Антонина Шнайдер-Стремякова
Винтики эпохи. Невыдуманные истории
Повести
Проба
Белую блузу Ирма натянула под чёрный, в обтяжку у бёдер вязаный пончо, ноги просунула в белые трубы штанин, ступни упаковала в белые туфли, за плечо закинула ремень белой сумки, у зеркала кокетливо крутанулась: «Совсем молодуха, ничуть не хуже местных!» и вышла из дому. С короткой стрижкой пышных и чёрных от природы волос она чувствовала себя моделью – всё в тон, всё по правилам.
В Берлин к дочери, что вышла замуж за коренного немца, приехала она из провинциального сибирского городка. Сегодня у Варвары, сибирской соседки, День рождения – подарок надо купить, а то трезвонить начнёт: Ирма, мол, жадная, ничего из заграницы не привезла. Из одежды искать – деньги в мусор бросать, а в парфюмерию заглянуть – то, что надо: мыло, крема, шампуни… Пусть молодится – может, кто и позарится. От ярма мужа освободит— смотреть тошно, как над ним измывается…
Парфюмерных отделов – что муравьиных колоний в огороде. В каждом отсеке, как в пучине морской: чтоб выхватить что-нибудь сто́ящее, световая вспышка нужна. Слева и справа – стеллажи с русалками, собачками, кошками, птичками, розочками, тюльпанчиками, феями и многим, чему Ирма названий не знала. Посредине – витрины с кремами, пудрой, тушью, масками, дезодорантами и другими премудростями.
Подошла к духам – «пробным». Что означало слово «пробные», Ирма узнала от дочери Лиды – потом несколько дней информацию переваривала. Стояли они как-то в магазине, цены с сибирскими сравнивали, тут ягненочком девица подскочила, ноги расшеперила и – «пш», «пш», «пш» на себя с головы до пят.
Ирма на неё в шесть копеек уставилась, а девица – ноль внимания! Пшиканий показалось ей мало, ещё и баночку с дорогими кремами открыла, кошачьи ноготочки туда запустила и, будто свежего деревенского масла зачерпнула, на подушку кулачка выложила и – давай растирать. Растирала, растирала, а потом похлопывать принялась. Так и этого показалось ей мало, подошла к теням и – ну, давай глазки разрисовывать.
– От даёт, в открытую ворует, – возмутилась Ирма, – давай отойдём, а то на нас подумают.
Стройная и миловидная, как мать, Лидия растолковала, что девица попробует сначала на себе, а уж купит или нет, зависит от того, как понравятся.
– Ничего себе! – вскинулась Ирма, будто товар был её собственностью. – Так все без конца только и будут пробовать!
Дочь усмехнулась:
– Не знаю, может, и будут.
– Да ежели б у нас так делали, все магазины перевелись бы вместе с продавцами! У вас в Европах не жизнь – малина! Потому, наверно, и рвутся сюда. Можно ничего не покупать, а без конца только пробовать.
Оказалось, «пробы» устраивали ещё и в продуктовых магазинах. Особенно часто дегустировали там бутербродики. Ирма то тут, то там полакомится и – сыта. За месяц, что прожила в Берлине, приноровилась к чудачествам европейской цивилизации – дочь и зятя баловала только ужинами, так что веса не набрала.
Женщины, жалуясь на лишний вес, завидовали её девической стройности, а она отшучивалась, что выпуклости-де все соразмерные, оттого что на работе «вытягивается, напрягается и даже застывает» – набирать килограммы некогда. Когда-то окончила она строительный техникум, но жизнь сложилась так, что вот уж много лет тянула лямку почтальона.
* * *
Отказаться от «пробы» было, мягко говоря, неразумно, и Ирма начала пшикаться. Запахи, однако, оказались невкусные: прелые, терпкие, дымные, едкие, винные, полынные… Вдруг, словно в зеркальце авто, боковым зрением заметила, что находится под чьим-то прицелом. Оглянулась – «бизнес-человек», высокий, стройно-солидный, с чёрной, коротко стриженой головой, при галстуке и улыбается.
