофточку, участливо спросила:
– Ав какой школе тётя работает?
Она не знала. Женщина не отходила. И вдруг Иза вспомнила:
– Кажется, в какой-то вечерней!
– Что ж! Это уже кое-что. Ты, наверное, устала?
– Да, очень! – и заплакала.
Услыхав бесхитростные ответы на расспросы, кто она и откуда, женщина поинтересовалась:
– И давно ты её ищешь?
– Три дня.
– О Боже! Давай ко мне зайдём.
Решение незнакомки обрадовало – наступал осенний дождливый вечер. Измученная Иза зашла в дом, который показался ей дворцом.
– Иди в ванную. Искупаешься – затем поешь.
Она впервые мылась не хозяйственным, как дома, мылом, а душистым, туалетным. На худенькое детское тельце незнакомка натянула мягкую тёплую ночную рубашку и уложила её в свежую постель.
Иза проспала сутки. Первое, на что она обратила внимание, когда проснулась, – чистая одежда на спинке стула, выглаженная кофточка и юбочка. Улыбаясь, женщина сообщила:
– Кажется, я нашла твою тётю.
– Как? Где?
– Обзвонила все вечерние школы. Какая-то Германн Л.А. работает в школе № 7, она потеряла племянницу, которая должна была приехать к ней из деревни. Скоро будет.
– Ой, мама, это она! – с радостью вскочила на постели Иза.
– Одевайся. Иди поешь.
Вскоре приехала Лида. Так вдали от родительского дома началась в городе Барнауле самостоятельная жизнь 14-летней девочки.
