Анна Радклиф
Удольфские тайны
– Это шумят те мерзавцы, которых мы заперли в каземате, барышня, – объяснил Людовико.
Они, пожалуй, выломают дверь, – заметил граф.
– Нет, ваше сиятельство, дверь железная; теперь нам нечего их бояться; но дайте мне пойти вперед; я осмотрю окрестности с крепостного вала.
Все поспешно последовали за Людовико и нашли своих мулов, щипавших траву у ворот; как они ни прислушивались, не слышно было ни малейшего звука, кроме разве рева потока внизу и шелеста предрассветной бризы среди ветвей старого дуба, посреди двора; и как же обрадовались наши путники, заметив первый отблеск занимавшейся зари на вершинах гор! Все сели на мулов и Людовико, вызвавшись быть их проводником, повел их вниз в долину другим, менее трудным спуском.
– Нам надо избегать этой лощины к востоку, ваше сиятельство, – сказал он, – иначе мы непременно встретим разбойников; вчера утром они выступили именно в ту сторону.
Путники вскоре вышли из ложбины и очутились в узком ущелье, тянувшемся к северо-западу. Рассвет быстро разливался по горам, и постепенно обнаруживались зеленые холмики у подножия утесов, поросшие кудрявыми пробковыми деревьями и вечнозелеными дубами. Грозовые тучи рассеялись, небо было ясно и безоблачно; Бланш оживляла свежая бриза и вид яркой зелени, спрыснутой недавним дождем. Вскоре взошло солнце и при лучах его засверкали влажные утесы, кусты, увенчивавшие их вершины, и зеленеющие склоны. В конце ущелья виднелись клубы тумана; но свежий ветерок разгонял его перед путниками и под лучами солнца туман скоро поднялся к вершинам гор. Путники прошли уже с милю, но вот Сент-Фуа стал жаловаться на сильное головокружение, и они принуждены были остановиться, чтобы дать ему оправиться и, кстати, дать отдых носильщикам. Людовико захватил с собою из крепости несколько фляг доброго испанского вина, которое оказалось теперь укрепляющим лекарством не только для Сент-Фуа, но и для всей партии; раненому вино принесло лишь мгновенное облегчение, но затем еще усилило лихорадку, разлитую в его жилах; он не в силах был скрыть на лице своем мучения, которые он испытывал, и несколько раз повторил желание поскорее достигнуть постоялого двора, того самого, куда они направлялись накануне вечером.
Пока они расположились на отдых под тенью темно-зеленых сосен; граф попросил Людовико вкратце объяснить ему, какими путями он исчез из северных апартаментов его замка, как очутился во власти бандитов и каким образом ему удалось оказать такие существенные услуги ему и его семейству: ведь никто другой, а он, освободил их из рук разбойников. Людовико приготовился рассказывать, как вдруг они услышали эхо пистолетного выстрела с той стороны, откуда они пришли, и в тревоге вскочили, чтобы скорее продолжать путь.
Глава 51
Ах, отчего Судьбой ты обречен
Скитаться по пути житейских бурь
Вдали от радостей семьи, друзей…
Беатти
Тем временем Эмилия продолжала мучиться неизвестностью о судьбе Валанкура; Тереза нашла, наконец, надежного человека, которому могла доверить свое поручение к графскому управляющему, и уведомила свою барышню, что ее посланный вернется завтра. Эмилия обещала сама посетить ее избушку, так как у Терезы болели ноги и ей трудно было бы прийти к ней в большой дом.
Вечером Эмилия одна пустилась в путь к избушке Терезы, полная самых мрачных предчувствий; вечерняя тьма еще более способствовала угнетенному состоянию ее духа. Был пасмурный, ненастный вечер, уже в конце осени; тяжелые туманы стлались в горах, холодный ветер завывал между березовыми рощами, усеивая ее путь последними желтыми листьями. Эти листья; крутясь по ветру и предвещая кончину года, создавали в ее воображении печальные картины и рисовали ей смерть Валанкура.
Эта смерть так живо представлялась ей, что она не раз готова была вернуться домой, не имея сил долее бороться со своим отчаянием; но через силу она все-таки овладела своими чувствами и продолжала путь.
