Антонина Шнайдер-Стремякова
Жизнь – что простокваша
– Да вы что? А кто?
– Не знаю. Да и узнать невозможно, ни кто писал, ни о чём писал. Русские учителя шепчутся – кое-что и до меня долетает. Но… не буду же я расспрашивать!
– Ну да…
– Я спешу, извини. Всего доброго! До свидания.
– Кто? Кто? Кто? – мучилась я, перебирая знакомые фамилии, но никого не находила. Дети свою национальность не афишировали – догадаться по фамилии не хватало знаний. Однако, мысль, что в Кремль писала не одна только я, грела душу – значит, есть, несмотря на разобщённость, единомышленники!
Следующий месяц – пятого февраля – я в комендатуру не пошла, за что дома получила нагоняй. Меня никуда не вызывали – душа ликовала! Молча…
Смерть вождя
Пятого марта 1953 года проснулась я с головной болью, но решение не идти в комендатуру оставалось твёрдым. И вдруг динамик озвучился величаво-громовой сталью диктора Левитана:
–.. Страну постигло невосполнимое горе – умер наш вождь и учитель, наш горячо любимый товарищ Сталин.
Нас с бабушкой застолбило: не ослышались ли? Переглядываемся. Ждём. Сообщение повторили. Новость казалась розыгрышем: товарищ Сталин – человек неземной, вечный! Он не мог умереть: жизнь без него немыслима! А что теперь будет со страной? Светопреставление? Страна рухнет? Бабушка плакала: «Беда-то какая!»
И вспомнилось, как совсем недавно Эрика Георгиевна поручила мне на классном часе зачитать и прокомментировать доклад товарища Сталина на XIX съезде партии. Присутствовал и представитель райкома партии – о подоплёке поручения я, разумеется, не догадывалась. Когда прочла курсивом выделенное: «Долгие продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают», класс, хлопая, начал вдруг подниматься. С трудом сдерживаясь и боясь расхохотаться, я недоумевала – получалось, что хлопали мне.
– Молодец, Тоня, не подвела, достойно выполнила поручение, – тихо после урока похвалила меня в сторонке Ерика Георгиевна.
Невдомёк мне было, что проверяли не столько меня, сколько её, «классную». Сейчас это сверкнуло в мозгу, как молния.
– Что же теперь будет? – смотрю я на плачущую бабушку.
– Не знаю, не представляю, – говорит она сквозь слёзы.
Известие шокировало нас обеих, хотя я, в отличии от неё, не плачу. «Ну, почему не плачется – обвинят ведь! Решат, что радуюсь. Слёзы! Где слёзы?! Предатели!” – ругаю я глаза, накидываю пальтишко и убегаю.
Школьный зал запружен. Слёз никто не прячет: ни дети, ни родители, ни учителя. Понимая, что сухие глаза могут сослужить мне плохую службу и что отсутствие слёз противоестественно, я с низко опущенной головой, чтобы не было видно лица, убегаю то в холодный туалет во дворе, то в узкий коридорчик-сени.
Директор объявляет, что занятия отменяются и что в клубе состоится митинг.
Голову буравит мысль: «В комендатуре теперь не до меня… Март пройдёт… в апреле забудут…»
«Так во-от почему не пла-ачется!» – догадываюсь, наконец, я. Всё складывалось удачно, несмотря на всеобщее горе. После митинга по дороге домой девчонка-соседка с красными от слёз глазами удивлялась:
– А ты что не плачешь?
– Утром наплакалась, – лгу я как можно печальнее.
– Что-то не заметно.
– Ты белолицая, потому и лицо красное, а у меня оно смуглое – краснота не так заметна, – нашлась я.
Не дождавшись ответа от товарища Сталина, написала второе письмо – Маленкову Георгию Максимильяновичу, ранее никому не известному, а теперь Генеральному секретарю партии. В нём была та же просьба – разобраться в несправедливостях по отношению к людям немецкой национальности.
Время шло… Меня никуда не вызывали. Писем тоже не было.
Приезд папы Лео
Апрель месяц в те времена был на Алтае в смысле бездорожья самым тяжёлым: снег таял, лужки-овраги за Степным Кучуком, глубокие и помельче, наполнялись вешней водой и делали грунтовую дорогу непроходимой. Уже нельзя было ездить на санях, ещё нельзя было на телеге, и лишь отчаянные осмеливались иногда, раздевшись догола и высоко держа над головой одежду и торбочку с едой, перебираться через лужки вброд.
