Антонина Шнайдер-Стремякова
Жизнь – что простокваша
Школьные вечера
Иза жила в большом городе – я в районном центре на квартире у прошлогодней хозяйки. За нами, тремя учениками из разных классов, приезжали на телеге – до снега, на санях – по снегу, чтобы на выходной увезти к родителям. В 1952 году в сёлах начинали чадить машины-полуторки, и, если не приезжали на лошадях, мы подолгу «голосовали» у дороги на окраине села. Если полуторка не появлялась, расходились – идти пешком 25 километров никто не решался.
Возвращаясь в очередной раз на квартиру, вспомнили, что вечером в школе вечер-диспут, а после – танцы. Теоретически я уже знала, что такое диспут, практически – ни на одном ещё не присутствовала, а тема-то интригующая – «Любовь и счастье»!
Квартировала я недалеко от школы – занесла вещи, умылась, завязала в два хвостика волнистые волосы, смастерила из красных лент Фриды красивые бантики и, накинув старое пальтишко, отправилась в школу.
Выбеленная порошей земля обновила всё вокруг, на небе заискрились первые звёздочки, от избытка молодости душа пела в ожидании чего-то особенного, легко шагалось по чистой тропинке. Молодость беззаботна – не думалось и мне о предстоящей голодной неделе.
Из небольшого коридора робко вошла в широкий прямоугольный, ярко освещённый зал, озираясь на старшеклассников, – боялась, что бантики поднимут на смех. Заметила сверстниц и успокоилась. Бантики, однако, не остались незамеченными – кто-то улыбнулся, кто-то удивлённо оглянулся, кто-то недоумевал: «Это что за детский сад?» Я быстро прошла на одну из скамеек и села рядом с девочкой из параллельного класса.
9 класс, с. Родино, Алтай. 1953 г. Нижний ряд справа налево: Малко Л.И. Братчун Т.В. Классная руководительница, или учительница математики Эрика Георгиевна. Директор школы Нятак Р.В. Учительница литературы Ольга Фёдоровна. Географ Петрик Г.А….? Второй ряд. Ученики. Валя Клабукова, Галя Коваль, Нина. Л, Рита Мутафян, Нина Нестеренко, Тоня Шнайдер…? Третий ряд: Володя Ананьев, Сергей Кунаков, Ваня Галоша, Ваня Гайдабура, Ваня Рябич, Гриша Бут, Шура Логинов, Петя Шрамко
На сцене, за столом, покрытым красным материалом, – директор Пятак Роман Васильевич рядом с учеником десятого «А» класса. Роман Васильевич располагающе улыбнулся залу:
– Начинаем диспут. Его буду вести я, а Толя Смирнов, председатель школьной комсомольской организации, соберёт записки. Подойдут учителя – попрошу пропустить их на сцену. Ну, с чего начнём? У кого вопросы? Кто самый смелый?
Смущённо переглядываются – сам директор руководит…
– Коллектив выбрал тему любви и счастья, чтобы помочь вам разобраться… – продолжает ведущий, – большинство, за небольшим исключением, совсем уже взрослые люди.
– Вот и скажите, Роман Васильевич, что такое любовь? А то спорим… некоторые утверждают, будто любви нет, – приподнимается высокий юноша с пышной шевелюрой.
– А что есть? – живо отреагировал Роман Васильевич.
Зал загудел. Потянулись руки.
– Пожалуйста, Федя, – разрешает директор.
Федя поднимается и резко начинает:
– Любви нет. Есть привычка, – и зал снова загудел. – Рядом со мною живут 70-летние старики, всегда вместе, ни шагу друг без друга. Один заболеет – другой бегает вокруг: травку заваривает, лекарство достаёт, компрессы делает. Наблюдать за ними приятно, и я поинтересовался: «Вы, наверное, сильно любите друг друга?» – «Да какой там, Федя, любите, – говорят, – привыкли, боимся потерять друг друга.»
Садится так же резко, как и заговорил.
– Как это – нет любви? – вскакивает коренастый. – Твой пример как раз и доказывает, что любовь есть. Просто они уже старые, и любят по-другому, не – как молодые! Заботятся друг о друге, значит, любят.
Заговорили… зашумели… Скованности – как не бывало.
