bannerbannerbanner
Жизнь – что простокваша

Антонина Шнайдер-Стремякова
Жизнь – что простокваша

Полная версия

Дедушка Сандр

Декабрь 1942 года. Высвечивался свежий, с мягким морозцем день. Дедушка пришёл с ночного дежурства и прилёг отдохнуть. Бабушка Зина возилась у печи, тётя Маруся управлялась со скотиной. Быстрый резкий хлопок дверью – и тётя Маруся в грубой юбке, старых валенках, старой фуфайке, поверх которой был завязан чёрный платок, испуганно сообщила:

– По тропинке к нашему дому трое в шинелях!..

Дедушка проснулся, попытался успокоить.

– Мали ли кто и зачем, – натягивал он брюки. – Не паникуй.

Бабушка прильнула к окну с одинарной рамой, разрисованному морозом, увидела троих, гуськом чеканивших военным строевым шагом, и, испугавшись, громко вдохнула: «А».

– Из НКВД! Беда! – рявкнул высокий, впуская пары холодного воздуха.

– Проходите, – пригласил дедушка – что вам угодно?

– Не «что», а «кто», подлец! – высокий Беда вынул наган и направил его на дедушку.

Бабушка Зина заголосила.

– Молчать! – зыкнул непрошенный гость.

Коренастый его помощник подошёл к подушке, ощупал, засунул руку в карман, вынул, полоснул, точно фокусник, по подушке, так что обнажились перья. Изумлённые дети смотрели во все глаза, поражаясь, как это безо всяких усилий удалось вспороть наперник – не знали, что меж пальцами скрывалось лезвие. То же самое проделал с другими подушками. Третий переворачивал набитые соломой матрасы.

Открыли сундуки – бабушкин и тёти Маруси. Старые шали, несколько платьев, истоптанные ботинки и туфли, изрядно поношенные плюшевые курточки, что надевались по праздникам, – всё выбрасывалось на земляной пол.

Беда заметил в сундуке несколько книжечек, протянул руку, но маленькая щупленькая бабушка Зина тигрицей бросилась к своим немецким евангелиям, схватила их и с криком «Не дам!» рванулась прочь. За ней кинулись – она яростно оборонялась и ругалась по-немецки: «Пустите! Черти! Свиньи!»

– Убью! – тихо, но внушительно процедил, приближаясь, Беда.

Бесстрашная бабушка не отдала бы своего сокровища – его насильно отобрали; высокий Беда, возможно, и выстрелил бы – мешали дети, повисшие на своей любимице. И всё же ей удалось каким-то образом спрятать реликвию дома, миниатюрное евангелие в обложке из слоновой кости с металлической защёлкой, – вещицу, что дети почитали за счастье подержать в руках. Когда надо было кого-то поощрить, бабушка вынимала из сундука книжицу, скрывавшуюся в ладони: «Можешь подержать». Другие, хныча, завистливо смотрели на счастливчика:

– Альтмама, и я буду слушаться, дай и мне подержать.

– В другой раз. Если слушаться будешь.

…А сейчас выбрасывалось всё из сундуков. Квартира была завалена хламом; дети жались по углам; дедушка на табурете недоумённо вертел головой. В воздухе – пух из распоротых подушек, в комнате – погром. С обыском, наконец-то, было закончено. Старику приказали одеться. Бабушка, тётя Маруся, дети кинулись к нему.

– Нельзя! – остановил их Беда.

Дедушка с грустью, словно запоминая, обвёл всех и глазами задержался на бабушке Зине.

– Не волнуйтесь, разберутся, это ошибка – я скоро вернусь, – уже с шапкой на голове остановился он у порога.

Из школы пришла последыш Лида – худенькая 13-летняя девочка с выразительными голубыми глазами. Видя погром – летящий пух, выпотрошенные сундуки, одеяла на земляном полу, – она с выражением ужаса застыла у порога.

– Что случилось? – скорее выдохнула, чем спросила.

– Лидочка, отнеси пышки отцу в сельсовет, – впопыхах сквозь слёзы говорила бабушка Зина, колдуя с тестом, в который летел пух.

– В сельсовет?

– Его взяли.

– Кто?

– НКВД.

– За что?

