Антонина Шнайдер-Стремякова
Винтики эпохи. Невыдуманные истории
«Лютовали» и на улицах. Сидит, бывало, бабуля в каком-нибудь переулке, торгует ягодами и овощами с собственного огорода, вдруг подходит «бугай» и требует:
– Плати, бабка, 5 рублей, – большие по тем временам деньги.
– За что, сынок?
– За место. Иль не слыхала: «Сначала заплати налоги»?
– Тебе что – улицу жалко?
– Плати, я сказал!
– Ишшо не наторговала, нету мене таких денег…
Он пинал картонный, из ящиков, «прилавок», размазывал по асфальту содержимое и уходил, не оглядываясь. Следя за поступью властителей «нового времени», люди впадали в депрессию. Волна завистников и тех, кто любил чужой каравай, шла по нарастающей – в народе, однако, иронизировали, что «пользы от милиции и судов не больше, чем от козла молока».
Томас водил притихшую Ирму по залу, приглашая комментировать и оценивать. Планируя с торца продавать горячий хлеб, он указал на электропечь и озабоченно заметил, что надо искать пекарей.
– В электропечи я стряпать не буду, – строптиво отказалась она, – в русской печи выпекается лучше!
– Здесь не ты стрьяпать – другой людьи.
– Как это – другой?.. А я?
– Ты стрьяпать кухе в первый дьень, а потом будьет пьекарь.
Ирма потеряла дар речи. Чем дольше она молчала, тем гуще проступали слёзы – не думал Томас, что свою роль она видела не в контроле, а в том, чтобы самой стряпать и самой продавать.
* * *
Открытие было превращено в торжественный праздник. Разрезание красной ленточки, дорогие костюмы местной власти, журналисты, телевизионщики – не протолкнуться. «Пробовали», не стесняясь, по три-четыре кусочка кухе, а когда объявили, что «пробовать» можно ещё и косметику («только с рук продавца!» – предупредила Ирма), начали округлять глаза, шумно вдыхать «О-о!», восторженно косить и хлопать в ладоши. Шутили, что долго «догоняли» Америку, но стоило-де женщине найти богатого мужика, как «игра в догонялки закончилась». Смотрелись в зеркала, любовались витринами, одеждой продавцов и приобретали дорогие духи-одеколоны, кремы-помады, туши-шампуни. Ирма недоумевала, откуда, из каких «сусеков»?..
Основными покупателями была бывшая партийная номенклатура. В отличие от простого народа, что копил рублики на «чёрный день» и нёс их в Сбербанк – нёс, как покажет время, чтобы навсегда потерять, – эта категория покупателей знала, что деньги полагалось тратить, а не класть на сберкнижку. Сегодня по «сусекам» не скребли… Неторопливо, с индюшачьей спесью, доставали деньги из нательных «кубышек» – сумок и «широких штанин».
Другой категорией клиентов были те, кто сориентировался в «перестроечном» времени и догадался заняться хоть каким-то «бизнесом»: шитьём-перешиванием, варевом-стряпнёй либо вязанием. В свободное от работы время эти горе-бизнесмены носили на базар свою «продукцию», потому как местом, где можно было хоть что-то заработать, оставался базар. В советские времена на частной торговле лежало клеймо «спекуляция» – оно учило предусмотрительности. Клиентов искали негромко, не на виду – возле киоска либо полупустого магазина, у шофёра-таксиста либо бабульки, торговавшей семечками. Таинственно-тихо со спины вдруг раздавалось:
– У меня хорошие детские платьица, женские блузы. Не надо?..
– А пирогов с картошкой не хотите?..
Подозрительные мысли начинали своё свербительное действо, человек недоверчиво вскидывал на вопрошавшего «спекулянта» глаза – тот смиренно улыбался, и насторожённость переходила в любопытство:
– Ну, покажите…
– Горячие пироги – за рубль? Попробуем, однако…
– Пробуйте, пробуйте.