Печально поглядывая на густые клубы тумана и наблюдая ласточек, носимых ветром и то исчезавших среди грозных туч, то опять появлявшихся на мгновение в более спокойных сферах воздуха, Эмилия видела в полете быстрокрылых птичек как бы олицетворение своей собственной судьбы за последнее время, со всеми ее превратностями, со всеми огорчениями: ведь точно так же ее носило на бурном море невзгод, и только изредка выпадали ей на долю просветы спокойствия, но того спокойствия, которое может быть названо лишь отсрочкой горя. А теперь, когда она спаслась от стольких опасностей, когда она свергла зависимость от своих притеснителей и очутилась обладательницей крупного состояния, теперь, когда она естественно могла ждать счастья, – она убедилась, что оно так же далеко от нее, как и прежде. Она упрекнула бы самое себя в слабости и неблагодарности за то, что все эти щедрые блага судьбы пропадают для нее даром, в то время как она поглощена единственным своим несчастьем, если бы только это несчастье касалось ее одной: когда она оплакивала живого Валанкура, оплакивала существо, унизившее себя пороком и, следовательно, впавшее в несчастье, рассудок и человеколюбие оправдывали эти слезы, и твердость духа еще не научила ее отделять их от слез любви. Но в настоящую минуту ее угнетала уже не уверенность в его порочности, но опасения, что он умер (себя самое она считала хотя и невольной, но все-таки отчасти виновницей его смерти). Страх за него усиливался по мере того, как приближалась возможность удостовериться в печальной истине! Но вот вдали показалась избушка Терезы, и Эмилия почувствовала такое смятение, такую слабость, что она не имела сил идти дальше, и опустилась на скамью у дорожки; ее расстроенному воображению представлялось, что ветер, завывавший над ее головою в высоких ветвях деревьев, доносит какие-то далекие жалобы, слабые стоны… Внимательно прислушавшись, она убедилась, что это одна игра воображения; между тем, начинало темнеть, собирались темные тучи, – это побудило ее идти дальше, и колеблющейся походкой она направилась к избушке. Сквозь окно она увидала веселое пламя очага; Тереза, заметившая приближающуюся Эмилию, вышла за дверь встретить ее.
– Вечер выдался холодный, барышня, – проговорила старуха, – наступает осеннее ненастье. Я подумала, что вам приятно будет погреться у камелька. Пожалуйте сюда, сядьте к огню.
Эмилия, поблагодарив, села у очага и, взглянув на лицо Терезы при свете пламени, была поражена его выражением, – не имея сил произнести ни слова, она откинулась на спинку стула и на чертах ее отразилась такая безысходная скорбь, что Тереза поняла причину ее, но тоже молчала.
– Ах, – промолвила, наконец, Эмилия, – нет надобности спрашивать о результате твоих справок – твое молчание и твое лицо достаточно красноречивы – он умер!
– Увы! бедная моя, дорогая барышня! – отвечала Тереза, и глаза ее налились слезами, – свет весь создан из несчастья: на долю богатых его выпадает столько же, сколько и на долю бедняков! Но мы должны твердо выносить испытания, которые нам посылает небо…
– Итак, он умер!.. – прервала ее Эмилия, – Валанкур умер!
– О, Господи! Боюсь я, что это так, – отвечала Тереза.
– Ты боишься? только боишься?
– Увы, да, сударыня, боюсь, что его уже нет в живых! Ни управляющий и никто из семьи в Этювьере не имели от него весточки с той самой поры, как он уехал из Лангедока, и граф в большом огорчении из-за него – он всегда так аккуратно писал, но с тех пор, как он уехал, от него ни строки… он рассчитывал быть дома уже три недели тому назад, но вот все не приезжает и сколько времени не пишет: дома опасаются, не случилось ли с ним какого несчастья. Господи! думала ли я, что мне суждено будет оплакивать его смерть! Я старуха и если бы умерла, никто бы даже и не заметил! А он…
Эмилия почувствовала себя дурно и попросила воды. Тереза, испуганная ее ослабевшим голосом, поспешила к ней на помощь и, поднося воду к ее губам, сама все успокаивала ее:
– Ну, милая, ну, дорогая, не принимайте этого так к сердцу! Авось шевалье еще жив и здоров; будем надеяться на самое лучшее!