– Не знаю. Может, примут еду – не ел ведь ещё! Не раздевайся! Должны же ребёнка пропустить!

Пышки, дорогое по тому времени удовольствие, из-за спешки не получились. Бабушка собрала тёплый узелок, Лида прижала его к себе, побежала к сельсовету. Открыла дверь и – тотчас увидела отца, что сидел у стола, скрестив на коленях руки. Встретил вопрошающий взгляд детских глаз, грустно улыбнулся. «Не виноват! Не виноват!» – пролетело в её голове, и она ринулась: «Папа!»

– Ты что – нельзя! – перегородил ей Беда рукой.

– Lidchen, ich bin nicht schuld. Glaub nicht, niemand glaub! (Лидочка, я ни в чём не виноват, ничему не верь), – успел сказать по-немецки этот 56-летний дорогой человек.

– Говорить только по-русски, по-немецки – запрещено! – отрубил Беда.

И она застыла – в поклоне к отцу.

– Что у тебя в узелке? – поинтересовался, наконец, коренастый.

– Передачка. Мама послала. Можно?

– Можно, пусть при нас ест.

– Да ты, Лидочка, не волнуйся – я не голодный.

– Поешь, папа. Правда, пышки получились неудачные. Там ещё бутылка молока.

У неё взяли узелок, посмотрели содержимое и передали отцу. Они оба не знали, что видятся в последний раз.

– До свидания, папа!

– До свидания. Успокой всех. Я ничего плохого не делал, пусть не сомневаются.

Бабушка Зина не раз ходила в районный центр в надежде на короткую встречу, в надежде что-нибудь прояснить – к дедушке не впускали, но передачку принимали. В последний раз брать ничего не хотели: «Здесь кормят».

– Твенацать километр, талеко! – изъяснялась пальцами бабушка, плача. – Ноги, руки палят. Пери, пошалуста!

– Нельзя, бабушка, – отталкивал узелок молоденький солдатик.

И сказал то, что, видимо, не должен был говорить:

– Завтра его в Кулунду этапируют.

– Кулута? Сафтра? Так талёк? Сачем?

– Да, да, завтра, – улыбался он её произношению. – Ну, давайте узелок. Передам, только об этом никто не должен знать – нельзя нам врагов жалеть.

Усталая, с красными от слёз глазами бабушка вернулась домой, где ждали дедушкины сёстры: тётя Нюра и тётя Вера, дочери: Мария и Лида и несколько спецпереселенок, – не услыхали добрых вестей и вскоре разошлись.

Раньше к бабушке Зине забегали соседки, русские женщины, теперь перестали – решили от греха подальше: дружить с «врагами народа» было опасно. Бабушка засобиралась в Кулунду.

– Ты не знаешь языка – ничего не найдёшь, ничего не выяснишь, – отговаривали тётя Маруся и тётя Нюра.

В Кулунду отправилась красивая, белолицая тётя Нюра – вернулась она чёрная и похудевшая.

– Зря ходила – ничего не выяснила, никуда не впустили, даже передачку не взяли. По дороге домой всё и съела.

И в доме поселился страх, и повисла какая-то особенная, зловещая тишина. Все разговоры сводились к бытовым проблемам: «Ш – ш – ш!.. Стены слышат…» Это шиканье принизывало всё наше детство и отрочество. В людных местах говорили только по-русски – коряво, смешно, но по-русски: непонятная для русского слуха немецкая речь могла нести в себе секретную информацию. Подозрения надо было исключить – на родном немецком говорили дома, и только тихо: запуганным, беззащитным женщинам предстояло сберечь жизнь детей.

Дедушка Сандр – Германн Александр Иванович – 1886 года рождения, арестованный 17 декабря 1942 года, умер в тюрьме 20 сентября 1943 года от пеллагры – диагноз тюремного врача. В одной из справок, полученной впоследствии на многочисленные наши запросы, сообщалось: «Постановлением прокуратуры Новосибирской области от 28 августа 1970 года уголовное дело в отношении Германн А.И. было прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления, и он посмертно реабилитирован».

Во второй половине семидесятых маму – к тому времени ей было уже за шестьдесят – вызвали в КГБ для знакомства с делом отца. Ей прочли длинный список из семидесяти трёх свидетелей, что давали, якобы, показания о его «контрреволюционной деятельности», спросили:

– Вы знаете кого-нибудь?