Две-три недели деревни кучукской стороны оказывались отрезанными от районного центра. Ждали, когда тронется лёд на речке Кучук. После этого лужки приходили в движение, и вода быстро уходила, оставляя на дне наполненные водой ямы-омуты. Это было тяжёлое для учащихся время, его ждали и до начала обильного таяния завозили про запас харч.
У меня заканчивались продукты, оставалось лишь немного сахара, который я покупала теперь в магазине: пятьсот граммов в месяц – лимит, который нельзя было превышать. В субботу собиралась я пешком домой, планируя заночевать у тёти Маруси в Кучуке, а утром по морозу – дальше к родителям в Степной Совхоз.
Проснулась я рано. Неожиданный стук в дверь в такую рань удивил.
– Да-да! – разрешила бабушка.
Вошёл молодой мужчина в костюме защитного цвета. Бабушка укоризненно заметила:
– Ты чего это, Тоня, не встречаешь гостей?
– Гостей? – близоруко присматривалась я.
– Здравствуйте! – сказал гость голосом папы Лео.
– Папа! – бросилась я к нему. – На чём приехал? Как через воду (лужки́) перебрался?
– Пешком… вброд.
– Воды много?
– Не очень. Снял сапоги и – босиком.
– Замёрз, наверное? Почему без фуфайки?
– Мама костюм сшила, я под ним тепло одет, идти не холодно, в фуфайке было бы тяжело и жарко.
– Я собиралась к вам. Проходи, чай попьёшь, сахар остался.
– Да что мы – человека не накормим? – вмешалась бабушка.
– Я есть не хочу. Устал… Поспать бы – всю ночь шёл!
Папа Лео снял со спины мешок, приспособленный вместо рюкзака, вынул из него два больших каравая душистого домашнего хлеба серой выпечки, большой эмалированный кувшин домашних сливок, свежее масло, мешочек с домашней лапшой, кусок сала, бутылку молока, торбочку с картошкой и луком, корзиночку с яйцами.
– Этого на месяц должно хватить, – сказал он, оглядывая богатство.
– Вот ещё пять рублей, купишь сахар, подкупишь хлеба, если закончится, – денег должно хватить.
– Конечно, хватит, ещё и останется.
– Останется – в кино сходишь.
– Спасибо, – поцеловала я его.
Мы сели за стол. Папа налил в тарелочку сметану-сливки:
– Ешь, ты же любишь!
Он ел плохо от усталости, я – от непривычки к калорийной пище. Уложила его на свою постель и убежала в школу без того острого чувства одиночества, незащищённости, которое постоянно угнетало.
«Обо мне думают, заботятся!» – ликовала душа. От счастья, меня переполнявшего, рвалась с занятий: дома спал человек, который шёл всю ночь, чтобы я не осталась голодной! С нетерпением ждала конца уроков – накормить, расспросить обо всех. Душу переполняло чувство благодарности и нежности.
Когда я прибежала, папа Лео ещё спал. Дома было как-то особенно уютно и тихо. Бабушка говорила шёпотом:
– Я чугунок с картошкой в печь поставила – тушёная картошка вам будет. Накормишь отца, когда проснётся. Немножко похозяйничала с продуктами, сала в картошку нарезала. Ничего?
– Конечно! Спасибо вам! Спасибо, что сварили, – также шёпотом поблагодарила я.
– Подумала, пока придёшь, я печь уже протоплю. Второй раз топить – накладно. Вот и сварила!
– Не оправдывайтесь! Всё хорошо!
Наступили вечерние сумерки. Папа Лео проснулся. Я накормила его, и мы разговорились. К нашему разговору присоединились бабушка и пришедшая с работы хозяйка.
Словоохотливый папа Лео рассказывал, как воевал, как был ранен, как затем оказался в госпитале.
– Так не призывали же немцев на передовую! – возразила хозяйка.
– Меня призвали перед войной, а когда началась война, никого не спрашивали, кто он по национальности, – немец, поляк, узбек или казах. Приказ для всех был одинаковым – не отступать! Это потом уже вышел указ – немцев снять с передовых и отправить в тыл! Тылом же была трудармия, иначе говоря, – заключение.