– Подождите, ребята! Не все вместе! По очереди! Кто хочет выступить? – и, видя лес рук, Роман Васильевич разрешает:
– Слово имеет Миша Безбородько, ученик 10-а класса.
Рослый худощавый Миша направляется к сцене, поднимается по ступенькам:
– Вот вы гудите: есть любовь – нет любви, но никто не сказал, что такое любовь. Хочу сказать, как её понимаю я. Любовь, на мой взгляд, – многогранное чувство, рождающее другие: чувство уважения, восхищения, заботы, ласки, преклонения, удивления, поэтому говорить следует о разных видах её – любви к родителям, детям, животным, природе, искусству. Недаром говорят: люблю лес, люблю мир, музыку и т. д. Вот только не все умеют красиво выражать любовь. Бывает, мужья бьют жён, спрашиваю: «Зачем бьёшь – не любишь?» Удивляются: «Люблю – потому и бью».
Зал взрывается смехом, и раздаются продолжительные аплодисменты. Я заворожённо слушаю и восхищаюсь, как свободно, легко говорит Миша, завидую: «Вот бы мне так!..»
После аплодисментов Миша какое-то время стоит, затем машет рукой: «Все мысли перебили!» – и отправляется к своему месту. Роман Васильевич успокаивает:
– Ты молодец, Миша, хорошо выразился. Кто ещё желает?
Опять лес рук. Директор, абсолютно лишённый той чопорности, которой страдают многие учителя, разрешает:
– Давай, Юра! Наверное, лучше сюда выйти, чтоб тебя все видели.
Пышная шевелюра Юры, просившего объяснить, что такое любовь, двинулась к сцене.
– Спасибо Мише, – начинает он спокойно, – привёл мои мысли в какой-то порядок. Я только хочу добавить, что любовь между мужчиной и женщиной должна выражаться ярче, чем любовь к детям, родителям, природе и т. д., потому что их объединяет страсть – ярко выраженная любовь. Чем дольше эта страсть жива, тем ярче любовь. Страсть теряет, как правило, силу и тогда начинает казаться, что любовь ушла. Начинают искать другую… Семья распадается… Лично мне интересно, сколько раз человек может любить – один или много раз? Мне известны случаи, когда люди и во втором браке бывали счастливы…
– Можно я? Роман Васильевич, разрешите! – просят взрослые, мудрые ученики и, казалось, имевшие опыт семейной жизни.
– Мальчишки уже выступали, давайте дадим слово девчонкам. Интересно, что они думают? Есть желающие?
Желающих девчонок немного.
– Пожалуйста, Марина. Иди сюда! – приглашает он красивую пышногрудую армянку. У Марины, фигуристой 22-летней девушки из десятого «а» класса, от которой веет добротой и нежностью, приятное одесское произношение.
– Нам, девушкам, сложнее выступать – мы более бесправны. Говорят, равноправие… Неправда! Его нет, но я не о том. На женщинах забота о детях, их воспитании, домашний быт, поэтому женщины стареют раньше мужчин. Мы теряем привлекательность, женственность, и мужчины уходят к другой, более молодой и привлекательной. Сколько раз можно любить? Думаю, не один раз. Война у многих отняла любимых. И многие, к счастью, нашли свою новую половинку. И счастливы! А счастья без любви не бывает.
Эффектную Марину знала вся школа. На переменах она организовывала игры с малышами, на уроках – хорошо и обстоятельно отвечала, на каких-то собраниях, окружённая толпой ребят, острила, шутила – её хватало на всё. Она была моим кумиром, я восхищалась ею и незаметно ей подражала.
– Марина, а как ты думаешь, что такое счастье? – раздаётся голос из зала.
– Счастье? Счастье – это философское понятие. Старшеклассники знают – изучали поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».
– Давай свою философию! – требует зал.
– Попробую, – и, задумчиво подняв к потолку чёрные выразительные глаза, переводит их на зал и медленно произносит, – счастье – это движение, это постоянное стремление к новому, неизведанному, лучшему.
– Вот – даёт! Афоризмами шпарит.
Не зная, что такое «афоризм», толкаю соседку:
– Не мешай! Сама не знаю! – дёргается та.
Роман Васильевич благодарит:
– Спасибо, Марина, может, пояснишь свой афоризм?