«Ба-а, какие мужчины! А смотрят как!.. Да я ещё и в цене, оказывается…»– подумала она и улыбнулась, обнаружив красивые крепкие зубы. Кокетливо развернулась и отошла – багажом немецкого похвастать не могла. Не утерпела, однако, и оглянулась: в глазах провожавшего её красавца стоял нескрываемый интерес. Чтобы он чего не подумал, подняла глаза на полочку (может, раздумывает, покупать или нет?) и – о ужас!., прочла: „Herren”– что означало «Для мужчин». Выходило, мужские духи тестировала.
«Распавли-инилась!.. И кому ты, деревенщина, нужна? – одёрнула она себя. – А что, любимые мужья есть. Сыновья, в конце концов! Откуда ему, живому «манекену», знать, что я уже 15 лет, как без мужа?» – и жеманно направилась к женскому отделу.
Наташа, жена сына, в семье которого Ирма жила, просила привезти из Европы сладких духов. Невестка она ладная, добрая, учительница к тому же, ей положено одеваться-пахнуть. Ирма искала – хотела угодить. Принюхивалась, пшикала и всё ощущала «прицел», что, как под током высокого напряжения, заставлял держать спину. Сладких духов не нашла – купила тушь для ресниц и дорогой крем для соседки Варвары. Ей красиво всё упаковали, и она направилась к выходу, где вертелся «бизнес-мужчина».
Он улыбнулся, что-то сказал, и Ирма, глядя в зеленоватые глаза, забыла, что не у себя в Сибири, – рассмеялась и по-русски выдала: «Ну, ошиблась! С кем не бывает?» Вовремя, однако, округлила сливовидные глаза, взбугрила плечи и развела руками – не понимаю, мол. В длинном монологе приятного баритона разобрала слово «чуйс» («пока») и, удаляясь, преувеличенно серьёзно, словно честь отдала, ответно приподняла свободную ладошку: «Чуйс!»
Неделя проскочила незаметно, и в субботний день вдвоём с дочерью они отправилась по магазинам. Снова делали «пробы», и она снова чувствовала «прицел»… Нужных духов не напшикали и направились к выходу. И тут «бизнес-человек» задержал их. Говорил с дочерью, а смотрел на Ирму, даже поинтересовался, откуда она, и визитку сунул.
– А что, мам!? Выходи замуж. В одном городе жить будем, – подтрунивала Лидия на улице.
– Без языка и – замуж… Скажешь тоже.
– Выучишь. Я же выучила.
– В моём-то возрасте?
– Ты у меня понятливая. И смотришься, как девочка, – 50 никто не даст.
В воскресенье Ирма с дочерью и её мужем Генрихом отправилась в небольшое путешествие на Павлиний остров, где в летние месяцы отдыхала бывшая королевская семья. Птицы с калейдоскопичным оперением, бывшие королевские конюшни и яхты, белокрылые ангелы, отложились в памяти кусочком неземной жизни. В будние дни, когда дети уходили на работу, она расхаживала по улицам – вдыхала аромат цветущих акаций и кустарников, любовалась ровной зеленью и гордой статью каштанов. Чистая дорога, словно её только что вымыли, тянулась «сквозь строй» могучих и нарядных красавцев, бело-розовые соцветия которых в форме старинных фонарей напоминали новогодние ёлки.
Внимание Ирмы привлёк огромный дуб. Его ветки, спустившись вниз, укоренились в земле. Стволы жили самостоятельно, но горизонтально и, видимо, использовались, как скамейки: под ветками чёрным толем блестел вытоптанный круг. Дуб напоминал висевший над комодом хлорофитум, розетки которого свисали вниз, – горизонтальные ветви дуба устремлялись кверху. Кругом буйно цвели каштаны, а у корявого великана листва ещё только распускалась, молодо-свежо поблёскивая. «Всё, как у людей, – подумала она. – Жизнь складывается иногда горизонтально и слишком поздно!»
Её наблюдения прервал голос:
– Hallo, liebe Dame! (Здравствуйте, милая дама)
Оглянулась – бизнес-мужчина из магазина! Она не понимала. И когда магазинный денди взял её за руку и увлёк к кафе-мороженому на углу парка, она, к удивлению, подчинилась, как старому знакомому.