– Пап, а отчего немцев сняли с передовых?
– Почём мне знать?
– Так это ж, как божий день, ясно! Воевать против германца русские немцы не стали б, на его сторону перешли бы, – вмешалась хозяйка, завотделом пропаганды райкома партии.
– Не скажите… Мы собирались защищать Родину – республику свою!
– Но родом вы из Германии!
– Да, предки наши – из немецких земель, но мы и наши деды уже здесь родились.
– Ну и что!
– Самые умные командиры – таких, конечно, было немного – рисковали карьерой, но оставляли у себя в роте немцев. Роты от этого только выигрывали – получали отличных переводчиков!
– Я такими фактами не владею, – усомнилась хозяйка.
– Нас, русских немцев, глубоко обидели. Выслали, лишили домов, отобрали родину. Как каких-то преступников, в Сибирь сослали. Весь народ объявили «диверсантами» и «шпионами», «провокаторами» и «предателями». Их и без нас хватало!
Я незаметно толкнула пау Лео – не говори, мол, лишнего…
– Ну да, предателей и среди русских хватало! – поддержала бабушка.
– Конечно! А перед высылкой шо учинили – знайте?
– Пап, завтра рано вставать… Давайте разговоры закончим – спать пора!
– Я отдохнул, выспался. В бригаде привык помалу спать, высплюсь! – не понял отец намёка.
– Ты, Тоня, не волнуйся, мы никому докладывать не побежим. Рассказывайте! – обратилась бабушка к отцу. – И что же учинили?
– Переодели в немецку форму НКВД-шников и высадили недалёко от села, как немецкий десант. Люди увидали парашютистов и ахнули – немцы ж, фашисты! А их тьма-тьмушша! Испугались, шо село захватят, вооружились, кто чем мог, и разбили десант! Не думали, шо их провоцируют, специально подставляют! А как победе радовались! – и замолчал. – Их всех потом расстреляли. Ни в чём не повинные люди полегли. За что?
– Пап, ты, наверное, придумываешь?
– Я-я? Придумываю? Это не один я видел! Там такой бой шёл!
– Я об этом впервые слышу, – заметила хозяйка.
– Так разве об этом станут писать? Об этом вы нигде не прочитаете! Но это чиста правда. Почти всех, кто участвовал в уничтожении десанта, объявили «врагами народа» и расстреляли. Чуть позже расформировали республику и объявили весь народ диверсантами и провокаторами. А это неправда!
– Неужто так и было?
– Гм… Можете не верить. Как хотите, но… так было.
– А где тебя ранило? – полюбопытствовала я.
– Под Курском, раненого командира из боя выносил. Пуля навылет прошла, чуть ниже лопатки, слева. Ещё немного – и сердце б задело. В рубашке родился, но само интересно в госпитале потом произошло.
– И что же произошло? – бабушке не терпелось.
– Могу рассказать, ежли хотите.
– Пап, ты наговоришь сегодня на свою голову!..
– Не бойся! – успокоила старушка. – Пусть расскажет.
И папа Лео рассказал.
– Привезли меня с командиром в госпиталь. Лежу. В палате нас четверо: выздоравливаюшший пехотинец на костылях, лётчик с перебинтованной головой (он всё бредил), молоденький солдатик без сознания и я. Пехотинец за всеми ухаживал – то воды поднесёт, то сестру позовёт, то одеяло поправит. Лётчик пришёл в себя и поинтересовался, с кем лежит. Узнал, шо я немец, и начал задираться, а однажды схватил у кровати костыль и в меня запустил. Руку ушиб.
– Не дай Бог поправлюсь, – кричал, – не жить тебе, гадина! Все одно убью!
– Да ён наш! Командира спасал, яго и ранило, – зашишшал меня пехотинец.
– Из-за них, гадов, здоровья лишился, а теперь – с ним, мразью, в одной палате!..
– Я поправлялся. Просился в другу палату – мест не находили. Лётчик донимал и всё грозился убить. Было похоже, шо он не шутит. Наведались к нему как-то однополчане и оставили нож. С того дня лишился я сна. Засыпал днём – безопаснее было. Лётчик на поправку шёл, иногда даже медленно поднимался с постели. Недели через две я не выдержал и уснул ночью. Проснулся от крика – спросонья понять ничо не могу. Пехотинец кричал и звал на помощь. Думал, шо дерутся, а когда дошло, оказалось, – меня спасают. Пехотинец у лётчика нож пытался выбить. Как только сёстры вбежали, лётчик и пырнул его.