– Пожалуйста, – без тени кокетства говорит она, – в концлагерях счастьем было выжить. Выжившие мечтали о другом счастье – хлебе. Наевшись хлеба, мечтали о мясе. Наевшись мяса, – о сладостях. И так во всём! Каждый представляет счастье по-своему. Для одного это – закончить десятый класс, для другого – университет, для третьего – консерваторию. Для одного счастье – прожить с одной, любимой женщиной, для другого – иметь гарем. Один считает счастьем жизнь в деревне, другой – в городе, для третьего счастье – изъездить весь мир. Представление о счастье у всех своё и зависит оно от интеллекта, свойства характера, широты натуры и многого другого.
Незнакомые и непонятные «афоризм», «гарем», «интеллект» вызывали уважение – яс жадностью слушала непринуждённую речь Марины. Её проводили на место, восторженно и долго хлопая. После Марины Роман Васильевич подытожил:
– Я очень доволен сегодняшним разговором, понял, что вы уже взрослые, сформировавшиеся люди. Думаю, что учителя допустили ошибку, не разрешив прийти семиклассникам. Надеюсь, что совсем юные девчонки и мальчишки извлекли для себя много полезного. Может, этот разговор они пронесут по жизни и он поможет им сформировать взгляды на любовь и счастье. А сейчас – помогите убрать скамейки, чтоб было где танцевать.
Часть скамеек занесли в классы, часть – раздвинули к стенам зала. На сцену вышел учитель математики Poop Клементий Варфоломеевич и сел за пианино, вокруг него уселось ещё трое: один – с гитарой, другой – балалайкой, третий – мандолиной. Учитель кивнул – и полилась мелодия вальса «Дунайские волны».
Долго никто не выходил – слушали. Затем к Марине, галантно склонив красивую голову, подошёл шевелюристый Юра, и пара плавно поплыла по залу. Марина в чёрном до колен расклешённом платье с круглым декольте и короткими рукавами смотрелась очень аппетитно. Через два круга к ним присоединились другие пары, большинство которых было девчоночьими.
Одна мелодия сменялась другой. Очень хотелось танцевать, но меня, «детский сад», никто не приглашал. Из одноклассников было только два мальчика, они танцевать не умели. И вдруг – о счастье! – какой-то кавалер подвёл Марину к пустующему возле меня сиденью. Она плюхнулась и весело спросила:
– А ты, «детский сад,» что не танцуешь?
– Не с кем.
– А умеешь?
– Да.
– Хорошо, проверим.
Заиграли «Краковяк». Марина поднялась, взяла меня за руку и повела в круг. Танцевала она легко. Я тоже скользила, как бабочка, но, стараясь выглядеть более взросло, не танцевала лицом – оно оставалось строгим и безучастным.
– С тобой приятно кружиться, – услыхала я похвалу, – но расслабься, убери с лица строгость, улыбайся, ты как будто по команде «смирно» танцуешь!
Я, естественно, улыбнулась, перестала себя контролировать, и движения стали более свободными. Кончился танец – мы сели рядом. К Марине подошли какие-то парни:
– Это твоя сестра?
– Нет, только что познакомились, она из девятого «в».
– Михаил, – протянул один из них руку.
Глупо улыбаюсь – не знаю, что говорить и как себя вести. Марина подсказала:
– Надо протянуть руку и сказать: «Очень приятно».
Руку я протянула, но сказать «очень приятно» не хватило духу – было не приятно, а неловко. Кто-то из этой компании похвалил:
– А ты, «детский сад», хорошо танцуешь!
Марина опять подсказала:
– Надо говорить: «Спасибо за комплимент».
– В другой раз.
Вальс «Осенний сон» танцевала я с Мариной, чувствуя себя такой же взрослой, как и она.
– После танца говори партнёру «спасибо,» – наставляла она.
Закончился танец, мы опять сели рядом.
– Спасибо, Марина.
– Мне не надо! – засмеялась она. – А вот парней благодари. Ты с кем учишься? Я многих знаю!
– С Робкой Джиджян, Ритой Мутафян, – назвала я в надежде, что она их знает. Так и случилось:
– С Ритой? В одном классе? Скажу, чтоб и она оставалась на танцы. Что-то тебя не видно было раньше…
– А я давно приметила тебя, давно любуюсь. Ты, как учительница, – со всеми наравне.
– Спасибо. Просто я старше всех, многое видела, многое лучше понимаю – завидую твоей молодости и наивности.