– Ах, нет, не могу я надеяться! – проговорила Эмилия, – я знаю многое такое, что не позволяет мне надеяться… Теперь мне лучше и я в состоянии выслушать все, что ты имеешь еще сказать. Сообщи мне, ради Бога, все подробности, какие знаешь.
– Погодим немножко, пока вы оправитесь; вид у вас измученный, барышня!
– Ради Бога, Тереза, не скрывай от меня ничего, пока я в силах слушать, скажи мне все, умоляю тебя!
– Хорошо, барышня, пусть будет по-вашему. Но ведь управляющий немного и сказал; Ричард уверяет, будто он неохотно говорил про мосье Валанкура; кое-что Ричард успел выпытать от Габриэля, а тот слыхал это от графского камердинера…
– Что же такое он слышал? – спросила Эмилия.
– Дело в том, сударыня, что у Ричарда память-то куриная, половину он перезабыл, и если бы я сама не засыпала его вопросами, то так бы ничего и не выведала; он говорит, видите ли, что и Габриэль и все прочие слуги в ужасном беспокойстве за мосье Валанкура: он всегда был такой добрый молодой барин, все в нем души не чаяли, – и как подумаешь, вдруг с ним несчастье приключилось! Такой был ласковый со всеми, обходительный, и если кто, бывало, провинится, так мосье Валанкур всегда первый заступался за него перед графом. А если какая-нибудь семья попадала в беду, опять же Валанкур спешил бедным людям на выручку; а ведь другие-то, небось, и побогаче его, да ничего не делают… Габриэль рассказывает, что хотя вид у него благородный, чисто барский, – а чтобы на кого крикнуть, или обойтись свысока, как другие знатные молодые господа, – это Боже сохрани! и мы от этого ничуть не меньше уважали его. Даже больше, говорит Габриэль, и за него готовы были в огонь и в воду, – да, и гораздо больше боялись не угодить ему, чем другим господам, которые грубо обращались с ними.
Эмилия, уже не считая более опасным для себя выслушивать похвалы Валанкуру, не пыталась прерывать Терезу, а внимательно слушала ее слова, хотя изнемогала от горя.
– Граф сильно тужит по мосье Валанкуру, – продолжала Тереза, – тем более тужит, что он обходился с ним, говорят, очень сурово за последнее время. Габриэль слышал от камердинера самого графа, что мосье Валанкур больно кутил в Париже и потратил много денег, а граф очень прижимист на деньги, гораздо больше мосье Валанкура, которого сбили с толку недобрые люди. Говорят, будто бы по этой самой причине мосье Валанкура засадили в тюрьму в Париже, а граф не захотел его выручить и сказал, – дескать, поделом ему, – пусть помучится. Когда старый дворецкий Грегуар услышал об этом, он тотчас же заказал себе дорожный посох и собрался посетить своего молодого господина в Париже. Вдруг, слышим мы, говорит все тот же Габриэль, – едет к нам мосье Валанкур. То-то мы обрадовались все, когда он вернулся домой! Но приехал он сильно изменившийся, и граф встретил его холодно, а он, бедняжка, был грустный-прегрустный… Вскоре после того он опять уехал – на этот раз в Лангедок, и с тех пор мы больше не видели его.
Тереза остановилась; Эмилия, глубоко вздыхая, сидела молча, потупив глаза в землю. После долгой паузы, она осведомилась: не слышала ли Тереза еще чего-нибудь?
– Впрочем, зачем спрашивать? – прибавила она, – и того, что ты сказала, уже слишком достаточно. – О, Валанкур! Где ты? куда ты скрылся? Вероятно, мы простились с тобой навеки… Ведь это я убила тебя!..
Эти слова и лицо ее, полное отчаяния, встревожили Терезу; она стала бояться, уж не подействовало ли только что испытанное потрясение на рассудок Эмилии.
– Милая моя молодая госпожа, успокойтесь, – молвила она, – не произносите таких страшных слов! Вы убили мосье Валанкура!.. Да что вы, Господь с вами!
Эмилия отвечала тяжелым вздохом.
– Дорогая моя, у меня сердце разрывается, на вас глядючи! Сидите, глазки потупивши в землю, и такая бледная, убитая; мне, право, боязно за вас…
Эмилия все молчала и как будто даже не слышала, что ей говорила старуха.