– Как?.. В кого?..
– В подушку.
– А ты?
– Увернулся в последню секунду.
– Господи, страсти-то, страсти! – прошептала бабушка и незаметно перекрестилась, косясь на безбожную дочь, что отошла к помойному ведру.
– И тебя оставили в палате?!
– Нет, в другу перевели.
– Ас лётчиком что?..
– Не знаю, больше я его не видал, а вот с пехотинцем на костылях, шо жизнь мне спас, очень хотелось бы встренуться.
– И дальше что было?
– Когда выписали, в часть не пустили – в трудармию отправили. Так и оказался я на севере. Работал на заводах, стройках, шахтах. Особо тяжко было под Котласом. Минус сорок-пятьдесят, а мы сутками на морозе бараки строили.
– Пап, ты оговорился. Целыми днями на морозе!
– Не оговорился, не днями – сутками!
– Ночевали же где-то!
– На морозе и ночевали! Больше негде было – кругом лес да снег!
– Как можно на морозе ночевать?
– А вот – ночевали…
– Так ведь замёрзнуть можно! – бабушка тоже сомневалась.
– И замерзали. Штабелями хоронили…
– Расскажи!..
– Сносили для огромного костра больши ветки, каждый сооружал себе вокруг шо-то вроде постели. Я не ленился… хвороста подыскивал поболе и помельче… шоб мягче и тепле было. Когда давалась вечером команда: «На ночлег!», разводили костёр. Часть тела, шо была ближе к костру, грелась, друга – мёрзла. Через кажны пятнадцать-двадцать минут людей будили, заставляли менять положение. Все, кто лежал к костру головой, ложились к нему ногами, и наоборот.
– И все переворачивались?
– Все, кто оставался жив. Кто не переворачивался, тому помогали, еж-ли в том нужда была. К утру половины не дошшитывали… Иногда токо треть оставалась.
– А кто вас будил?
– Надсмотрщики. Они и огонь поддерживали, и за временем следили.
– Им ведь тоже тяжело было!
– А как же! И им, и командирам. Все на морозе спали! У всех одинаковы условия были – невыносимы…
– Если так много народу замерзало, рабочих рук становилось ведь всё меньше. Кто ж достраивал?
– Каждый день подвозили всё новы партии…
– Да-а! Как, оказывается, дёшево стоит человеческая жизнь – самое ценное на земле! – задумчиво произнесла хозяйка.
– Ну, давайте укладываться, поздно уже! – предложила бабушка.
Я залезла на тёплую печь, папа Лео лёг на мою постель и быстро уснул. Я ворочалась… не спала… В рассказы отца и верилось, и не верилось. Конечно, придумывать было ему незачем, но… «Почему в гуманной стране так жестоко обращались с людьми? Хоть бы палатки дали!» Воображала, как уставали люди, работая на морозе весь световой день, как мечтали об отдыхе, как уходили «на ночлег», чтобы лечь и больше не встать. А каждого дома ждали мать с отцом, возможно, любимая жена и дети. Представляла родного отца, его гибель и плакала. Уснув далеко за полночь, не слышала, когда утром, по морозу, папа Лео вышел из дому. Меня с трудом добудились. В школе я была рассеянной и плохо слушала учителей.
Вечером бабушка улыбнулась:
– Любит у тебя отец поговорить.
– Да-а… Любит. Молчал бы лучше.
– Почему? Он многое видел, многое пережил – поделиться хочет.
– Но ему не все верят, думают – придумывает.
– Может, оттого что немец?
– Наверное… Однажды прибежал с работы весь красный и попросил маму найти его свидетельство о рождении. Она удивилась. На работе, оказывается, спор с мужиками разгорелся, чуть до драки не дошло. Папа доказывал, что до войны существовала Автономная Республика Немцев Поволжья, а мужики издевались, что её не было. Подняли его на смех – придумывает, мол. После обеденного перерыва отнёс им своё свидетельство о рождении. Они крутили-вертели его: «Смотри-ка – не врёт!» – «А мы думали, выдумывает». – «Мужики, ведь правду говорит!»