Она не знала. Когда сообщили, что отец умер за три дня до «тройки», объявив в знак протеста голодовку, потеряла сознание.

Так мы через 30 лет узнали, где и когда встретил смерть дедушка Сандр, – тщетно бабушка Зина пыталась гаданиями предугадать его судьбу.

Бабушка Зина

Десять лет бабушка Зина жила ожиданиями встречи с дедушкой. Подолгу разглядывая себя в зеркало, прихорашивалась… Стоит, бывало, розовощёкая, с ясными голубыми глазами и, чуть-чуть поворачивая голову, притрагивается к лицу. Пышные до плеч густые волосы гладко причёсаны, сзади круглый гребень чуть ниже макушки. Она медленно вынимает гребень и проводит им по волосам. Улыбаясь, развязывает фартук и снова завязывает так, чтоб образовался бантик. Этот бантик на попе привлекал взгляды, и тотчас бросалась в глаза её стройная миниатюрная фигура. Всегда чистая и опрятная, она привлекала лёгкой, летящей походкой.

– Ну, что ты, бабушка, так прихорашиваешься? Все равно никто не видит! – смеялись мы, дети.

– Вдруг альтпапа вернётся, а я грязная, неопрятная…

Бабушка целыми днями возилась с детьми тёти Маруси, полола огород, управлялась по хозяйству. Иногда няня и нас приводила, а сама уходила в колхоз зарабатывать трудодни.

Дом был полон детей, и, как все дети, мы бегали, кричали, ругались, мирились и опять ругались; нас не волновали ни заботы бабушки Зины, ни её здоровье, что с каждым днём всё слабело, – хождения с передачками для дедушки Сандра отнимали силы и время. Лето было на исходе, а сена в должной мере не заготовили – некому было. С трудом успели выкопать картошку – малыши тоже помогали.

Женщины боялись зимы – суровой зимы сорок третьего!

Февраль. В сарае ни соломинки.

– Как спасти корову? Чем кормить её? – не раз слышали мы горестный вопрос бабушки. – Сондрик, будто не в колхозе живём, даже соломы не даёт. А ведь Мария работает, на каникулах – и Лида с Машей!.. Будь он неладен! И когда только Сандр вернётся?

А Сандр уже давно лежал в сырой земле.

Недалеко от дома стоял заброшенный пустой амбар, покрытый старой соломой, и две беззащитные, уставшие от жизни женщины приняли решение дёргать на крыше этого амбара солому и таким образом спасти корову, которая недели через две должна была отелиться. Мы любили нашу бурёнушку – звали её Леной – и, заходя в сарай, гладили бока, счищая линявшую шерсть, – для мячика. Корова грустно смотрела, а мы, поглаживая, ободряли её, будто она понимала:

 

– Потерпи, скоро лето, скоро будет много травы. Нам тоже молока хочется, но мы же терпим!

Молочка мы не дождались. Вскоре кто-то заметил, что с крыши исчезает солома. Установили слежку – поймали бабушку Зину с тётей Марусей.

– Почему Сондрик наша смерть хочет? Даже солома не даёт! Я же, как все, – работать! Почему другим давать, нам – нет? – плача, оправдывалась в правлении колхоза тётя Маруся.

Утром сам Сондрик заявился к нам во двор, с ним – ещё какие-то люди. Тётя Маруся уже ушла – бабушка с детьми оставалась одна. По привычке глянула через замерзшее окно во двор.

– А! – коротко глотнула она и громко крикнула. – Корову уводят!

И в лёгкой домашней одежде, накинув тёмную шаль, рванулась к дверям. Все, кроме трёхлетнего Вити, не сговариваясь, – за нею.

Корову выводили из сарая. Один впереди тянул за верёвку, другой бил по распухшим бокам – погонял.

С трудом подыскивая слова, бабушка пыталась приструнить Сондрика:

– Тети маленький голодать – пошалеть нато! Ему каша, малако, сыр нато! Я ф Родин ходить – прокурор шалофацца!

– Я сам себе прокурор! – не глядя, отрубил он.