За двуместным столиком просидели немногим более часа. Ирма улыбалась, говорила по-русски, а он всё повторял: «Liebe Dame!» (милая дама). Под конец поймала себя на том, что начала понимать по жестам. Звали его Томас, и он хотел её проводить. У дома дочери Ирма, однако, не задержалась – нажала на звонок, пропела знакомое: «Чуйс» (пока) и скрылась, кокетливо помахав пальцами.
* * *
Через неделю она уезжала. В родном сибирском городке Ирма тут же окунулась в дела: до обеда носилась на велосипеде с письмами и газетами, а после занималась огородом, внуком и хозяйством. Разбирая однажды почту, обнаружила красивый конверт и для себя.
Адресат был незнаком, но тенью Томаса мысль скользнула. К учительнице, однако, не пошла: «Меньше будут знать – меньше будет пересудов», но с внуком-пятиклассником начала усиленно учить немецкий. Подогреваемый интересом бабушки («Петруша, я правильно написала?», «Петруша, а это как прочесть?», «А как слова связать?»), внук стремился быть на высоте.
Учили не только слова, но и азы грамматики. Если что не по силам было, внук спрашивал у учительницы и затем разъяснял бабушке. И ей открылась тайна непонятного письма: Томас изливался во всех мыслимых и немыслимых дифирамбах, признавался, что она «мечта» и «идеал его женщины», что ему 55 и что он давно уже холост.
С помощью словаря осмелилась на письмо и она. И вскоре пришло фото, где он хохотал то ли над её письмом, что протягивал ей в поднятой руке, то ли над нею самой. Что всё это означало, Ирма не знала – не предполагала, что её предложение: «Я состряпала сегодня вкусные и красивые, как на картинке, пироги» в переводе звучало «Я стряпать сегодня красивый картинка пирог» («Ich backen heute schön Bild Küche»).
Задетое самолюбие решило его отчитать – по словарю! И к ней, как ни странно, полетели ежедневные прямоугольники, так что работа почтальонши превратилась почти что в праздник и, когда писем не бывало, ходила, словно пришибленная.
Он уговаривал её приехать, но жизнь «перестраивавшейся» страны смахивала на муравейник: притащишь что – будешь сыт, не притащишь – останешься голодным. Из мозаики мило-нелепых слов Томас кое-как выудил, что экономические трудности отбили у Ирмы охоту к путешествиям.
Заканчивался август, пора заготовок впрок. Дни стояли тёплые и прозрачные, хлебные поля были скошены, оставалось выкопать картофель, морковь со свёклой и срезать капусту. Звонкие, без москитов леса манили запахом душицы, дразнили грибами и кровавой россыпью брусники.
Бархатно ласкало солнце. В белом ситцевом платочке, завязанном на затылке, в спортивном костюме и кроссовках Ирма собирала с Петрушей грибы, ягоды и травы. Выбрали в лесу поляну и сели отдохнуть. Поели пирожков с зелёным луком и яйцом, запили травяным чаем из термоса и отправились домой.
Наслаждаясь тишиной, покоем и полными корзинами, они устало шли по обочине гравийной шоссейки. Вдруг сзади, как по капустным листкам, прошлись: прижимаясь к обочине, мимо скользнула «Тойота». Бабушка и внук из любопытства остановились. Смотревший в открытое окошко с громким криком «Mein Gott!» («Бог мой!») открыл дверцу и ринулся к Ирме.
– А-а! – вдохнула она, опустила груз, и высокий, броский на захолустной улице Томас, появившийся из ниоткуда, закружил её: «Meine liebe, liebe Irma!» Всматриваясь в загорелое и румяное лицо, он прижал её, поцеловал, и неизвестно, что было бы дальше, если б Ирма не пришла в себя – ойкнула, оглянулась, выскользнула из рук и, отойдя от наэлектризованности, виновато улыбнулась:
– Петруша, это Томас. Из Берлина.
– А как мы будем разговаривать?
– А словари для чего?
– Kommt zum Auto. Wo ist dein Haus? (Пойдёмте к авто. Где твой дом?)
Ирма с Петрушей сели на заднее сиденье, Томас в полоборота интересовался:
– Wer ist das? (Кто это?)
– Внук. Tochter – дочь. Kind – ребёнок, – щегольнула Ирма.