– Я деревенская – ничего не знаю.
– Твоё всё впереди, – обнадёжила она.
В этот первый свой школьный вечер я много танцевала, а к концу – даже с каким-то парнем, который, к великому огорчению, не умел кружиться. Счастливая и довольная, убежала домой, не дождавшись конца танцев.
– Ты где это пропадала? – полюбопытствовала хозяйка.
– На школьном вечере! – закружилась я.
– Понравился?
– Очень, очень, очень!
– Интересно, что там было уж «очень – очень»?
– Всё, всё, всё! – кружилась я по комнате.
– Теперь на все вечера ходить будешь?
– Хотелось бы! Я очень много нового узнала.
Проспав в воскресенье почти до обеда, проснулась с чувством голода, но есть было нечего. Натянув одеяло на голову, провалялась ещё час, затем поднялась и пошла к однокласснице. В гостях от обеда отказалась, сославшись, что плотно позавтракала, так что в понедельник ушла в школу голодная. Вечером бабушка, мать хозяйки, заметила:
– Ты вчера ничего не варила.
Я промолчала.
– Продукты закончились? – допытывалась она.
– Да.
– Что ж не скажешь?
Я опустила голову.
– Возьми у нас ведро картошки, хлеба и стакан сахара. Отдашь, когда сможешь.
– Спасибо. Картошку и хлеб возьму, а сахар не нужно.
– Почему?
Не хотелось говорить, что на покупку сахара у нас нет денег, а потому выкрутилась:
– Не люблю сахар.
Бабушка затопила печь, я сварила картофельный суп и заварила травяной чай с чабрецом. Бабушка поднесла стакан с сахаром:
– Сахар нужен для работы мозга. Возвращать не надо. Бери, бери.
Хлеб и картошку растянула до конца недели. В субботу после занятий ожидали нас недалеко от школы сани.
– Родители досаждали… Дети, мол, голодные, – жаловался возчик.
– Конечно, голодные, – согласился Ваня, – выручили деньги, которые давали на кино.
Машу Шаравину и меня поддержали хозяева.
В воскресенье после обеда тот же возчик увозил нас в районный центр. Сани были забиты продуктами: каждый вёз «про запас» мешок картошки, укутав её старыми шубами, для надёжности на неё в больших тулупах усадили ещё и нас. Остальным продуктам: хлебу, маслу, молоку, лапше и квашеной капусте – 30-градусный мороз был нипочём.
Восторженно рассказывая родителям о школьном вечере, просила не беспокоиться, если меня не будет. Мама соглашалась:
– Хорошо, оставайся. Особенно, если тема будет интересная. Молодёжных компаний избегать нельзя.
Бабушка Зина, постаревшая, осунувшаяся, пеняла матери:
– Тебе их не жалко? Совсем от рук отобьются вдали от родителей! Изочку одну Бог знает куда отправила – пропадёт девчонка!..
– Не волнуйся, альтмама, мы уже большие. Нам учиться надо! Всё будет хорошо! – прижалась я к ней.
Я впервые уезжала с тяжёлым сердцем – душу сковала жалость, смотрела на дорогих мне женщин до поры, пока сани не завернули за угол. Всю дорогу мысли вертелись вокруг старой больной бабушки, устававшей от ежедневного детского крика.
Зима набирала силы. Морозы сменялись длительными метелями. По субботам нам привозили продукты и запрещали отправляться в дорогу.
Я радовалась: можно было посещать школьные вечера. Подготовить по два вечера в году – занятие несложное, и старшеклассники, соревнуясь, изощрялись и фантазировали. И если – не дай Бог! – восьмой «а» выступал хуже восьмого «б» или восьмого «в», клевали: «Позорники!», «Бесталанная команда!» Но такое случалось редко. Обычно слышалось:
– Девятый «а» – великолепно!
– Девятый «б» – замечательно!
– Девятый «в» – восхитительно!
– Все – каждый по-своему – хороши!
Литературные вечера, посвящённые Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Толстому, Чехову, были, разумеется, благодатными темами. Возникало сомнение (совершенно, оказалось, напрасное), пройдут ли так же интересно вечера точных наук: химии, математики, физики.