Так вопрошавший превращался в постоянного «клиента». Идёт, бывало, с внуком по базару «спекулянтша пирогов», а её останавливают: «Женщина, вы где это пропадаете, ждём ваши вкусные пироги!»
– Извините, Вы ошиблись, – и бабушка уводила внука, чтобы он не догадался о её «бизнесе»: клейма «спекулянта» боялись.
«Клиентами» Томаса были, как правило, «челноки»[1]. Они покупали и дорогую европейскую косметику, и хлебные изделия, в то время, как бюджетники, чей труд оплачивался от силу два раза в году, заглядывали, чтоб полюбоваться и погреться… Ирма одаривала, бывало, знакомых учителей и врачей. Не зная, как себя вести, они начинали заискивать, неловко благодарить, отчего неловко становилось и ей.
* * *
Томас вернул часть вложенных денег, нужно было закупать новую партию товара. Он позвонил в Париж, договорился, что по электронной почте отошлёт заказ, и его отправят в Россию. Костя и Наташа собирались закрывать магазин. Со стороны каптёрки[2] раздался вдруг шум и послышался выстрел.
Выглянув в торговый зал, Костя увидел двух незнакомцев. Один скользнул в карман куртки, и охранник выстрелил в цель, ранив преступника в ногу. Видя, как падает его подельник, второй размахнулся, чтобы выбить пистолет, но подоспел напарник охранника, и завязалась борьба.
– Что?.. – выдохнул Костя, подбегая.
– Звони в милицию! Они с «пулемётом»!
– А что им надо?
– Вот и спроси!
– Я Томаса позову.
Рэкетёров «сковали» наручниками, но, требуя «дань», они держались победителями: «Если с нами что случится, вам несдобровать». Костя не выдержал – вскочил «дать в морду».
– Не кипятись, кореш, а то от тебя мокрого места не останется, – хмыкнул коренастый с накаченными мышцами.
– Да я тебя…
– Отойди, – велел ему охранник.
– Костья, пусть он сказать, что такой «дань», – с откровенным бандитизмом Томас сталкивался впервые.
– «Дань», папаша, значит, что ты должен делиться денежками… – потёр рэкетёр пучком из трёх пальцев.
– Почьему? Я платьить налог. По закон.
– Ништя-як. Объясни этому придурку, – обратился коренастый к Косте, – что он не в Германии. Мы дали ему возможность построиться, прибавили время на раскачку, пора платить долги, иначе лишится головы. Будет платить – никто его не тронет. Пусть живёт – вас кормит и нас не забывает.
– Нет, у меня руки чешутся, – приблизился Костя. – Ты в наших руках, падла, да ещё условия диктуешь?
– Если через неделю не выплатите дань в сумме… – назвал он цифру, – придут другие. В масках. Наручники – это ерунда. Временные вещицы.
– А если сдадим милиции? – спросил Костя, понимая, что милиция могла быть в сговоре с криминалом.
– Слушай, ты хочьешь дорогой парижски духИ? Для любимый женшин? Я угостить, приньесу, – поднялся Томас.
– Сиди, папаша. Пойми, чтобы делать бизнес, ты должен делиться.
– Сейчас принесу, поделимся, – Костя стремительно поднялся к Наташе, позвонил, и вскоре приехала милиция.
* * *
Узнав о случившемся, Ирма потеряла сон; непосредственность и смешливость, что так восхищали Томаса, покинули её. И хотя магазин охраняли сторожа и милиция, капканное чувство прорывалось в её тревожном взгляде и повышенных тонах.
Наташа заявила, что вернётся в школу, где не грозит перестрелка: «Да, жить будем впроголодь, да, задерживают зарплаты, но учителей хотя бы не убивают». Чтобы её удержать, Томас и Костя прибегали к дипломатическим уловкам. Томас убеждал смешно, Костя вспомнил анекдот.
– В начале второй мировой командир получил сообщение: «Началась война. Возьмите под стражу всех врагов». Через какое-то время командир доложил: «Приказ выполнен. Арестованы два бельгийца, три немца, один француз, четыре американца. Срочно сообщите, с кем воюем».