– Ja-ja (да-да), – кивнул он и заразительно заквохтал: её объяснения становились уже привычными и понятными.
У небольшого деревянного домика Томас рассчитался, и машина, рванув к дороге, оставила их во дворе.
Слух, что к Ирме приехал настоящий немец, реактивно летела от дома к дому. К Петруше начали забегать мальчишки, что раньше обходили дом стороной; заглядывали любопытные и нетерпеливые соседи, дальние и близкие, – городок ходил на ушах.
В семье изъяснялись жестами и со словарём. Свою комнату Ирма делила с внуком, но жизнерадостного немца это не огорчило: он быстро понял, что ему, как и Ирме, нужен велосипед. Вынув из кармана валюту, он сунул её в руки соседу, что развозил рабочих на маленьком «пазике». Впервые видевший «импортные» деньги, сосед вначале оробел, но, сообразив, что сможет немного заработать, быстро пришёл в себя. К вечеру он привёз велосипед, и Ирма раскатывала теперь на пару с Томасом. Народ выбегал из домов, чтобы поглазеть на «жениха», что здоровался и прощался по-немецки. Ему отвечали тем же и на том же: «Добрый день» и «До свидания» – «Guten Tag» и «Auf Wiedersehen» на немецком помнили ещё со времён войны. Кто-то вспоминал, что «и Ирма немка», кто-то возражал: «Какая немка – по-немецки не знает!»
Как бы там ни было, к германцу прилепились, однако разглядывали, словно инопланетянина, не стесняясь. Выбор Ирмы тем не менее одобряли: «Мужик красивый, весёлый; и имя человеческое, лёгкое», а Ирма краснела, становясь ещё привлекательней.
* * *
К концу недели укатили они вдвоём на велосипедах в лес, и там, на природе, Бог сделал их мужем и женой. Ирма потянулась за соломкой, Томас приложился к другому концу, и по хрупкому стебельку пробежал ток. Она захмелела и ничего, кроме тёплой зелени его глаз, уже не замечала. Чувствуя горячие губы на руках, шее, лице и пребывая совершенно в другом измерении, душа её на какое-то время растворилась. Ирма не знала оргазма с мужем, и от выброса эмоций у неё выступили слёзы. Томас целовал солёную влагу глаз, а она, не предполагая о такой гамме чувств в годы, далеко уже не молодые, не понимала, что сработало, – удивление, восторг или радость.
С той минуты ему захотелось остаться в России и жить в доме-Hause, который они с Ирмой построят. Нарисовал проект небольшого замка, но Ирма замахала: «Нет! Здесь такие не строят», и Томас согласился на маленький домик.
Сравнивая его и сына Костю, она с грустью отмечала, что у немца больше юношеского задора: невестку называл не иначе, как Madame; Петрушу опекал, как сына; собаку и двух кошек подкармливал, как членов семьи. Его зелёные, нафаршированные, казалось, сплошным восхищением и восторгом глаза воспринимали провинциальную жизнь некой экзотикой.
Вскоре вся округа была вовлечена в строительство домика для Ирмы и её жениха, который оплачивал труд валютой и покорял тем, что не торговался. Исполнявший роль прораба, Костя доставал брёвна, шифер, доски. Через три дня были готовы стены, два ушло на крышу, и вот уже в их дворе вырос домик, гораздо эффектнее старого. Из соседней деревни привезли печника. Ирме хотелось, чтобы Томас знал, что она мастерица по пирогам и кухе, а русская печь, о которой он и представления не имел, стряпала лучше всего. Печь с лежанкой была готова, и Томас захлопал в ладоши: «Русский камин!» («Ein russischer Kamin!»). У Ирмы с печником головы маятниками заходили: не камин – печь!
12-летнему Петруше доверили её опробовать, и Томас с любопытством наблюдал, как ловко он укладывал полена, лучины и бумажки, как на шестке зажёг пучок щепок и на ухвате поднёс их к дровам. Вспыхнув, бумажки прогорели в доли секунды, но осмелевший язычок без особого труда взял в плен натыканные меж поленьев лучины. Пламя лизнуло равнодушные, холодные поленья, прорвалось к свободному пространству, и вот уже в печи забушевал костёр. По мере того, как огонь разрастался, мрачнел Томас. Он подумал о силе огня или, скажем, торнадо – об этой заразительной энергии, что сравнима со страстью в живой и неживой природе. Не потому ли нежелательные в купе соседи рождают неприязнь, война – смерть, любовь – жизнь? Действует сила и мощь всепоглощающего огня. Избежать силу этой энергии можно, если вовремя откатиться, покинуть опасное соседство.