– Пошла, пошла! – погонял кто-то.

Полураздетые дети, крича и плача, бежали рядом. Я с сестрой пытались погладить бока; пятилетний Саша тянул за хвост; девятилетняя Лиля забежала вперёд и, поглаживая морду, со словами: «Ле-е-на, Ле-е-на!» толкала корову назад, к дому. Её оттолкнули – и она, в платьице с короткими рукавчиками, нырнула в снег. Сзади ударили, корова рванулась, Саша отпустил хвост и тоже опрокинулся в снег.

Так брюхатую Лену увели из дырявого сарая. Молча глядя вслед, мы горько плакали. Бабушка, не обращая на нас внимание, поплелась к избе. Бросилась на кровать, отчаянно и беспомощно по-немецки запричитала:

– Господи-и! За-а что-о? Смилуйся, Го-осподи! Сандр! Где ты? Помоги, Са-а-анд-д-др!

Глядя на неё, дети забились в углы и затихли. Надолго воцарилась тишина. Хотелось есть, но мы молчали. К вечеру пришла тётя Маруся, увидела лежавшую бабушку, нас, голодных, – и заметалась по избе. Из валенок высыпала пшеницу, которую украдкой натолкала туда в пшеничном амбаре, достала чугунок, бросила пшеницу в воду и сварила, приправив ложкой топлёного масла. Казалось, в целом мире не было ничего вкуснее этой каши, этой разбухшей пшеницы!..

С тех пор свежая, гладкая и розовощёкая бабушка Зина как-то быстро постарела. Лицо посерело, по нему ручейками пробежали морщинки, печать страдания поселилась в нём и больше не сошла…

Лида

На выходные за продуктами из Родинской школы приехала Лида. Тётя Маруся убеждала её сходить к прокурору и просить заступничества.

Корова Лена на колхозной ферме отелилась, давала много и отличное по жирности молоко – мы жили впроголодь. Единственное, что ещё оставалось, – четверть кувшина топлёного масла.

– Сходи к прокурору, ты хорошо говоришь по-русски. Не вернут корову – как будешь учиться! Молочные продукты и картошка – единственное, что можешь брать из дома!

Слово-то какое – «прокурор»! Оно и без того наводило ужас, и просить его – человека, которого считала виновником ареста отца? Страх был велик, но когда стало совсем невмоготу, Лида решилась.

– Председатель колхоза увёл у нас корову, – жаловалась она, – шестерых малышей кормить нечем. Мне тоже без коровы учиться не на что. Помогите, пожалуйста. Пусть вернут!

Он долго расспрашивал о подробностях, которых она не знала, долго читал о чём-то мораль, вышел, наконец, из-за стола, подошёл, погладил ей волосы и покровительственно произнёс:

– Учиться, конечно, надо. Это похвальное желание! Иди домой, вернут вам корову!

Мы прыгали, кричали, хохотали, кувыркались, когда через долгих два месяца те же люди, что увели корову, вновь привели её. Телёнок остался в колхозе, но это уже не огорчало. Вечером напились парного молока, сепарировать которое начали лишь через день. Из обрата опять готовились молочные супы и кисели, творог и сыр, из сметаны сбивалось масло – мы вновь были богаты…

Лиде исполнилось пятнадцать. Все подавали заявления в комсомол – она, разумеется, тоже.

– Не пиши, тебе не надо, – остановила её одноклассница.

– Как это «не надо»? Ты что говоришь?

– «Классная» предупредить велела: тебе нельзя.

Лида усаживается за парту, прячет мокрые глаза, плохо слушает учителя, размышляет: «Чем я хуже? Почему?», и догадывается: «Отец!..» Ей обидно и за себя, и за него, но фантазия разыгралась, мечты унеслись вперёд… Признают, обязательно признают, что арест – нелепость…

Раньше домой возвращались дружной, весёлой компанией – сейчас, лишь только закончился урок, она пулей вылетела из класса, на ходу натянула пальтишко. Чувство обиды распирало. Бежала по другой, безлюдной тропинке и плакала навзрыд. Видеть никого не хотелось.