Домой явился торжествующий: «Доказал! Поверили!» Рассказывал, как они реагировали: «Мы, мол, в школе этого не изучали. Гм, школа – одно, а жизнь – друго!»
– О многих фактах, и правда, замалчивают, вот и не верят ему. Почему бы в учебниках не написать, что до войны была немецкая автономия? Ведь была же! – защищала его бабушка.
– Я тоже сомневалась в правдивости его россказней, но история с автономией поколебала. Теперь прислушиваюсь. Плохо, что он спорит. Молчал бы и не доказывал! Не верят – и не надо! Тем более, если издеваются и относятся, как к дурачку!
– Он нам понравился. Бесхитростный – матери повезло.
В комендатуру не вызывали, и я решила, что обо мне забыли или письмо сработало в позитив. Острая реакция на каждое пятое число проходила, а вместе с нею и головная боль. Позже, когда после какого-либо очередного стресса возобновлялась боль, воспринимала её эхом взрыва эмоций в комендатуре.
Когда в конце апреля после весенней распутицы приехала в совхоз, дома царствовала какая-то грустная, непривычная тишина – не было видно бабушки Зины.
– А где бабушка?
– Ты не слышала?
– Не-ет.
– Похоронили мы бабушку Зину.
– Ка-ак?.. Почему не сообщили?
– Звонили. Никто трубку не брал, наверное, в учительской никого не было. Своего телефона нет, в конторе совхоза долго названивать не разрешили – телефон служебный. На следующий день не до того было. Не было возможности сообщить.
Надломленная, я ходила по дому – бабушки не хватало. Вспоминалось, как, оглядываясь, отъезжала я от дома.
– Она тяжело умирала?
– Нет, около недели не поднималась с постели.
Горечь утраты усиливалась оттого, что лишь она одна в последние годы жалела нас. Мать одолевали малыши и бесконечный, до изнурения, монотонный быт – мы с Изой отходили на второй план.
И хотя смерть неизбежна, с этой неизбежностью мириться не хотелось. Умирая, бабушка не переставала думать о дедушке Сандре:
– Если вернётся, пусть ко мне придёт, проведает.
Похоронили её на кладбище Степного Совхоза Родинского района Алтайского края. Её могила, как и могилы многих других, дорогих моему сердцу людей, также превратилась в безымянную – на сельском кладбище ухаживать за нею после нашего отъезда было некому.
Девятый класс позади, впереди – последний учебный год. В летние каникулы я опять работала – пропалывала свёклу и копнила. Предложение отца поработать на соломокопнителе отмела сразу же. Позже, когда осмеливалась рассказать, как мы с сестрой работали на старом, допотопном копнителе, обычно иронизировали:
– Да ладно придумывать! Там крепкая мужская сила нужна, вы бы не справились!
Сердечные страдания
Десятый класс – время первой серьёзной влюблённости. Напротив до-ма новой хозяйки живёт семья Галушко. Их красивый, спортивного вида сын, что закончил школу годом раньше меня, учился теперь в барнаульском вузе, и я с нетерпением ждала каникул, когда он приезжал домой, к родителям.
Это время не добавляло знаний моей голове: я все дни проводила за тюлевыми занавесками и не учила уроков. Я знала каждый его шаг: когда он исчезал, появлялся и кто к нему приходил. Уходила в школу с невыученными уроками – получала двойки. Не слушала учителя – думала о нём. Дела чуть-чуть поправлялись, когда он уезжал в свой институт. Я ругала себя, убеждала, что не нравлюсь, но поделать с собой ничего не могла: мысли постоянно вертелись вокруг него.
Как-то он пришёл за таблицей логарифмов – я потеряла дар речи и выглядела совершенной дурой…
Над влюблёнными обычно злословили, поэтому любовь свою, как могла, скрывала. Понимала, что ему не пара, но глупо надеялась, что через год, когда тоже закончу десятый класс, он обратит на меня внимание.
Частым его гостем был одноклассник Толя Смирнов. В такие дни они находились обычно во дворе и поглядывали на наши окна. Меня это радовало: я беспрепятственно могла наблюдать предмет своей влюблённости.