* * *
Отойдя от этих мыслей, Томас оглянулся на Ирму. Радуясь, что печь не дымила, она занялась привычным крестьянским делом: в один чугунок настрогала тыкву для просяной каши; в другой налила для варенца молока, чтоб оно утомилось; третий и четвёртый заполнила картофелем: тушенным – для семьи и в мундирах – для поросёнка. Разгребла кочергой жар, отодвинула его к стенкам, задвинула тару в печь, прикрыла её заслонкой и закрыла вьюшку.
Томас, словно ребёнок, которому не терпелось опробовать новую игрушку, залез на лежанку.
– Super, wenn es kalt ist (В холод это супер!)!
Глядя на него, Ирма искристо смеялась, чувствуя себя молодой и счастливой. Муж Карл, угрюмость которого сформировало тяжёлое и безрадостное детство, вспоминался обычно с грустью. Его родители погибли в трудармии, и 14-летняя сестра, с которой он, 6-летний, оставался, стала ему вместо матери. Жили сироты бедно, потому он окончил только местный «университет» – семь классов. Ирма окончила техникум. Её уцелевший, но тоже не раз умиравший в трудармии отец настоял, чтобы она вышла за «своего в доску парня». И она вышла. Из жалости. А нравился русский, с которым училась в городе.
Жила, как все, в трудах и заботах. После пятнадцати прожитых вместе лет Карл тихо слёг и незаметно умер от цирроза печени. И осталась она одна. Сказать, правильно ли сделала дочь, выполнив волю отца, было некому: мать давно покоилась рядом.
Картошку копали во вторую половину сентября. Томаса, помощника неожиданного и активного, переодели в клетчатую тёмную рубашку, протёртые на коленях брюки и обули в сапоги. Он стал похож на клоуна и всех смешил. Гость без устали носился по участку с мешками и вёдрами, будто вырос в деревне. Запачканные женщины вызывали у него смех, но, чтобы быть правильно понятым, подходил к Ирме и целовал её в кончик носа, по нескольку раз повторяя одни и те же немецкие слова. Петруша и взрослые легко запоминали их, так что чужому языку обучались играючи. В совершенный восторг пришёл он от традиционной после напряжённого дня русской бани. Ужин с вином и пельменями проходил, словно весёлый праздник, и хозяева для смеха перемежали русскую речь словами из лексикона гостя: schnell, trinken, schmutzig, sammeln (быстро, пить, грязный, собирать).
Томас выставил вдруг указательный палец, изобразил испуг, воскликнул «Стоп!», подошёл к костюму, что висел на спинке стула, и выудил из внутреннего кармана бумагу. Оказалось, две путёвки в Париж на конец сентября. Светлые и чистые лица сына с невесткой почему-то сразу сделались матовыми.
– Ты насовсем? – повис Петруша на ошеломлённой бабушке.
Неожиданное счастье дразнило, словно манна небесная, однако потускневшие дети навевали на Ирму грусть.
– Да вы что! Я, может, и не поеду вовсе.
Наташа принесла из бани горячей воды для посуды. Перемыли её и вышли во двор. Наслаждаясь тишиной, постояли на крыльце. Перекидываясь незначащими фразами, подошли к новому, с большими окнами дому. Электричества не было, так что табуретки за кухонным столом обновили при лунном свете.
В мягкой темноте незримо висела любовь, она размагничивала, располагала к чему-то очень доброму. Ровный и приятный голос с неправильными и смешными звуками гармонировал с аурой этого нехитрого, но тёплого убранства. Томас трогательно подыскивал слова, убеждая, что недалеко от «Kontor и вокзал надо дьелать ешчё одьин красивый Haus – магазин».