Наступил вечер. От рыданий, что не в силах была остановить, сделалось плохо. На душе пусто. Жить? Зачем?.. Пошла к речке – броситься в омут, но в последнюю минуту решила, что это будет трагедией для матери, и медленно побрела домой. Дверь избы открыла задом и прошла, низко опустив голову. Бабушка тотчас всё заметила:

– Что случилось?

Лида боялась разрыдаться – молчала… Глядя в её красные глаза, обеспокоенная мать приказала:

– Рассказывай!

– Меня не принимают в комсомол, – и заплакала так горько, что всем стало не по себе.

– Ну и что? Стоит ли расстраиваться? Дураки! Кого же принимать, если не таких, как ты?

Лида хорошо училась, была активисткой, успешно выступала в художественной самодеятельности. Её раздели, заставили поесть, уложили спать. Она уснула, а бабушка Зина ворочалась, не спала – тоже плакала…

Случай на бахче

Няня Лиза решила действовать в одиночку. Ни с кем не посовещавшись, она отправила матери в трудармию письмо. Рассказала об аресте дедушки, самоуправстве Сондрика, не дававшего корма и отбиравшего корову, о страданиях Лиды, и вскоре произошло событие, предугадать которое было трудно.

Летом няня работала сторожем на бахче. Мы, пятилетние, жили с нею в шалаше и помогали дёргать траву – не знали, что она убедила бригадира и председателя Сондрика ставить ей не один, а два трудодня.

– Один – за мой работа, половинка – сиротам, она мене помогать будут.

Нам нравилась эта свободная жизнь, и мы помогали в меру сил – бабушка не напрягала нас. Однажды в председательской коляске приехал сам Сондрик.

Он оглядел огромные кусты лебеды и, опустив и без того низкие брови, тяжело ухнул:

– Плохо работаете – травы полно!

Я двумя руками ухватилась за куст – из земли он не шёл. Сондрик сплюнул, дёрнул его одной рукой и легко отшвырнул в сторону. «Вот это да! Вот так богатырь!» – восхищённо следили мы с Изой за ним. Няня подобострастно бегала возле, показывала на большие арбузы и дыни, хвасталась:

– Кароший! Ой, кароший! Мы карашо смотреть! Хочешь – я разрешать пробовать!

В шалаше Сондрик вальяжно расселся на свежей траве, которую мы только что нарвали и разбросали, в новых хромовых сапогах свернул калачиком ноги и по-барски скомандовал:

– Давай, бабка, режь!

Пока он ел, няня сорвала ему два в коляску – для домашних.

– Гостинец!.. Мало – можно, много – нет! – распоряжалась она, словно бахча была её собственностью.

Может, чувствовала себя хозяйкой, которой никогда не была?

Няню в селе побаивались. Абсолютно лишённая страха, она преследовала вора всегда с большой палкой. Однажды два подростка обезоружили и так избили её, что она потеряла сознание, – очнулась, когда те с полными мешками подбегали к дороге.

Случай заставил потребовать у председателя ружьё, и она, как ни странно, научилась стрелять. Никто не сомневался, что бабка будет шутить, – знали: выстрелит. Об укромном месте страшного «оберега» мы не только не знали – даже не догадывались.

Раз в день наезжал водовоз. Он привозил большую бочку с водой и просил «кавун» – одаривала его няня не всегда.

– Всем дать, всегда дать, што на трудодни к осень люди получать? Ехай, ехай! Кавун и дыня все любить! – ворчала она по-русски и шла за повозкой до конца бахчи. – Теперь уже не срывёт.

– Немчура проклятая! – беззлобно ругался тот.

Ограничения существовали и для нас. И лишь, когда, канюча, мы жаловались, что голодны, и повисали на ней, бесформенной и высокой, она сдавалась, с ужасом и болью глядя нам в лица. Счастливые, мы забегали вперёд, наклонялись, тыкали в арбуз и кричали:

– Муттер, смотри, какой большой! Краснющий, наверное!

– Не-е, селёный, я найти кароший! – и сухопарая, прямая шла дальше.

Облюбовав «кавун», срывала, и мы, довольные, вприпрыжку мчались к шалашу. Как прохладно в нём и пахнет травами! А как сочен и сладок арбуз! Разрезала – лучшие куски нам. Семечки выплёвывали в глиняный кувшин – на семена.