Наташа рассмеялась – впервые за эти тревожные дни:
– И правда, с кем воюем? Ладно, остаюсь. Вместе будем погибать и вместе выживать.
Магазин становился популярным. Перенимать опыт и закупаться приезжали из соседних областей. И вдруг – стук в окно:
– Магазин горит!
Костя выскочил, в чём был, завёл машину, и все сусликами нырнули в салон – через несколько минут были на месте. Крыша пылала точечно, выгорали облитые бензином места. Наташа допрашивала растерянных охранников, Томас спешил к дверям – вынести легко воспламеняемый товар, Костя бежал следом. Горожане, оказавшиеся поблизости, помогали – передавали товар по цепочке, чтобы не мешать друг другу.
Огонь спотыкался о бетонные перекрытия, к приезду пожарников выгорели лишь деревянные стропила. Из-под шифера выбивалось пламя, внутрь кирпичного здания огонь не проник. Целыми оставались и окна с решётками. Красные кирпичи у крыши потемнели, но роскошный интерьер не пострадал. Это радовало не только семью, но и горожан, воспринимавших магазин, как достопримечательность.
Тяжёлое и неспокойное время рождало безысходность и отчаяние. Процветали заказные убийства. Правду и справедливость загнали в подполье. Бедствовали школы, больницы, детские сады и вся социальная сфера. Чтобы выжить, объединялись в кооперативы.
На этом мрачном фоне магазин превращался в символ борьбы за честное предпринимательство. Томас исправно платил налоги, помогал детскому дому, городской бюджет пополнялся практически только благодаря ему, и люди начинали понимать, что их жизнь во многом зависит от налогоплательщиков.
Беспокойная ночь отразилась, однако, и на Томасе: его глаза, как и глаза Ирмы, потускнели. Восторг и восхищение исчезли: «проба» в России становилась непредсказуемой и опасной. В памяти всплывали полена в печи – не сгорали те, что откатывались в сторону. Лёжа в ночной тиши рядом с женой, он склонял её к выезду.
– Я есть частьица русская кровь, но на менья смотрьеть, как на враг. Я хотьел честно работать на Россия. Она и моя родьина, но я для неё немьец. Россия – это злой энергия, криминаль, поньимаешь? Я хотьел, чтобы людьи жить здесь красиво, как в Европа, но они не понять, что налоги платьить не бедный, а богатый. Они не понять, что чьем больше богатый, тем лутше жить простой народ. Хёрёшо, я тьебя встретиль, но здесь дьелать «проба» не надо; мы уже немолодой.
– Томас, милый, я без Кости и Петруши пропаду.
– А есльи нам смерть будьет?
– Ой, не знаю, – выслезила она, – не знаю. Давай отремонтируем крышу, а там видно будет.
– А есльи оньи бомба чьерез решётка бросить?
– Им это невыгодно – они тогда ничего не получат.
– Давай капьиталь записать на менья, тебья, Костья и Наташа. Тогда он менчше будьет попадать на глаз.
– Твой капитал и – разделить?
– Капьиталь, милая, наш – мы живьём вместье!
– А кто будет платить охранникам, продавцам, бухгалтеру и другим рабочим?
– Это очшень просто – из долья твой, мой, каждый.
– Если так безопаснее, давай попробуем.
– Да, да, Ирма, такой «проба» будет лутше, «безопаснее», – повторил он непривычное слово.
На бетонное основание крыши толстым слоем насыпали котельный шлак, на стропила и обрешётку натянули оцинкованную жесть. Внутри всё перемыли и расставили по местам. Через неделю от пожара не осталось и следа. Ночью с двумя охранниками дежурили ещё и два милиционера, однако, дамоклов меч рэкета не исчезал.
О магазине много говорили. В областной газете сообщалось, что предприниматель Томас приучает «русский народ к дорогим запахам модного Парижа», и Костя пошутил, что «пресса, как мини-юбка, показывает всё, но скрывает самое главное» – пожары, перестрелки и убийства.