– Да и то сказать, – продолжала Тереза, – может быть, мосье Валанкур живехонек и здоровехонек… кто знает?..
При этом имени Эмилия подняла глаза и устремила растерянный взор на Терезу, точно силилась понять, что такое она говорит.
– Ну да, правда, милая барышня, – продолжала Тереза, – не поняв значения этого пытливого взгляда, – мосье Валанкур, может быть, жив и весел…
Услыхав опять те же слова, Эмилия осознала наконец их смысл, но вместо того, чтобы произвести желаемое действие, они только усилили ее муки. Она поспешно вскочила со стула, стала ходить взад и вперед по тесной комнатке, порою вздыхая, вздрагивая и ломая себе руки.
Между тем Тереза, с безыскусственной, искренней преданностью, старалась всячески угодить ей: она подложила огня в очаг, разворошила его, так что вспыхнуло яркое пламя, подмела очаг, переставила стул, с которого встала Эмилия, на более удобное, теплое место, затем вынула из шкафа фляжку вина.
– Ночь бурная, барышня, – сказала она, – на дворе дует холодный ветер; подвиньтесь-ка поближе к огню и выпейте стаканчик этого вина: оно оживит, подкрепит вас, – мне оно часто помогало, – ведь такого вина не каждый день найдешь: это доброе лангедокское вино – последние шесть бутылок прислал мне мосье Валанкур накануне своего отъезда из Гаскони в Париж. Вино это все время служило мне вместо лекарства; и всякий раз, как я пью его, так и вспоминаю своего благодетеля и слова, которые он сказал мне: «Тереза, – говорит, – вы уж не молоденькая, вам нужен стакан доброго вина от времени до времени. Я пришлю вам несколько бутылок; пейте себе на здоровье, да вспоминайте меня, вашего друга». – Да, именно, это были его собственные слова – «меня, вашего друга!»
Эмилия все ходила по комнате, как будто не слыша, что говорит Тереза.
– И я часто-таки вспоминаю о нем, бедном юноше: ведь это он доставил мне кров и кусок хлеба… Ах, он теперь на небе, вместе с праведником, старым моим барином!..
Голос Терезы прервался; она заплакала и поставила бутылку на стол, не имея сил налить вина. Ее горе как будто заставило Эмилию очнуться из забытья; она подошла к ней, остановилась и, пристально поглядев на нее, молча отвернулась, как бы удрученная мыслью, что Тереза сокрушается тоже о Валанкуре.
Опять Эмилия беспокойно заметалась по комнате. Вдруг среди завываний ветра раздались мягкие звуки гобоя или флейты, и эти мелодические звуки проникли в душу Эмилии: она остановилась и прислушалась. Нежные звуки, по временам приносимые ветром и затем опять заглушаемые бурей, были проникнуты жалобой, тронувшей сердце Эмилии; она залилась слезами.
– Так и есть! – заметила Тереза, – это Ричард, сын соседа, играет на гобое; грустно в такие минуты слушать прелестную музыку!
Эмилия продолжала плакать, не отвечая.
– Он часто играет по вечерам, – прибавила старуха, – иногда молодежь пляшет под звуки его гобоя. Да не плачьте вы так, голубушка моя! и пожалуйста, отведайте вина!
С этими стонами она налила немного вина и подала Эмилии, которая нехотя взяла стакан.
– Пригубите за здоровье мосье Валанкура, – сказала Тереза в то время как Эмилия подносила стакан к губам, – ведь это он подарил мне вино, сударыня. – Рука Эмилии дрожала, и она пролила вино, отводя его от губ своих.
– За чье здоровье? Кто тебе прислал это вино? – промолвила она прерывающимся голосом.
– Мосье Валанкур, дорогая моя: я знала, что вам это будет приятно. Это уже последняя бутылка, все вышли…
Эмилия поставила стакан на стол и расплакалась; Тереза, испуганная и встревоженная, старалась ее успокоить; но Эмилия только махнула ей рукою, прося оставить ее одну, и зарыдала еще сильнее прежнего.
