Анна Радклиф
Удольфские тайны
Тетку она застала в уборной, одевающейся к обеду. Бледное, встревоженное лицо Эмилии встревожило даже госпожу Монтони; но Эмилия нашла в себе достаточно силы духа, чтобы промолчать о тревоге, волновавшей ее и заставлявшей поминутно вздрагивать. Она оставалась в апартаментах тетки до тех пор, пока обе сошли вниз к обеду. В столовой они застали приезжих синьоров, у которых был непривычный, озабоченный вид; мысли их, казалось, были так поглощены каким-то важным интересом, что они почти не обращали внимания на вошедших дам. Они говорили мало, Монтони еще меньше. Взглянув на него, Эмилия невольно вздрогнула. Все ужасы, виденные ею в роковой комнате, нахлынули на нее с новой силой. Несколько раз кровь отливала от ее щек; она боялась, что ей сделается дурно, что она тем самым выдаст свое волнение и принуждена будет выйти из столовой. Но сила ее решимости поддержала ее слабое тело; она заставила себя разговаривать с гостями и даже старалась казаться веселой.
Монтони, видимо, находился под влиянием какой-то большой неприятности, которая, вероятно, сокрушила бы более слабый дух и более чувствительное сердце, но у него, если судить по суровому выражению его лица, забота только возбуждала энергию и стойкость.
Обед прошел скучно и в молчании. Мрачность всего замка как будто отразилась и на лице Кавиньи; черты его приняли суровое и какое-то жестокое выражение, какого Эмилия раньше никогда у него не замечала. О графе Морано никто не упоминал ни единым словом, и весь разговор вращался исключительно на теме о войнах, в то время волновавших итальянские государства, о силе венецианских войск и о характерах их полководцев.
После обеда, как только удалились слуги, Эмилия узнала из разговора, что тот кавалер, который навлек на себя мстительный гнев Орсино, умер от ран и что снаряжено следствие для розыска его убийцы. Это известие, видимо, встревожило Монтони; он задумался; затем спросил, где скрывается Орсино. Гости, не знавшие, за исключением Кавиньи, что сам Монтони помог ему бежать из Венеции, отвечали, что Орсино бежал ночью, тайком и, с такой поспешностью, что даже ближайшие друзья его не знают, куда он скрылся.
Монтони тотчас же раскаялся в своем вопросе; он понял, что человек с таким подозрительным нравом, как Орсино, не стал бы доверять кому-либо из присутствующих лиц тайну своего убежища. Впрочем, себя Монтони считал вправе на полное его доверие, поэтому и не сомневался, что в скором времени услышит о нем.
Эмилия ушла вместе с теткой, вскоре после того, как убрали со стола, оставив мужчин совещаться о своих делах; госпожу Монтони заставили удалиться многозначительные, нахмуренные взгляды ее супруга; она вышла на террасу и некоторое время молча прохаживалась взад и вперед. Эмилия не прерывала ее молчания, занятая своими собственными тяжелыми думами. Ей нужна была большая сила воли, чтобы не сообщить госпоже Монтони свою страшную тайну; несколько раз она едва не проговорилась, чувствуя потребность доставить себе минутное облегчение; но она помнила, что всецело находится во власти Монтони и что если тетка передаст ему рассказанное ею, то это может оказаться губительным для них обеих; поэтому она решила, что лучше вынести теперешнее, меньшее зло, чем подвергаться в будущем более тяжкому. В этот день на нее несколько раз находило какое-то странное предчувствие: ей казалось, что судьба ее непременно решится здесь и что она каким-то роковым образом связана с этим замком.
– Мне не следует ускорять развязки, – говорила она сама себе, – что бы меня ни ожидало, я по крайней мере, не хочу иметь поводов упрекать себя.
Оглядывая массивное здание, она с печалью думала, что вот стены ее тюрьмы; с новой силой ее угнетала мысль, как она далеко от родного края, от своего единственного друга, как неосуществима ее надежда на счастье, как слаба возможность когда-нибудь свидеться с женихом! А между тем мысль о Валанкуре и вера в его постоянство были до сих пор ее единственным утешением, и она крепко держалась за эту дорогую память. Жгучие слезы подступили к ее глазам, и она отвернулась, чтобы скрыть их.
Немного спустя, облокотясь на ограду террасы, она увидала в отдалении нескольких крестьян, рассматривавших брешь, перед которой лежала груда камней и ржавая пушка, точно свалившаяся вниз со своей позиции. Госпожа Монтони остановилась поговорить с крестьянами и спросила их, что они намереваются делать.
– Чинить укрепления, ваша милость, – отвечал один из них.