Мы не только получали эстетическое наслаждение, но и, развлекаясь, повышали общеобразовательный уровень – узнавали о многом, чего не было в учебниках. В новом свете представали жизни Ломоносова, Софьи Ковалевской, супругов Кюри. После художественной части обычно бывали танцы – или, как сейчас говорят, дискотеки – под живую фортепианную музыку Клементия Варфоломеевича Poop.
Звонок из комендатуры
Субботний день конца января 1953-го. Закончились занятия первой смены. На выходе из класса Эрика Георгиевна, «классная», задержала меня.
– Из НКВД звонили, велели тебе явиться.
– Зачем?
– Ты что – не знаешь?
– Нет, а что я должна знать? Что я такого наделала?
– Ты в самом деле не знаешь, из-за чего?
– Ну, конечно же, не знаю!
– И родители ничего не говорили?
– Эрика Георгиевна, я не была дома уже больше месяца, давно родителей не видела, что вы меня пугаете?
Она улыбнулась:
– Не думала, что не знаешь, – и, глядя в глаза-копейки, обняла. – Похоже, родители, оберегали тебя…
– От чего?
– Не пугайся. Ты – немка, а все немцы, достигшие 16-летнего возраста, каждый месяц пятого числа отмечаются в комендатуре – являются на регистрацию и перерегистрацию.
– А-а-а! Во-от оно что! – с чувством выдохнула я. – Никуда не пойду: не преступница, да и нет мне ещё шестнадцати!
– Могут возникнуть неприятности.
– Посмотрим! – вырвалось жёстко-угрожающе, и, не попрощавшись, я направилась к выходу, демонстративно подчёркивая, что разговор окончен.
– Тоня, прошу, сходи!
– Нет! – зло, в пол-оборота, бросила я, удаляясь, будто виноватой была она.
Неделя прошла в ожидании – никто не беспокоил. В следующую субботу за нами опять приехали. Три длинных тулупа, чтобы они согрелись, занесли в школу. Так как я от школы жила ближе других, возчик зашёл к хозяйке попить чайку и погреться.
Через час сани скользили по укатанному снегу в сторону Степного Совхоза. Мороз был не менее тридцати, ноги в старых, не раз латаных валенках мёрзли.
– Давайте к тёте Марусе заедем – погреться. Ведь по пути, через Кучук едем! – просила я возчика.
– К нашему приезду мать Маши вытопит баню, надо успеть, а завтра в обед – назад.
– Ненадолго же! Самое большее – полчаса.
– Скоро темнеть начнёт. Сбрасывай тулупы, кто замёрз, и бегом за санями!
В длинных тулупах мы с Машей тяжело шагнули на снег, быстро согрелись, взобрались на сани, придвинулись плотнее друг к другу и не заметили, как задремали. Очнулись, когда вдали мигали одинокие огни.
Открыла дверь в маленькую кухоньку, и на мне, соскучившись за месяц, повисли малыши. Мама и альтмама обнимали, папа Лео услужливо дожидался очереди. Поужинали, и мы с матерью отправились в баню – своей у нас не было.
– Ничего не говорила? – задумчиво в банной жаре спросила она, когда я рассказала о разговоре с Эрикой Георгиевной. – Думала рано, но сходить надо!
– А зачем вызывают, если ещё не подошло время!?
– Почём мне знать? На летних каникулах школа не работает – может, поэтому?
– Целых полгода ещё! Не пойду!
– Не напрашивайся на неприятности!
– Если пойду, то только затем, чтобы сказать, что ни за что не явлюсь больше!
– Но в этот раз сходи.
Учебная неделя началась в напряжённом ожидании. В субботу после занятий девственная Эрика Георгиевна вновь остановила меня.
– Ты мне нужна, зайдём в учительскую.
– В учительскую?
– Там никого нет и долго никого не будет, а в класс зайдут сейчас ученики второй смены.
Мы сели за стол друг против друга, и я заметила её красные глаза. В напряжённом молчании она сдерживала рыдания. «Не знает, как лучше начать,» – безжалостно отметила я, наблюдая её растерянность. Худенькая, слабенькая, жалкая «классная» тихо начала:
– Я только что из кабинета директора школы…
– Но он же добрый!
– Да, добрый, но ему по поводу тебя звонили из комендатуры. Роман Васильевич сказал, что если сейчас туда не сходишь, он уволит меня. Если он этого не сделает, уволят его. Подумай, ты подставляешь не только меня.