Внезапный стук в дверь избушки помешал Терезе тотчас же исполнить приказание своей госпожи. Она пошла было отворять, но Эмилия, остановив ее, просила никого не впускать; однако тут же вспомнив, что приказала своему слуге прийти за ней, чтобы проводить ее домой, прибавила, что это, вероятно, Филипп пришел, и старалась сдержать свои слезы, пока Тереза отправилась отворять дверь.
Чей-то голос, заговоривший снаружи, привлек внимание Эмилии. Она насторожилась, устремила взор на дверь, из которой показался в ту минуту какой-то человек и мгновенно, при ярком отблеске пламени, она узнала… Валанкура!
Эмилия вскочила с места, задрожала и, снова опустившись на стул, потеряла сознание.
Тереза громко вскрикнула, – тут только она узнала Валанкура, – раньше она не могла его признать по слабости зрения, да еще в потемках; но все его внимание сразу устремилось на женскую фигуру, которая на его глазах упала со стула перед очагом; поспешив к ней на помощь, он убедился, что поддерживает Эмилию! Можно себе представить все разнообразные чувства, охватившие его при свидании с той, с кем он уже никогда не надеялся больше свидеться, и при виде ее, бледной и безжизненной, в своих объятиях, – но описать эти чувства в нескольких словах невозможно. Не описать и ощущений Эмилии, когда она открыла глаза и опять увидела перед собой Валанкура. Страшное беспокойство, с каким он глядел на нее, мгновенно сменилось радостью и нежностью, когда глаза его встретились с ее взглядом и он убедился, что она оживает. Он мог только воскликнуть: «Эмилия! Эмилия!», наблюдая, как она приходит в себя; но Эмилия отворачивала от него взор и слабо пыталась высвободить свою руку. Однако в эти первые минуты упоения, когда она избавилась от мучений неизвестности и страха за его жизнь, она позабыла все его проступки, заслуживавшие негодования и, видя Валанкура таким, каким он был, когда она полюбила его, испытывала одну только нежность и восторг!.. Но, увы! солнце проглянуло лишь на один миг! Воспоминания, как тучи, вдруг омрачили ее душу, и затмили образ, овладевший ее воображением, – опять ей представился Валанкур униженный, Валанкур недостойный ее прежней любви и уважения. Сердце ее сжалось; отняв у него свою руку, она отвернулась, чтобы скрыть свое горе, а он молчал, еще более смущенный и взволнованный.
Сознание собственного достоинства заставило ее сдержать свои слезы и до некоторой степени преодолеть смешанные чувства горя и радости, боровшиеся в ее сердце; она встала и, поблагодарив его за оказанную ей помощь, пожелала Терезе покойной ночи. Когда она уже выходила из избушки, Валанкур, точно внезапно пробудившийся от сна, стал взволнованным голосом умолять ее, чтобы она его выслушала. Сердце Эмилии, быть может, также сильно рвалось к нему, но у нее хватило твердости устоять против него и против самой себя… Между тем Тереза шумно протестовала против того, чтобы она шла домой одна в такую темь; Эмилия уже отворила дверь хижины, но разыгравшаяся буря заставила ее послушаться просьбы старухи.
Молча, смущенная, она опять приблизилась к огню, между тем как Валанкур, в усиливавшемся волнении, шагал по комнате; ему хотелось заговорить, но он боялся. Тереза, между тем, без удержу выражала свой восторг по поводу его появления.
– Ах ты Господи! вот радость-то, вот удивление! А мы тут страшно горевали, как раз перед вашим приходом, думали, что вас уже и в живых нет… оплакивали вас, как покойника… вдруг вы стучитесь… Моя молодая госпожа так плакала о вас, что сердце мое разрывалось…
Эмилия с неудовольствием оглянулась на Терезу; но прежде чем она успела прервать ее, Валанкур, не умея скрыть волнения, вызванного в нем замечанием неосторожно проговорившейся Терезы, воскликнул:
– О, моя Эмилия! неужели я все еще дорог вам! Неужели вы, в самом деле, уделили мне хоть одну мысль, хоть одну слезу?.. О, Боже! вы плачете… вы плачете обо мне!..
– Тереза имеет причины вспоминать о вас с благодарностью, – молвила Эмилия сдержанно и глотая слезы, – понятно, она беспокоилась, так давно не получая от вас известий. Позвольте мне поблагодарить вас за вашу доброту к ней и сказать вам, кстати, что теперь она уже не должна больше зависеть от ваших щедрот.