* * *
Соседка Варвара, которой Ирма в период её знакомства с Томасом привозила из Германии дорогие крема, частенько прибегала с деревенским молоком, творогом, сметаной, последними сплетнями и не забывала позавидовать, что Ирма «удачливо вышла замуж».
– Он, Варвара, труженик. Половину из своего кармана отстёгивает в бюджет, чтоб таким, как ты, лучше жилось, – протягивала ей Ирма деньги.
– Лучше подбери что-нибудь из косметики, – крутила Варвара тяжёлым светловолосым хвостом. – У тебя вкус. Он, вроде, и у меня есть, но богатого мужа Бог не дал, хоть и смотрюсь, как девушка. Мне все возраст сбрасывают… – косилась она смазливо на Томаса.
– Сбросить по внешнему виду тебе, конечно, можно лет так десять, а по умственному – и все пятнадцать, – оборвал её как-то Костя.
– И в кого ты такой злой, Костя?
– Какой же я злой, это анекдот такой.
Она обиделась и долго не приходила, но вдруг заявилась в гипсе и с порога застрочила:
– Сегодня возле магазина шастали подозрительные бугаи в кожанках. Я, было, хотела уже к милиционерам бежать.
– Сколько? – выдохнула Ирма.
– Четверо.
– И как они выглядели?
– Рослые – больш ничо не запомнила.
– Ты почему в гипсе?
– Да в киоске талоны вчера папиросами отоваривали. В минуту очередь в полкилометра выстроилась – не меньше. Я курточку натянула и туда. Недалёко была – радовалась, что хватит. Киоск открыли, и тут, откуда ни возьмись, «бугаи» объявились. Всех отталкивают, орут, матерятся, что первые. Одному успела я в затылок вцепиться. Он выпрямился и отмахнулся, как от назойливой мухи, – хорошо, руку отдёрнуть успела. Стою за ним, а досадить хочется, только чем? До затылка высоко…
– Ты сказки-то не рассказывай, говори, где руку сломала.
– Так я и говорю. Стою за ним, а из очереди турнуть его хочется, но он же высокий да ещё к стене приклеился. Оттащить силы нужны, а где их взять? Я и нырнула ему под куртку… Нащупала голую спину и в мясо так вцепилась, что оно под ногтями осталось. Он спокойнёхонько разворачивается; мою руку, как занозу, вытаскивает и сверху по ней – бац! – кость и расколол.
– A b суд ты подала?
– Я тебя умоляю – какой суд?..
– Были ж свидетели – видели!
– Видать-то видели, а как доказать, что кость полетела?
– Ты что, не почувствовала?
– Как – не почувствовала? Почувствовала! Здоровой рукой подхватила её, так на весу и нянькала, а в глазах слёзы.
– А почему фамилию не спросила?
– Так он мне и сказал!.. Даже если б и сказал, я ж его тоже щипала. Ему ж, наверно, тоже больно было… – засмеялась она.
– Папиросы-то купила?
– В том-то и дело, что нет.
– Почему?
– Потому! Не достались!
– Да-а… А как узнала, что кость сломана?
– Домой пришла— болеть не перестаёт. Пухнуть рука начала. Пошла к врачу. Сделали рентген – он перелом показал. Вот так из-за папирос, которых не досталось, и покалечилась.
– Может, чем помочь?
– Гриша всё сам делает, только корову доить некому – тебя хотела просить. И пусть за магазином милиционеры глядят лучше.
Весь месяц Ирма после работы помогала Варваре – не только доила корову, но и готовила еду. Томас с Григорием сдружились и по вечерам часто играли в шахматы. В одну из суббот Ирма затопила баню. Вымылись и по просьбе хозяев остались у них на ночь в отведённой им комнате. Переночевали и в воскресенье утром ушли домой. Вошли во двор и остолбенели: у двери лежала их собака – мёртвая. В дверях торчала записка: «Убирайтесь, фашисты, в свою Германию». Хоронили собаку, как члена семьи. На Петрушу, выросшего с нею, жалко было смотреть. Когда отошли от потрясения, немногословная, но рассудительная Наташа сказала:
– Надоело это чувство вечного страха. Я устала. Больше всего боюсь за Петрушу.