Томас прогостил три недели, уговорив Ирму на заграничный тур. За время их путешествия Косте надлежало выстроить из красного кирпича торговый комплекс с подвальными помещениями. Доставку всевозможной парфюмерии и кассовых аппаратов Томас обещал прямо из Франции. С торца планировал продажу горячего хлеба и всевозможных «кухе» – открытых пирогов.
На прощание присели перед дорогой, и Томас передал Косте пакет с деньгами:
– В Германия всё дьелать быстро, только теньги давай.
– Буду стараться, а там… как получится, но за месяц, думаю, не управиться.
– Ты постараться, хёрёш? Bemühe dich.
Костя засмеялся:
– Разумеется. Не для соседа же.
* * *
О сказочном Париже Ирма лишь читала и слышала, так что по городу расхаживала с глазами ребёнка – знакомилась, однако, не столько с городом, сколько с Томасом. Он поражал интеллектом, любовью к поэзии и тем, что свободно играл на скрипке и рояле, но шок испытала, узнав, что её знакомый – парфюмер и владелец крупнейших в Германии парфюмерных магазинов. Большой заказ Томас сделал в бюро парфюмерной фабрики, пропитанной сладким ароматом стойких духов.
Картинные лица ухоженных продавцов с вкрадчивыми голосами… Позолоченные дверные ручки… Стерильная чистота… Это было непривычно не только для её провинциального городка, но, пожалуй, и для всей Сибири – смахивало на жизнь придуманную, не настоящую.
Ирма робела, но Томас, чувствовавший себя, как рыба в воде, придавал ей уверенности, и она становилась обычной – непосредственной и жизнелюбивой. Он договаривался с поставщиками, сопровождал её по музеям и магазинам, покупал дорогие наряды. От излишней щедрости она чувствовала неловкость: «Куда я в этом?», но вежливый и внимательный жених убеждал, что она «корольева» и что «так быть надо».
Их путешествие заканчивалось через неделю. Погружённый в какие-то дела, Томас уходил рано, Ирма оставалась в гостинице. Прохаживаясь в небольшом радиусе возле, размышляла… Её никогда не баловали. Ни ласк, ни поцелуев родителей не помнила: то поливала и полола огород, то в доме прибиралась. И только в городе убегала иногда в кино либо на танцы. Однажды вечером, когда лежала она уже в постели, Томас решил её побаловать – начал рассказывать Märchen.
– Märchen? Это что?
– Это сказка длья дьети. Ты мой дьети.
И память сработала фотовспышкой: да она же это слово от матери слышала!.. На русском в семье говорили коряво. Старались овладеть… Однако в одночасье вытравить родной язык невозможно – немецкие слова выскакивали. Нетерпимость к немцам во времена войны убила то, чем гордятся, – национальные чувства. И дети, как правило, стыдились, что им выпало несчастье родиться немцами, – говорить по-немецки стеснялись. Смысл жизни видели в хлебе и в том, чтобы уйти от оскорбительных слов «фриц» и «фашист». Боясь быть поднятыми на смех, о путешествиях по миру не мечтали.
Эти мысли теснили грудь, рождали бурю эмоций, и она уткнулась в подушку: «Почему об этом никогда не думалось? Неужто только потому, что не была в заграницах?..» Она не знала языка и не могла объяснить, что благодарна Томасу за начинающееся прозрение: о другой жизни не догадывалась, а о таких странах, как Франция, думалось, как о далёких планетах на уроке астрономии. Любить и учить язык «фашистов» мог только ненормальный! И не учили. И было то хорошим тоном. И не мудрено, что она утратила язык, – обида росла, зрела и вылилась в приступ слёзного удушья.
Чтобы подобные сцены не повторялись, Томас велел сопровождать его в деловых встречах.
Турне по Франции сменили немецкие земли, где разъезжали уже в «Мерседесе». Пять дней отдыхали у матери Томаса, что жила в огромном двухэтажном доме, фасадная часть которого была обращена к белокрылым парусникам на море; тыльную охранял зелёный колдун – лес. Всё располагало к любви, и «молодые» наслаждались друг другом – катались на яхте, купались в бассейне, много общались с матерью. Ирму смешил её забавный русский – оказалось, русский дед матери Томаса владел в России тремя заводами, но после Октябрьской революции им пришлось бежать.