– Но это несправедливо!
– А что я могу сделать? Пожалей меня, Тоня! Я ведь тоже туда хожу!
– Вы-ы? Зачем? – глупо удивилась я.
– Как зачем? Я тоже немка!
– Вы-ы – не-емка?..
– А ты не знала?
– Нет, никто ни разу не обмолвился, – я глядела на неё с жалостью. – Хорошо, Эрика Георгиевна, схожу. Обязательно схожу, но скажу, чтобы вас из-за меня не трогали!
– Надеюсь. Спасибо.
Сани в субботу уезжали без меня. Разгневанная, я забежала после занятий на квартиру, бросила сумку на стул и, не пообедав, поспешила в комендатуру. Пробежала длинный его коридор, без стука открыла какой-то кабинет. За столом лицом к двери сидел широколицый мужчина лет сорока-сорока пяти в военной форме.
– Вы комендант? – резко и вызывающе спросила я в дверях.
– Это что за манеры? Ты кто такая? – раздался властный голос.
Я дерзко выпалила:
– Кто такая? Шнайдер Тоня, ученица девятого «в» класса!
Он поднялся, вышел из-за стола, подошёл и, презрительно измерив, властно-тихо приказал:
– Закрой дверь!
Я не сдвинулась.
– Ещё молоко на губах, а спеси-то! – и, обойдя вокруг, медленно закрыл дверь. – Не понимаешь, что тебя судить надо?!
– Ой, как страшно! Судите! Только вот за что?! – не сбавляла я «спеси».
– Найдём за что – за это самое!
– Я только затем пришла, чтобы сказать: больше не вызывайте – не-е приду! Ни-и-когда! И не тревожьте директора школы и классную руководительницу – не подчинюсь!
– Мы их с работы уволим!
– А я школу брошу!
– Молчать! – закричал он, и внутри что-то оборвалось, тем не менее в тон прокричала ему:
– Это вы молчите! Почему я обязана каждый месяц сюда ходить? За какие грехи?! Я не преступница! Если родители в чём-то виноваты, пусть они и отвечают! Но я спрашивала – они не виноваты! Я им верю! Так почему и за что я должна расписываться? Не-е при-ду! Делайте что хотите! Хоть убивайте!
– Это ты так говоришь, – чуть понизив тон, сказал он, – что не видела смерти, не видела, как пытают, мучают! Не такие ломаются – просят сохранить жизнь! Никто не хочет умирать! Ты ещё ничего не видела, ничего не знаешь, а как поставят под дуло, совсем по-другому заговоришь!
«Что за чепуху он несёт? Пытали и мучили в царской России, а в Советском Союзе отношение к преступникам гуманное! Об этом мы с первого класса слышали! Надо показать, что не испугалась, что не похолодело где-то внутри…»
– Не заговорю! Выводите во двор, в палисадник! Не страшно – стреляйте! Я, может, и жить-то не хочу! Не хочу такого унижения, такого позора, такого стыда! Что одноклассникам скажу? Хожу, – значит, виновата? Неправда! Не ви-но-ва-та! Ни в чём! Понятно?! – орала я, напрягаясь.
Вдруг откуда-то подступила тошнота, ноги сделались ватными и исчезла ясность мысли… Качнуло… Дрожь в ногах… Попить бы!.. Боясь потерять сознание и упасть, прислонилась к стене и ухватилась за ручку двери. В углу на трёх ножках заметила венский стул. «Стул нормальный поставить не могут… Преступники, наверное, должны стоять. И по команде смирно! Прислони к стенке и скажи спасибо, что посидеть разрешили», – возмущённо прыгало в голове.
Жестикулируя, комендант кричал, но, мобилизуя волю, чтобы не упасть, я не слушала. Остановившись напротив и искоса взглянув на меня, он вдруг удивлённо замолк.
– Тебя не бьют – только отчитывают, а уже побледнела! – донёсся, наконец, его голос. – Не хорохорься – распишись! Не строй из себя героиню!
Головокружение медленно отступает, силы возвращаются, но кричать уже нет сил.
– Расписаться, – говорю я тихо, – значит, признать вину. Не распишусь. И не надо пугать пытками. Вы клевещете. В советских тюрьмах нет пыток! В нашей стране гуманно относятся к людям!