Завершался век, надвигалось новое тысячелетие. Томас на диване рядом с Ирмой опёрся локтями о колени и прикрыл лоб. Невозможно остановить время, что диктует свои законы, условия и всем отсчитывает свой срок. Невольный участник безжалостного маховика, человек всегда выбирает, где лучше и что можно сделать, чтобы совершенствовать несовершенную жизнь. Искренне намереваясь работать на Россию, выбирал и Томас, подумывавший о филиалах в Омске, Томске, Новосибирске. И вот— новое потрясение! Надо уезжать.
– Не согласен! – нарушил Костя зыбкую тишину. – Всё бросить и уехать? На смену «перестройке и перестрелке» приходит «перекличка». В России, как нигде, бесконечное поле деятельности – есть, где развернуться. Давайте регистрироваться, как фирма, и участвовать в «перекличке». Работать надо на Россию, помогать ей выбираться из дикости. Перестроим магазин в трёх-четырёхэтажное здание – будет одновременно и фирмой, и жилищем, так даже безопаснее. Последний этаж займём под квартиры.
– А куда дома денем? – с ноткой грусти полюбопытствовал Петруша.
– Дачами будут, обнесём их высокой оградой.
– Я и не предполагала, что сын у меня такой прагматик, – обрадовалась Ирма.
– Хитрить и быть прагматиком учит жизнь. Как в анекдоте. Женщины решили убить мужчину. Опечалился несчастный – попросил, чтобы его убила самая некрасивая. И остался живой…
Все засмеялись – разрядить обстановку Костя умел.
* * *
Двор с двумя домиками огородили зубчатой, из красного кирпича оградой, наподобие кремлёвской. В калитку вмонтировали домофон – чужие теперь звонили, свои открывали ключом.
Прибыль от фирмы была небольшой – жили скромно. Немногочисленные постоянные клиенты покупали товар, открывали в районных центрах филиалы, но благородные запахи, как и вымершие динозавры, интересовали преимущественно молодых и любознательных – люди в возрасте оставались к ним равнодушными.
Зима прошла относительно спокойно, и в марте, начале цветения диковинных в Европе растений, Томас решил повторить с Ирмой путешествие во Францию. В Париже, где у него было много знакомых, наметили совместить полезное с приятным, затем проведать мать Томаса и заехать к дочерям в Берлин.
– А если ещё и в Прагу? Чешского «соловья» послушать – любимца моего, Карела Гота? – мечтательно выдохнула Ирма.
– Прагу? – удивился Томас. – Это с Берлин рядом! Для тебья, милая, не жалко, я у Бога одно просьить, штоб он дал нам долгая жизнь.
– Да, дорогой, «проба» наша вышла счастливой. А знаешь, как я негодовала, что за мною какой-то «денди» следит?! То ли, думаю, за воровку принял?
– Воровка? – засмеялся он, поднял, закружил, поцеловал, и по телу его прошёл ток.
Бережно, точно боясь расплескать дорогую жидкость, опустил на диван, чувствуя, что ток передался и ей. Уже год, как были они вместе, но пресыщения не наступало. Едва насытившись друг другом, ловили себя на мысли, что хотят повторения, и, когда близость случалась днём, Ирма боялась, как бы в дверь не постучали дети.
Томас позвонил в Чехию, узнал расписание выступлений Карела Готта, и первоначальный маршрут заменили на Берлин: поживут там с неделю, проконтролируют, как Лидия, Генрих и дочь Томаса ведут дела, и на один день съездят в Прагу. Ирма выбрала железнодорожный путь: будет возможность ознакомиться со страной хотя бы из окна вагона.