– Эмилия! – воскликнул Валанкур, уже не владея своим волнением, – так-то вы встретились с человеком, которому когда-то согласились отдать свою руку, с человеком, который любил вас, страдал по вас!.. Но что я говорю?… Простите, простите меня, мадемуазель Сент-Обер… Я не сознаю, что произносят мои уста… я не имею более никакого права на то, чтобы вы помнили меня, я потерял всякое притязание на ваше уважение, на вашу любовь… Да! я не могу забыть, что когда-то обладал вашим расположением: сознание, что я лишился его, для меня величайшее огорчение. Я говорю огорчение, – но это выражение чересчур мягкое!
– Ах, Господи! – заговорила Тереза, не давая Эмилии отвечать, – что там толковать о какой-то прежней привязанности! Да ведь моя барышня и теперь любит вас больше всего на свете, хотя и притворяется жестокой!
– Это, наконец, невыносимо! – воскликнула Эмилия. – Тереза, ты сама не знаешь, что говоришь. Сударь, если вы уважаете мое спокойствие, то, конечно, избавите меня от дальнейших страданий.
– Я слишком уважаю ваше спокойствие, чтобы добровольно нарушить его, – отвечал Валанкур, в груди которого боролась теперь гордость с любовью, – я не хочу быть навязчивым, я попросил бы уделить мне несколько минут внимания, – но ведь это ни к чему не поведет!.. Вы перестали уважать меня; рассказывать вам о своих страданиях – значило бы только еще больше унижать себя, даже не возбуждая вашего сочувствия. А между тем, Эмилия, я много вынес и очень несчастен!
При этих словах Валанкура торжественный тон его перешел в скорбный.
– Как! неужели мой дорогой молодой барин уйдет отсюда в такой ливень. Нет! я ни за что не пущу его. Господи! как подумаешь, из-за чего это господа иной раз портят себе счастье! Будь вы люди простые, бедные, ведь ничего бы этого не вышло. Все толкуют, будто друг друга и знать не хотят, а ведь небось в целом свете не найти такой влюбленной парочки! Ведь они друг в друге души не чают, ей Богу!
Эмилия, крайне раздосадованная, встала с места.
– Мне надо уходить, – сказала она, – буря прошла.
– Останьтесь, Эмилия, останьтесь, мадемуазель Сент-Обер! – остановил ее Валанкур, – призвав на помощь всю свою решимость. – Я не хочу более досаждать вам своим присутствием. Простите, что я раньше не исполнил вашу волю, и если можете, пожалейте человека, который, потеряв вас, лишился всякой надежды на спокойствие! Будьте счастливы, Эмилия, дай вам Бог такого полного счастья, о каком я мечтаю для вас.
Голос его оборвался на последних словах, лицо изменилось; он кинул на нее взор, полный горя и неизъяснимой нежности, и вышел вон.
– Ай, ай, ай! – кричала Тереза, провожая его до двери, – что это вы, мосье Валанкур! Ишь ведь какой проливной дождь! Да он простудится насмерть! А ведь не далее как сию минуту вы сами плакали о нем, барышня, думая, что он умер. Ну, уж подлинно сказать, эти барышни, что ни час, то меняют свои мысли.
Эмилия не отвечала; она не слышала, что ей говорят; погруженная в тупое горе, она сидела у огня, с остановившимся взором – точно еще видела перед собою образ Валанкура.
– А ведь как переменился мосье Валанкур, – молвила Тереза, – так страшно похудел, такой печальный, и рука у него на перевязи…
При этих словах Эмилия подняла глаза; она не заметила этой последней подробности и теперь уже не сомневалась, что в Валанкура попал выстрел, сделанный ее садовником в тулузском доме: тут она опять почувствовала к нему жалость и начала раскаиваться, что позволила ему уйти в такую адскую погоду.
Вскоре явились слуги Эмилии с экипажем. Эмилия еще раз побранила Терезу за ее легкомысленные речи в присутствии Валанкура и, строго наказав ей никогда не повторять ему подобных намеков, поехала домой, озабоченная и безутешная.