Он спохватился: по лицу пробежала тень – видимо, понял, что сказал лишнее.
– Ну, конечно, нет пыток. Просто… я хотел припугнуть, – и заговорил совсем миролюбиво. – Уж раз пришла, распишись. Эти списки просматривает вышестоящее начальство. Ну, что тебе стоит?
Спокойный тон подействовал сильнее криков – такая обида подкатила, что из горла вырвался взрослый грудной плач. Я отвернулась и в ладошках спрятала лицо.
– Ну вот, уже плачешь… Распишись за январь, а пятого февраля снова придёшь.
– Не распишусь! Никогда… Ни за что… Я не совершала преступлений! – прорыдала я.
– А кто говорит, что совершала? Разумеется, ты не виновата, но так положено… Таков закон.
Хотелось остановить рыдания – не получалось. Раскалывалась голова. Новый приступ тошноты и слабости… Нет сил стоять.
– Хорошо, – тихо решилась я, – только это будет моя первая и последняя роспись. Больше можете не стараться – не приду. Мне без разницы, кто пострадает: директор, учитель, родители, я сама, вы…
Не простилась и вышла в слезах, не зная, куда. Неожиданно встретился из десятого «а» Коля Галушко, моя тайная любовь. Он удивился: «Что с тобой?..» Я не дослушала и, пряча голову, рванулась, прочь.
Заявляться в таком состоянии к хозяевам не хотелось. Вытаскивала из ресниц слёзы-льдинки, из-за которых образовывалась сплошная пелена, медленно двигалась за аллеей центральной улицы – подальше от случайных знакомых.
Смеркалось. Замёрзшей и уставшей, мне хотелось участия. Порывшись в памяти, нашла единственного человека, перед которым можно было выплакаться, – Боргенс Амалию Петровну, учительницу немецкого языка, красивую женщину с пышными тёмно-русыми волосами, одной растившей троих дочерей – одну краше другой. Головная боль не утихала, к Боргенс было далеко, и я побрела на квартиру. Хозяйка с матерью добеливали кухню. Место, где стояла моя кровать, было уже чисто.
– Ты где это пропадаешь? – поинтересовалась хозяйка.
– В школе, – выговорила я, с трудом сдерживаясь.
– Случилось что?
Повертела головой, сняла пальто, шаль и легла, отвернувшись к стене. Одеяло не скрывало дрожи.
– Кто тебя обидел? – приподняла хозяйка одеяло.
Я молчала.
– Скажи, легче будет.
– Не могу-у! – задохнулась я.
– Мам, найди валерьянку.
Выпила микстуру – успокоилась не скоро. Чтобы снять стресс, надо было выговориться, но… рассказывать, как меня ни за что ни про что обидели, было стыдно и унизительно. Да и хозяйка, заведующая отделом пропаганды райкома партии, навряд ли поняла бы. И я решила исповедаться перед главным человеком страны, уверенная, что он поможет. Молча, несмотря на головную боль, поднялась и полудетским почерком излила все мысли, что собрались в голове: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Вы меня не знаете, мне пятнадцать с половиной лет, я ученица девятого «в» класса Родинской средней школы – Шнайдер Тоня, немка по национальности. Только что пришла из комендатуры, куда меня вызывали…»
Исписала пять плотных страниц мелким почерком, и сегодня многое отдала бы, чтобы в архивах НКВД нашлось то письмо.
Хозяйка несколько раз подходила и, заглядывая со спины, пыталась понять, о чём пишу. Кудрявой головой и плечами я, как могла, закрывалась, но она, видимо, всё же что-то прочла – отошла и зашепталась с матерью.
– Тоня, будешь кушать?
– Нет.
– А что пишешь?
– Уроки.
О наивности письма, которое сочинялось до четырёх утра, я не думала. В нём было что-то о декабристах, Радищеве, о том, что дети не должны отвечать за проступки родителей и наоборот. Заканчивалось оно обращением к дорогому Иосифу Виссарионовичу с просьбой разобраться, почему через долгих семь лет после окончания войны дети-немцы должны продолжать посещать комендатуру? «Это унизительно и несправедливо! Мы хотим учиться, чтобы впоследствии использовать знания на благо Родины».
В воскресенье утром пошла за советом к Амалии Петровне, жившей в противоположном конце села. Шла, оглядываясь: «А если следят?»