И вот уже сидят они в поезде «Берлин-Прага». Дорога тянется вдоль реки. Змейкой, кольцами, мячиком стелется туман. Густо-синий внизу, он редеет вверху, сливаясь с серым дождливым небом. У плешин с мелкой наледью мехами гармони серебрится вода. Плешины сменяются лыжной рябью – сменяются, казалось, для того только, чтобы привлечь внимание пассажиров проходящих поездов. Реку с двух сторон обступают горы, чьи вершины в дымных шапках и потому не просматриваются; на мрачных чёрных скалах красуется низкорослая жёлтая россыпь.
Поезд скользит неслышно, напоминая отдалённый гул высоковольтной станции. За окном – колонны «вертушек» с вращающимися «пропеллерами», ярко-лимонные поля, раскидистые дубы и каштаны с бело-розовыми гирляндами. Забытыми, никому не нужными стариками лежат серые прошлогодние поля – на их фоне свежевспаханные поля с аккуратными рёбрами салатных всходов горделиво бугрятся.
Садовые домики напоминают однояйцевых близнецов, а в Сибири рядом с неказистыми железными контейнерами, домиками малоимущих, красуются добротные двухэтажные коттеджи.
Ей хорошо. Разве могла она когда-то подумать, что вот так запросто поедет в Чехию с любимым человеком на концерт любимого певца?
Она отрывает взгляд от окна и молча, будто пытаясь запомнить, вглядывается в зелень любимых глаз, склоняется к его плечу, и он мягко целует ей голову. Тело наполняется теплом и покоем – хорошо б жить без конца…
– Я, как в раю, – подняла она голову и ответно его поцеловала.
В фойе театра платье Ирмы отличало её от неприметной публики – на неё оглядывались, но это замечал лишь Томас. Живой кумир пел, казалось, только для них – покидать партер и уходить в гостиницу не хотелось.
Наутро после лёгкого завтрака прошлись по древнейшему и красивейшему пешеходному Карлову мосту, на котором внимание и воображение поражали тридцать скульптур. К одной из них все прикладывались рукой – по поверью, осуществлялось желание. Место, к которому прикладывались, было отполировано до блеска – они тоже приложились.
До отхода поезда оставалось время, и они решили побродить по городу. Рядом с чешскими магазинами, как и в Германии, – немецкие, турецкие, русские. «А в России дружба народов только декларируется, – с горечью подумала она. – Корнями, душой и плотью прикипев к России, я обрела материальную независимость, но живу по-прежнему неспокойно. У нас не хватает законов, автономно существует всесильная страна взяток, в любое время могут отнять-убить».
Ирма не знала подводных камней предпринимательства, но, по словам Томаса, порядок в Европе сводился к уплате налогов. В России же, кроме налогов, надо платить депутатам, рэкетёрам, ревизорам, которых столько, что порою кажется: именно они основное сословие страны и среди них, выражаясь словами Гоголя, «мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет».
Хорошо, если Томас обучит Костю бизнесу, и он научится обходить подводные камни бесчувственного предпринимательства, вырулит на верный путь и выберет страну проживания для себя и своих потомков. Её «проба» жизни подходила к концу – такой «пробы» Ирма желала внукам и правнукам.
Эти хмуро-безрадостные думы были смыты освежающим душем в Берлине. После Франции, Люксембурга и Испании, где успели искупаться даже в водах Средиземного моря, она затосковала по своей глубинке, куда, полная впечатлений и свежих сил, вернулась с Томасом лишь к началу декабря.
* * *
После заграничного мира, радужного и безоблачного, Томас и Ирма вновь окунулись в привычный мир тревог и волнений. В их отсутствие Костя надстраивал магазин и заканчивал своеобразное бомбоубежище – подземный гараж. Он рассказал, что однажды, когда у банка выходил из машины, рэкетёры в масках едва не отняли у него всю дневную выручку. Одной «маске» дал он пинка в нежное место, но тут подлетела другая. Завязалась борьба. Хорошо, у банка стояли милиционеры, они подбежали, и грабитель не смог выхватить сумку с деньгами. Одного из убегавших ранили – идёт следствие. За деньгами теперь приезжает инкассатор, и всё пока тихо.