Между тем Валанкур вернулся в маленькую деревенскую гостиницу, куда прибыл лишь за несколько минут до посещения Терезиной избушки, по пути из Тулузы в замок графа Дюварнея, где он не был после того, как распростился с Эмилией в замке Ле-Блан; долго еще он медлил по соседству от замка, не решаясь покинуть места, где жил предмет, дорогой его сердцу. На него находили минуты, когда, под влиянием отчаяния, он готов был опять броситься к Эмилии и, невзирая на гибель своих надежд, возобновить свое предложение. Однако гордость и глубина его привязанности, не выносившей мысли вовлечь любимую девушку в свои несчастья, наконец, заставили его настолько победить свою страсть, что он отказался от своего отчаянного намерения и покинул окрестности замка Ле-Блан. Но воображение его все еще не могло оторваться от тех мест, которые были свидетелями его юной любви; по пути в Гасконь он остановился в Тулузе как раз в то время, когда туда приехала Эмилия, и отдавался своему меланхолическому настроению, гуляя по садам, где когда-то проводил с нею счастливые часы. Часто он с горькими сожалениями переживал тот вечер, накануне ее отъезда в Италию, когда она так неожиданно встретила его на террасе, и старался припомнить каждое ее слово, каждый взгляд, все аргументы, которые он тогда приводил, чтобы отговорить ее от путешествия, и всю нежность их последнего прощания. В то время, как он предавался этим меланхолическим воспоминаниям, Эмилия неожиданно появилась на этой же самой террасе, в вечер прибытия ее в Тулузу. Не трудно себе представить его волнение при виде любимого существа; но он преодолел первый порыв своей любви и, не показываясь Эмилии, скрылся из сада. Но это прелестное видение всецело овладело его воображением; он почувствовал себя еще несчастнее прежнего; единственным утешением в его горе было вернуться на то же место в тиши ночной, обойти те дорожки, где она гуляла днем, и бродить вокруг жилища, где она покоилась мирным сном. В одно из таких печальных странствований в него выстрелил садовник, приняв его за разбойника, и ранил его в руку, что и задержало его очень долго в Тулузе, пока он лечился от раны. Там жил он, равнодушный к своей участи, забыв о друзьях, неласковое обхождение которых за последнее время заставляло его думать, что они безучастны к его судьбе, – он никому не давал о себе вести и теперь, настолько оправившись, чтобы вынести путешествие, заехал в «Долину», по дороге в Этювьер, имение графа, отчасти чтобы услышать что-нибудь об Эмилии и побыть поблизости от нее, а отчасти чтобы осведомиться о бедной старой Терезе, которая, как он имел основание предполагать, была временно лишена своего маленького пособия; эта забота и привела его в избушку Терезы как раз в то время, когда там находилась Эмилия.
Это неожиданное свидание, доказавшее ему в одно и то же время и нежность ее любви и силу ее решимости, расшевелило в нем прежнее отчаяние и сделало его таким же острым, как в момент их первой разлуки; этого отчаяния никакие усилия воли не могли победить. Ее образ, ее взгляд, звук ее голоса – все это властно захватило его сердце и изгнало из него все другие чувства – кроме любви и отчаяния.
Еще до наступления вечера он опять отправился в избушку Терезы, чтобы только услышать, как она будет говорить об Эмилии, и увидеть то место, где Эмилия была вчера. Верная слуга обрадовалась его приходу, но ее радость сразу перешла в огорчение, когда она заметила сперва его дикий, блуждающий взор, а затем глубокую грусть, разлитую по его чертам.
Некоторое время он выслушивал все, что она рассказывала ему об Эмилии, потом отдал ей почти все свои наличные деньги, хотя она усердно отказывалась, говоря, что барышня щедро наделила ее всем необходимым; наконец, сняв с пальца ценное кольцо, он отдал его Терезе, с поручением передать его Эмилии и попросить ее, в виде милости, принять этот дар на память о нем, чтобы иногда, глядя на кольцо, она вспоминала о несчастном Валанкуре.
Тереза плакала, принимая кольцо, но больше из симпатии к нему, чем от какого-нибудь дурного предчувствия; и прежде чем она успела ответить, Валанкур быстро вышел из избушки. Она побежала за ним, звала его по имени и просила вернуться, но ответа не последовало и больше она не видела его.