– О-о! Кто пришёл! Какими судьбами? – удивилась она, открывая дверь.
– Извините, но мне очень надо…
– Случилось что?
– Мне нужен ваш совет – наедине.
Она проводила детей в горницу, и мы остались в прихожей-кухне вдвоём.
– Амалия Петровна, я Сталину письмо написала…
Она повела бровями.
– Хотелось бы вашего совета… нужно отсылать или нет?
– Ты настолько мне доверяешь?
– Да.
– Может, скажешь, что произошло?
– Прочитаете – и всё поймёте.
– Ну, хорошо.
Читая, она улыбалась, кивала в знак согласия, возвращалась к написанному и опять читала. Отложила листы и выдохнула:
– Ну и ну! Не ожидала от тебя… не думала…
– Что? Глупо? Смешно?
– Да нет, не о том я – считала тебя глупенькой, маленькой, а ты вон что выкинула! Оказывается, у тебя взрослая, зрело и серьёзно мыслящая головка!
Я облегчённо вздохнула.
– Очень хорошее письмо! Ты пишешь только о себе, своих мыслях, чувствах. Немножко наивно, но это и хорошо! Замечательно, что чувствуется детская душа! Никого из взрослых, даже коменданта, не называешь… Если бы написала по-другому, было бы похоже на предательство. А здесь предательством и не пахнет!
– Так надо посылать или нет?
– О-бя-за-тельно надо! Нам, взрослым, нельзя, тем более учителям. Вам, детям, можно, вам простительно. Пусть знают!
– Спасибо, Амалия Петровна, только я адреса не знаю.
– Напиши: Москва, Кремль, товарищу Сталину.
– И дойдёт?
– Должно. Хорошо бы с уведомлением, но не отправят, – и, раздумывая. – Кто его знает?
– А что такое «уведомление»?
– Это почтовая открытка такая. В ней адресат должен расписаться, что письмо получено. Конечно, не сам Сталин распишется, а кто-нибудь из канцелярии. Знаешь, отправь лучше заказное письмо!
От Амалии Петровны вышла я окрылённая, почти успокоенная. Зашла на почту, попросила уведомление и отправила заказное письмо. Почтальонша в тёмной шали проводила меня подозрительно.
…Уведомление принесли на второй уже день. Увидела на нём какую-то каракулю и выловила на перемене Амалию Петровну. Испуганно озираясь, она его в руки не взяла – мельком взглянула и быстро заговорила:
– Убери, затолкай поглубже в рукав! Иди рядом, будто о школьных делах разговариваем. Шепоток пронёсся по учительской… о каком-то письме говорят… Я сразу догадалась. Будь осторожна. Уведомление, конечно, в Москве не было, письмо задержали. Слышала обрывок разговора: «Не могла она одна это написать!» Переполошились все. Не обижайся, Тоня, но к нам пока не ходи. До свидания.
Любимица учеников, жизнерадостная и весёлая Амалия Петровна была озабочена! Это впечатляло… Я многого не понимала, об идеологии понятия не имела, только удивлялась, почему мама никогда не разрешала заворачивать передачки отца в газеты, попадавшие какими-то путями к нам в дом. На недовольные вопросы io-n-летних девчонок, отчего нельзя, отвечала коротко:
– Мы газеты не выписываем.
– Ну и что? У нас и тряпок нет.
– Найдём что-нибудь.
И только, уже будучи взрослой, поняла, что мать, ничего не разъясняя, молча оберегала нас: портрет Сталина украшал каждую страницу газеты. Иногда на странице было и по два Сталина: один вверху – в левом углу, другой внизу – в правом.
Надеясь на ответ из Кремля и полагаясь на товарища Сталина, который во всём разберётся и не даст в обиду детей и даже, возможно, прикажет уничтожить несправедливость, унижавшую человеческое достоинство, я с нетерпением ежедневно выглядывала почтальона.
Как-то Амалия Петровна заметила меня на крылечке и задержалась.
– Что нового, Тоня?
– Ничего, жду.
– А мне теперь спокойнее.
– Я, вроде, ничем вас не подвела…
– Нет, нет, конечно… Просто я испугалась, что тебя выследили. Но испуг мой был напрасным. Оказывается, появились ещё письма. Ещё кто-то писал.