Зима отвоевала свои права, и в традицию вошли лыжные вылазки в лес. По выходным пробегали они до десяти километров – домой возвращались приятно уставшие. После ужина Ирма учила с детьми немецкие песни – Томас учил полюбившуюся ему «Сердце, тебе не хочется покоя».
В преддверии Нового года городок бурлил в хлопотах. Чтобы мышцы получали достаточную нагрузку, активная по натуре Ирма превратила в привычку прогулки после рабочего дня:
– Сорок минут – немного, но пользу здоровью сослужат. Неделю прогуливались вчетвером. В тот вечер Костя с Наташей заглянули в гастроном, и Ирма с Томасом пошли по обочине, тесно прижавшись друг к другу. Дорогу освещали редкие автомобили. Томас выражал недовольство, что в России не заботятся о новогоднем настрое, – окна и балконы не украшают праздничными огнями. Неожиданно что-то их толкнуло и – наступило небытие…
Томас очнулся от холода. Поднял голову, увидел неподвижную Ирму, инстинктивно рванулся, но не в состоянии был помочь.
– Господи! Спаси её! Lieber Gott! Erbarme dich![3]– крикнул он по-немецки и потерял сознание.
В палате на вопрос, что с Ирмой, услыхал односложное: «Жива». Время тянулось, как в бреду. Сколько прошло после аварии, Томас сказать не мог. Открыл глаза, увидел розовое, полное жизни лицо Наташи и спросил о том, что стало смыслом жизни:
– Что с Ирмой?
– Жива – пока.
– Плёхо?
– Да.
– Очьень?
– Мы надеемся…
– Наташа, что случилься? Почьему?
– Вас сбила «Волга». Идёт следствие.
– Нарошно – да?
– За вами, наверное, следили.
– А где Костья?
– Он с Петрушей всё больше у мамы. У вас рёбра сломаны, нога и множество ушибов.
– А Ирма?
– Ей две операции сделали. На голове.
– И?..
– Врачи обнадёживают… Если откроет глаза и узнает нас, всё будет хорошо. Так говорят врачи.
– Мы в Прага просиль, чтоб умьирать в одьин дьень.
– Надо надеяться. Вам что-нибудь принести?
– Нет.
– Может, фрукты, сок?
– Лутше кефьир.
– Что у Вас болит?
– Ничьего не больит.
– Тогда пойду. Завтра опять зайду. Если что, мобильник под подушкой.
В палате лежал он с говорливым молодым человеком. Ему подтягивали, как обвисшую бельевую верёвку, ежедневно ногу. Он страдал. Томас недопонимал его и переспрашивал. Больной ворчал: «От— нерусь проклятая!» Это незлобивое ругательство окончательно определило решение Томаса.
* * *
Ирма, будто на неё натянули вязаную шапочку, лежала с туго перебинтованной головой. В себя пришла она только на третьи сутки. Узнала сына и, вспомнив, едва слышно прошептала «То?..»
– С Томасом всё хорошо, – опередил её Костя. – Он будет ходить. Тебе трудно говорить?
Веки утвердительно склеились.
– Тогда молчи, всё будет хорошо.
Она всё понимала, но говорить не могла. Вошла Наташа, что-то шепнула, Костя кивнул, и она удалилась так же неслышно, как пришла. Ирма слабо пошевелила пальцами. Сын слегка сжал их, с трудом узнавая выразительные, со сливовым разрезом глаза, коротко сообщил: «Это налёт». Томасу, начинавшему передвигаться на костылях, в свидании отказывали под предлогом, что «волнения могут оказаться ядом для больной».
Они свиделись через месяц. Томас узнал забинтованную голову— сердце ёкнуло, тело покрылось холодным потом… Заметив его в дверях, она сбросила с колен одеяло и шагнула навстречу. Он протянул руки, и по этажу гулко рассыпались костыли. Она поддержала его, чувствуя теплоту рук, дыхания, глаз.