Из шестерых внуков мать Томаса, самая маленькая, была шалуньей и непоседой. Пока жива была бабушка, говорили на русском, и мать, смеясь, вспоминала её ругань: «Я те жопу надеру». Родители приложили максимум усилий, чтобы последняя дочь получила университетское образование, а она, в свою очередь, дала образование двум своим сыновьям.
– Ты встретил женщину из страны, что является твоей второй родиной, – одобрила мать выбор сына. – Это судьба…
Побывав во многих, как казалось Ирме, райских уголках, они заехали в Берлин, к дочери Лидии. Об изменениях в жизни матери она ничего не знала; Ирма с Томасом гадали, как произойдёт встреча. В безветренных сумерках нажали на кнопку знакомой двери.
– Ма-а-ма? Ты-ы? – светлая пижама оттеняла модную темноволосую стрижку Лидии.
– Как видишь.
– Откуда?
– Из турне по Европе.
– По Европе? Зачем? – сморозила дочь.
– Ты меня впустишь? – засмеялась Ирма с чемоданом у порога.
С нижних ступенек поднимался Томас, и Лидия рассмеялась. На голоса вышел её муж Генрих, и начались рукопожатия. Лидия собрала на стол, Томас позвонил дочери и предупредил, что приедет ночевать.
– А говорила… «как с лунатиком», – упрекнула Лидия.
– Я уше немношко говорьить на русский, – улыбнулся Томас.
– А я немножко немецкий, – засмеялась Ирма.
– А я не сомневалась, что «проба» окажется удачной, потому и адрес дала, – и все рассмеялись. В конце непринуждённого застолья Генрих заявил, что тоже хочет овладеть русским.
– Без проблем, – усмехнулась Лидия, собирая со стола посуду, – запишись на курсы в Русском Доме, только не ленись учить слова.
Дочери Томаса было сложно управлять магазинами одной. Генрих, знавший английский и французский, согласился быть менеджером четырёх магазинов в Берлине, и между мужчинами завязался деловой разговор на немецком. Он требовал внимания, и, чтобы не напрягаться, уставшая от дороги Ирма отключила слух.
* * *
Монотонные, как в улье, голоса перенесли её в сосновый бор, где она впервые сблизилась с Томасом. Истина избитой фразы «любви все возрасты покорны» открылась ей поздно – судьба, однако, сжалилась и дала возможность познать эту мудрость. И задумалась: «Отчего сжалилась?» Оттого что Ирма была неприхотливой и о богатстве не думала? Или в её лице Богу захотелось задобрить обиженный народ? Боясь замутнить настоящее, она запрещала вспоминать, но перед глазами, помимо воли, всплывал полуголодный крестьянский быт: в одном углу от входной двери русская печь с широкими полатями; под печкой куры; в другом углу телёнок. Когда он начинал мочиться, спешили подставить котелок. Под старым столом, в клетушке, – маленький, вечно визжавший поросёнок. В центре комнаты ещё один стол, круглый, облупленный, с массивными ножками, что были красиво выточены, как и бабушкино веретено, – в форме вытянутых шаров. За этим столом делала она уроки. Единственным украшением большой комнаты была двуспальная, с тугой сеткой железная кровать. Днём на соломенный её матрац складывали лохмотья, на которых спали. Всё это закрывалось ярко-бордовым покрывалом, ребром ставили на него две большие подушки, на каждую набрасывали накидку в оборках из того же материала, что и покрывало, – получалось богато и красиво.
Труд в колхозе оплачивали палочками. Их отоваривали булкой хлеба либо литром подсолнечного масла, мешком зерна либо отрубями. На картофель с огорода накладывали большой налог, но, несмотря на это, люди все равно сажали помногу – верили, что спасение от голода в огородах. В летние каникулы Ирма носила к поездам чугунок с варёной картошкой. Одну-две съедала, бывало, по дороге. Из «картофельных» денег покупали тёплую одежду, обувь для зимы и сахар-рафинад для больших праздников.
Воспоминания о той жизни и два месяца бархатной осенней заграницы с её одинаковой везде красотой вызвали ностальгию по девственно-милому провинциальному городку, где она выросла и где Томас собирался открыть парфюмерный магазин. Чтобы не разочаровываться, она особенных иллюзий не строила, однако надеялась, что «проба» окажется удачной.