Она удивилась, что Монтони решил предпринять такое дело, в особенности потому, что он никогда не выражал намерения прожить в своем замке долгое время. Но вот обе женщины прошли дальше к высокой арке, ведущей от южного к восточному валу и с одной стороны примыкавшей к замку, тогда как другим концом она упиралась в небольшую сторожевую башню, господствующую над глубоким обрывом. Подойдя к арке, они увидали за ней извивающуюся по лесистому спуску далекой горы, длинную колонну пеших и конных людей, очевидно, солдат, судя по сверкающим копьям и другому оружию; но за расстоянием нельзя было различить цвета их мундиров. Пока они наблюдали, авангард выступил из леса в долину; но вся колонна продолжала двигаться по далеким высотам бесконечной лентой; впереди можно было уже различать мундиры войск; командиры, ехавшие во главе их и жестами направлявшие отряды, наконец, близко подъехали к замку.
Такое редкостное зрелище в этих уединенных и пустынных местах удивило и встревожило госпожу Монтони; она поспешила подойти к крестьянам, которые занимались возведением бастионов перед южной террасой, где скала была не так обрывиста, как в других местах. Эти люди не могли дать толкового ответа и с тупым изумлением глядели на приближающуюся кавалькаду. Тогда госпожа Монтони решила, что надо сообщить об этом мужу; она послала Эмилию в замок сказать Монтони, что она желает говорить с ним; племянница, скрепя сердце, молча повиновалась.
Подходя к столовой, где Монтони сидел со своими гостями, она, услыхала громкие, горячие споры; она остановилась на минуту, боясь рассердить его своим неожиданным появлением. Но вот голоса почти смолкли; тогда она решилась отворить дверь; Монтони резко обернулся и молча взглянул на нее; она передала ему поручение тетки.
– Скажите госпоже Монтони, что я занят, – проговорил он.
Тогда Эмилия сочла нужным сообщить о причине ее тревоги. Монтони и его товарищи тотчас же вскочили и подошли к окнам; но так как оттуда ничего не было видно, то они, наконец, вышли на террасу. Кавиньи выразил предположение, что это идет легион кондотьеров, направлявшийся в Модену.
Теперь одна часть конницы уже спустилась в долину, а другая извивалась в горах к северу; некоторые отряды замешкались в лесистых высотах, где впервые показались войска, так что, судя по длине растянутой колонны, можно было думать, что это целая многочисленная армия. В то время как Монтони и его семья наблюдали движение войск, они услыхали звуки труб и бряцание кимвалов в долине; им вторили такие же звуки в горах, Эмилия с волнением прислушивалась к пронзительным воинственным звукам, разносившимся эхом в горах, а Монтони объяснял сигналы, с которыми был, очевидно, хорошо знаком и которые не означали ничего враждебного. Мундиры войск, род их оружия подтверждали предположения Кавиньи; Монтони с удовольствием замечал, что войска проходят мимо, даже не остановившись взглянуть на его замок. Однако он не ушел с крепостных стен до тех пор, пока войска не скрылись из виду и последние, смутные звуки труб не замерли в воздухе. Кавиньи и Верецци воодушевились этим зрелищем: оно пробудило в них таинственную отвагу. Монтони вернулся в замок в задумчивом молчании.
Эмилия еще не настолько оправилась от потрясения, чтобы быть в состоянии вынести одиночество в своей комнате; она осталась на террасе. Госпожа Монтони не пригласила ее с собою в уборную, куда удалилась одна, расстроенная; а Эмилия, после недавнего опыта, потеряла всякую охоту рассматривать мрачные, таинственные покои замка. Терраса была ее единственным убежищем; там она и оставалась до тех пор, пока серая вечерняя мгла не окутала окрестностей.
Мужчины ужинали одни, госпожа Монтони не вышла из своих апартаментов; Эмилия побывала у нее, прежде чем удалиться на покой. Она застала тетку взволнованную, в слезах. Природная кротость Эмилии действовала так успокоительно, что почти всегда приносила отраду огорченному человеку; но сердце госпожи Монтони было ожесточено, и нежный голос Эмилии не мог ее успокоить. С обычной своей деликатностью Эмилия сделала вид, что не замечает печали своей тетки; но ее обращение приняло невольную мягкость, на лице отразилась заботливая нежность, а госпоже Монтони это было неприятно: сострадание племянницы уязвляло ее гордость, поэтому она поспешила, насколько позволяло приличие, поскорее проститься с нею. Эмилия не решилась еще раз повторить, как ей жутко будет остаться одной в своей мрачной комнате; однако, все-таки попросила позволить горничной Аннете побыть с нею, покуда она не ляжет спать. Позволение было дано, хотя и неохотно. Пока, впрочем, Аннета оставалась еще внизу, со слугами, и Эмилия удалилась одна.