Как только Смирнов закончил школу, его семья засобиралась в Казань. Толя ехать отказывался – он был влюблён. Однажды к нам заявилась его мать. Хозяйки не было, и мать Толи говорила в сенях с бабушкой. До меня долетали обрывки разговора:
– … жениться!.. Не пара они!
– Она не знает, – донёсся голос бабушки.
– Притворяется… поговорите.
– О чём?!
– Уезжать не хочет.
– Уедет…
– Была бы… не немка!
Ходили слухи, что из Казани он кому-то пишет и интересуется предметом своих сердечных переживаний. Кто бы это мог быть, меня не интересовало.
Однажды пришла я в класс раньше обыкновенного и обнаружила отличника Игоря Л.
– О! А остальные где?
– Так ещё рано.
– У нас часы остановились, боялась опоздать, – объяснила я свой ранний приход. – А ты? Всегда так рано приходишь?
– Да нет.
– Почему сегодня рано?
– Просто… Ты помнишь Смирнова? – неожиданно перевёл он разговор.
– А почему интересуешься?
– Не задавай вопросов – скажи, помнишь или нет?
– Ну, помню…
– И что?
– Что значит «и что»?
– Как ты к нему относилась?
– Обычно. Знаю, что он с Галушко дружил, – они всегда вместе ходили…
– А кто нравился?
– Зачем тебе?
– Всё-таки…
– Галушко – красивый парень, он многим девчонкам нравился, – испугалась я откровенного признания.
– А Смирнов?
– Смирнов? Он, наверное, тоже хороший, раз с Галушко дружил. Не знаю.
– А если ты Смирнову нравилась?
– Откуда тебе знать?
– Оттуда!
– Ты выдумываешь, только не пойму – зачем.
– Мне его жалко! Ты ему сердце разбила!
– Я-я-я?!
– Ты!
– Я не могла этого сделать – не дружила с ним!
– «Не дружила!..» Он любит! Тебя! Я отговаривал – не слушается!
– Ив чём ты меня обвиняешь? Чего хочешь?
– «Чего?..» Неужели ты не чувствовала?
– Нет, не чувствовала.
– Врёшь!
– Почему тебе нравится меня обижать?
Я вышла из класса и зашла только вместе с Эрикой Георгиевной. Урок закончился, и Игорь громогласно объявил:
– А Смирнов письмо прислал!
Я сжалась…
– Ребята, сдавайте тетради, пора! – торопила учительница.
Эрика Георгиевна собрала, наконец, работы и вышла.
– Что пишет Смирнов? Скучает?
– Скучает!.. Страдает!.. Только о некоторых! – съехидничал Игорь, – Послушайте: «Передай привет королеве сердца моего – Тонечке!»
Не дослушав, я выбежала. Стыдно было за себя, за Смирнова, доверившего сердечные дела такому другу. Расхаживала по центральной аллее и рассуждала о любви: «Странно! Мне Галушко нравился, Смирнову – я, но ничего не замечала, хоть и хозяйка намекала, и девочки его класса, и Марина… Любовь и, правда, слепа!»
Так узнала я, что за немку имела в виду Толина мать. Вернулась в школу к концу занятий – взять портфель, встретила вопросительно-насмешливые лица, схватила сумку и вышла. Меня догнала Рита Мутафян:
– Ты почему выбежала? Смирнов так хорошо о тебе пишет!
– Неужели, Рита, слово «немка» будет всю жизнь преследовать меня, как клеймо?
Рита не понимала причину вопроса.
– Зачем он прилюдно зачитал? Зачем?
– Конечно, я тоже не понимаю. Не нужно было. Но ты-то чего стыдишься? Другая бы гордилась, что её любят, а ты недовольна!
– Нехорошо издеваться над чувствами друга. И никто не сделал замечания?
– Нет!
– Значит, в классе нет ни одного порядочного! Хотел меня опозорить, и не понимает, что опозорил себя и чувства друга.
Галушко стал всё реже и реже появляться в Родино. Ходили слухи, что в институте он с кем-то дружит. Я посещала школьные вечера, иногда – кино, но никто не волновал, никто не интересовал. Я страдала… Сердце моё угасало, и в таком состоянии пребывало довольно долго.
Домой уезжала я редко. Мне привозили продукты и скупые известия, что папа Лео по-прежнему работает комбайнером, что матери тяжело одной с детьми.