Однажды мы все трое работали: она тяпкой, а мы перед нею путь расчищали – дёргали траву Разогнулась няня и заметила вдали бежавшую к нам девчонку лет девяти. Спотыкаясь и размахивая платком, она что-то кричала.

– И шо такой? – переглянулась с нами няня (она пыталась говорить по-русски не только на людях).

– Да это же Лиля! – узнала Иза. – Лиля, дочь тёти Маруси!

– За-чем? – нелепо спросила она негромко и, покачав головой, совсем другим тоном отреагировала. – Ой, и, правда, Лили! Опять шо-то с кем-то случиться! И шо опять?

Запыхавшаяся Лиля радостно выпалила:

– Ваша мать пришла! – и к бабушке. – Тётя Элла из трудармии вернулась!

От такого известия нас застолбило…

– Да правда же! Честное слово, вернулась! Хотите – землю буду есть!

Бабушка, всплеснув руками, первая пришла в себя:

– И шо я стоять? Дак кавун срывать надо! Лили, давай помогать! Нее, лучче я сам! – и, бросив тяпку, побежала по бахче.

Лиля бежала рядом и просила:

– Баба Лиза, одного мало, давайте ещё!

– Больше?.. Не-е! – и, спохватившись, – Ой, и на кого я бахча оставить? Ладно, мож, нишо не случится?

Лиля уговорила сорвать три арбуза – два больших и один поменьше. Она несла маленький, няня – два больших. На полдороге Лиля остановилась:

– Давайте присядем, отдохнём!

Няня согласна – мы отдыхать не хотели, бежали и торопили: «Лиля, не отставай!» Не думалось, что она устала, уже однажды проделав этот путь. Наконец, догадались: «Давай арбуз!» Теперь мы несли его по очереди и вскоре поняли тяжесть ноши. Вдали показалась деревня, за нею – глубокий яр, а там – уже недалеко.

Встреча

Наконец-то! С тяжёлым чувством, с недетским волнением нетерпеливо открываем двери… Первое, что видим, – маму у стола. Она сидит на табурете между столом и стеной, возле – альтмама и несколько русских соседок.

Мама, яркая, красивая, с белоснежным лицом, в белом берете, который так шёл к её чёрным волосам, выделялась ярким пятном – оказалось, от солнца лицо в платок прятала.

– Ма-а-ма! – устремились мы к ней.

Хотелось вскарабкаться на колени – остановили неестественно вытянутые толстые ноги.

– Ас ногами что?

– Болят, – просто, будто это было в порядке вещей, ничего больше не объясняя, сказала она и, улыбаясь, прижала к себе. Все плакали, никто никого не успокаивал – горя хватало у всех. Юбками, руками вытирали глаза. У мамы в руках оказалось полотенце – она вытерлась им. Бабушка Лиза, как старшая и самая рассудительная, тихо попросила:

– Расскажить, Элла, как жиль?

– Как жила? Всяко было. Тяжело было… На содозаводе работала – сода руки и ноги разъедает, вот они и опухли. В последнее время на овощных плантациях чуть полегче было. Ой, забыла! Гостинец вам маленький принесла. Лизбет-вейзель, подай торбочку у двери, – обратилась она к няне, – запустила руку в мешочек защитного цвета, вынула два больших красных помидора и подарила нам с Изой.

– Были зелёные, дорогой поспели. Это всё, чем могу угостить. Вам берегла, хотя… очень хотелось есть.

Взгляды окружающих скрестились на чудо-помидорах – мы боялись надкусить такую красоту.

– Ешьте, ешьте! – доставала она ещё два. – Это Марусиным детям. Разрежь им, мама.

Половинку отложили старшенькой – 12-летней Маше, что в школьные каникулы работала на ферме телятницей. Вкус, сочный и мясистый, навсегда врезался в память, и мы с Изой остались на всю жизнь влюблёнными в томаты.

– Сама-то помыдор, мабудь, пойила? – позавидовала соседка Манька Сапко.

– Нет, боялись… Да и эти украдкой унесла… Старалась, чтоб никто не увидел…

– Как добиралься, Элла? Содозавод далёко? – нетерпеливо переспросила бабушка Лиза по-русски.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46 
Рейтинг@Mail.ru