– Давайте помогу, – подошла к ним сестра.
Словно боясь потеряться, они молча вглядывались друг в друга. Наконец, Ирма отстранилась, взяла его с сестрой под руки, и они добрались до постели. Её голосовые связки обретали силу, но говорила она тихо. Томас, несмотря на множество ушибов и переломов, смотрелся и бодрей, и веселей.
* * *
Стриженая голова, отраставшая завитками младенца, красила Ирму ничуть не меньше, чем раньше, но беспокойство вызывал тихий и робкий смех, однако приход лета они встречали заметно окрепшие. Варвара помогала по дому, Григорий расчищал дорожки, по которым ежедневно прогуливались больные. Ломаные-переломанные кости Томаса благополучно срастались.
– Как на собаке, – смеялся Костя.
– Как на кошке, – поправлял Петруша.
– Не важно. Важно, что врагов, по словам Достоевского, у честных людей больше, чем у бесчестных.
– Спасибо, сынок, обнадёживаешь, – Ирма чувствовала слабость и шум в голове.
В начале осени Томас и Ирма переписали на Костю с Наташей фирму и с грустью покинули Россию. В Германию летом съезжались к ним дочь и внуки Томаса, а также семья Кости. В большом родительском доме гости занимали пустующую половину. Несмотря на головные боли, Ирма помогала внучкам Томаса осваивать русский язык. Упражнялась в языке и старушка-свекровь – говорить на русском с Томасом становилось нормой.
В углу большого зала оформили макет – уголок провинциальной России. Томас часто играл «Времена года» Чайковского и «Сердце, тебе не хочется покоя…» Ностальгирующие звуки разносили тепло и добрую память, что свидетельствовала о неотвратимом конце этого нелёгкого, но состоявшегося счастья…
Вместо эпилога
Осень двух тысяча Н-го… года я проводила на курорте Баден-Баден.
И вдруг увидела девочку из детства!.. Скакалкой она владела так же виртуозно, как та 10-летняя, чей недосягаемо красивый образ навсегда отложился в памяти. Совпадало всё: манеры, сливовые глаза, волнисто-пушистый от природы волос и ровная смуглость, от которой я, 5-летняя, с трудом отрывала взгляд.
«Странные видения…» – подумала я и крепко зажмурилась. Открыла глаза – девочка та же и прыгает так же. «Значит, всё со мною в порядке», – успокоилась я и начала выискивать тех двоих, что могли быть её родителями…
За столиком кафе-мороженого сидят Он и Она, что молча поглядывают на попрыгунью. Так ведут себя, чтобы не отличаться от коренных немцев и не привлекать внимание, иностранцы. Минут десять наблюдаю и, наконец, осмеливаюсь подойти.
– Здравствуйте!
Молчание.
– Извините, мне нужно спросить.
Молчание.
– Вы из России?
– А что? – не выдерживает мужчина.
– Вы знаете Ирму?.. – называю фамилию и сибирской городок.
Удивлённые лица живописуют…
– Не хотите ли прогуляться? – учтиво спрашивает молодой человек на чистейшем русском.
И мы отправляемся к набережной. Его звали, как вы уже, видимо, догадались, Петруша – точнее, Пётр Константинович. Он женился на внучке Томаса, что хорошо и с приятным акцентом говорила на русском.
Мы обменялись визитками, и вскоре в трубке раздался незнакомый голос девочки из детства, которую я воспринимала когда-то очень взрослой и потому следила за ней робко, исподтишка.
Потомок далёких римлян из немецких земель, что нынче принадлежат Франции, Ирма доживала в Германии, а её немецкие предки провели более двухсот лет в холодной России – стране, что не признала русскую кровь Томаса, но его правнучка признаёт Родиной только Россию.
Куда вырулит её судьба? Бог весть!.. Жизнь непредсказуема и часто всего лишь – «проба». Знать, через сколько «проб» предстоит пройти, никому не дано. Главное – выстоять, не сломаться, продолжить и обновить жизнь…
1.08.2009