* * *
Томас посматривал на часы и спешил закончить разговор. Назавтра они уезжали в глухой сибирский городок.
Никакие старания Кости не смогли, разумеется, завершить строительство, но подвальное помещение (Keller) с канализацией и центральным отоплением были готовы. В надземной части предстояло доделать коммуникации и отделочные работы – слесарями-малярами Костя занимался теперь вместе с Томасом.
Оштукатуренные стены подсыхали долго. Становилось очевидным, что к Новому Году не открыться – спешили успеть хотя бы к Восьмому марта. Как ждёт своего часа в поле зерно, так ждали в подвале оборудование и заграничный товар, к которому была приставлена охрана.
Готовя сюрприз, Томас запрещал Ирме бывать на стройке. Уверенный, что они когда-то где-то встречались (возможно, в другой жизни), он был счастлив: беспокойная его душа улеглась, как укладывается кувшинная крышка, попадая в свой желобок. Он настаивал на домработнице, но глянцевать свой теремок Ирма никому не доверяла. Её хватало на всё: читала художественную литературу, просматривала газеты и удивляла собственной кухней – сибирскими пельменями, продолговатыми клёцками с картошкой, пирогами разного вида, что напоминали кухню его детства; рулетами из пресного и пирожкового теста с квашеной капустой. Петруша, завсегдатай их дружного застолья, хорошо учился по немецкому, и дедушка Томас шутил, что его язычок извлекает, как скрипичный смычок, удивительно правильные звуки.
Томас плохо понимал язык и не знал российского законодательства, однако, зная международное право, понимал, что на собственность нужны документы. Какие, было делом Кости и его жены Наташи, которая ушла из школы по причине полугодовой задержки зарплаты.
В мужские дела Ирма не вмешивалась.
Томас отправлялся с Костей и Наташей на работу и возвращался поздно, жалуясь, что «все хочьет теньги, а в Германия не так». Ирма понимала, что речь идёт о взятках, но понятия не имела, когда, как и в каких размерах их дают и потому молчала, приглашая к ужину. Утром протягивала сумку с котлетами, жареной курицей или пирожками – кофе и чай готовили в магазине.
За неделю до открытия, к 8 Марта, они взяли с собой Ирму. Томас распахнул двери, и перед нею предстал мир роскоши, где всё блестело, как в дорогих парижских магазинах: дверные ручки, причудливые бра, боковая отделка на искусных стеллажах. В её взгляде читались восхищение и одновременно тревога, и он спросил, что её не устраивает. Она улыбнулась:
– Всё сделано, как нельзя лучше, даже страшно…
– Мьилая, здесь любовь будьет. Здесь не стрельять.
– «Не стрельять»? – его же акцентом переспросила она. – Хорошо бы. А ты сторожей нанял?
– Два есть, ещё одьин надо.
– Нет, ещё четверых надо, чтобы каждый день дежурило по двое – через два дня. Понимаешь?
– Да, да, поньимаешь. Это потом.
– Нет, не потом – сейчас.
– Окей. Как тебье? Нравьится?
– Да, очень. Просто супер!
Три кассы размещались треугольником: две недалеко от выхода и одна, центральная, – в глубине зала. На стеллажах расставили парфюмерию и косметику— для женщин, мужчин, детей и подростков. Маленький зал предоставили импортным моющим и чистящим средствам. Для «проб» распаковали флаконы с духами-одеколонами, кремами-помадами и тушами-тенями.
Томас сожалел, что в провинциальном городке нет крупной железнодорожной станции, нервничал и волновался, станет ли магазин такого уровня удачной «пробой» в России.
* * *
А времена надвигались смутные: преступные авторитеты параллелили и меридианили сферы влияния. Криминал набирал обороты. По радио и телевизору ежедневно сообщали об убийствах и разборках. На базарах и вокзалах вымогатели рыскали голодным зверьём. Новое слово «рэкетёры» усваивалось без преподавательского искусства. «Там сёдни рэкетёры лютовали – пришлось уйти», – делились старики впечатлениями «с базара».