Легкими, торопливыми шагами прошла она по длинным коридорам; от слабого света лампы, которую она держала в руках, окружающая тьма казалась еще гуще, и сквозной ветер ежеминутно грозил потушить пламя. Тишина и безмолвие, царившие в этой части замка, пугали Эмилию; от времени до времени до нее слабо доносились шум и взрывы смеха из отдаленной части здания, где собрались слуги; но скоро и эти звуки замерли – воцарилась мертвая тишина. Проходя мимо анфилады тех покоев, где она была утром, Эмилия с невольным страхом взглянула на дверь роковой комнаты, и ей показалось, что она слышит внутри шепот и шорох, но она торопливо проскользнула мимо.
Дойдя до своей спальни, темной, холодной, где не было даже огня в камине, она села и раскрыла книгу, чтобы скоротать время до прихода Аннеты, Эмилия продолжала читать до тех пор, пока не сгорела вся ее свеча; но Аннета все не приходила. Темнота и тоскливое одиночество действовали на Эмилию угнетающим образом; этому способствовала близость того места, где она утром видела такие ужасы. Мрачные, фантастические картины рисовались ее воображению. Она боязливо озиралась на дверь, ведущую на лестницу; попробовала, заперта ли она, и убедилась, что заперта. Все же она не могла победить тревогу при мысли провести вторую ночь в этой отдаленной, опасной комнате, куда несомненно, кто-то входил прошлой ночью; нетерпеливое желание поскорее увидать Аннету, которой она приказала навести кое-какие справки, становилось мучительным. Эмилии хотелось также расспросить горничную о том предмете, который так испугал ее и о котором Аннета кое-что знала, судя по ее рассказам вчера вечером, хотя слова ее были очень далеки от истины; Эмилия даже была уверена, что кто-то нарочно морочил горничную, чтобы сбить ее с толку. Более всего ее удивляло, что дверь таинственной комнаты не охранялась. Подобная небрежность представлялась ей почти непостижимой. Но вот свеча ее стала тухнуть; слабые вспышки пламени, отражавшиеся на стенах, создавали фантастические видения; наконец Эмилия встала, с намерением пробраться в обитаемую часть замка, прежде чем свеча потухнет окончательно; отворив дверь своей комнаты, она услышала отдаленные голоса: в дальнем конце коридора мелькнул свет, и показалась Аннета с другой служанкой.
– Как я рада, что ты наконец пришла, – проговорила Эмилия, – отчего ты замешкалась так долго? Пожалуйста, сейчас же затопи камин.
– Я была нужна барыне, – оправдывалась Аннета с некоторым смущением, – сейчас пойду принесу дров.
– Нет, это уже мое дело, – подхватила Катерина и вышла. Аннета хотела было устремиться за ней, но Эмилия позвала ее назад, и девушка принялась громко болтать и смеяться, как будто боялась молчания.
Скоро вернулась Катерина с дровами; и вот, когда затрещало веселое пламя и оживило комнату, Эмилия спросила Аннету, навела ли она справки, как ей было приказано?
– Да, барышня, – отвечала та, – но ни одна душа ничего не знает; а старик Карло (говорят, он много чего таит в себе) скорчил странное лицо и несколько раз спросил меня, верно ли, что дверь была когда-нибудь не заперта? Господи, говорю я, это так верно, как Бог свят! Скажу вам по правде, барышня, я сама так испугана, что ни за какие блага в мире не осталась бы ночевать здесь; уж лучше я соглашусь спать на большой пушке, что стоит там на восточном валу.
– Что же ты имеешь особенного против этой пушки, чем она хуже других? – улыбнулась Эмилия, – самая лучшая пушка – прежесткая постель!
– Уж конечно, барышня, на всякой пушке жестко спать, но говорят, будто в глухую полночь является какая-то фигура и стоит возле большой восточной пушки, точно сторожит ее.
– Ну, голубушка Аннета, ты, я вижу, рада верить всякому вздору.
– Милая барышня! да я покажу вам эту самую пушку, вы можете видеть ее отсюда из окон.
– Но это вовсе не доказывает, что ее сторожит какое-то привидение!
– Как! но если я укажу вам самую пушку. Бог с вами, вы ровно ничему не верите!
– В подобных вещах я верю только тому, что сама увижу.
– Ладно, барышня, в таком случае вы сами увидите, стоит вам только высунуться из окошка.
Эмилия не могла не рассмеяться; Аннета казалась удивленной. Заметив в ней чрезвычайную склонность верить всему чудесному, Эмилия не стала даже касаться того, о чем намерена была заговорить, боясь, что Аннета окончательно потеряет голову от ужаса, и вместо того завела речь о веселом предмете: о гонках гондол в Венеции.
– Ах, барышня, уж и не говорите про эти состязания гондол! – воскликнула Аннета, – какие бывало чудные лунные ночи, и вообще как много прекрасного в Венеции! Право, и луна-то там светит ярче, чем где-нибудь. Притом, какое наслаждение слушать музыку, песни, какие бывало распевал Людовико под окном, у западного портика! Кстати, барышня, ведь это он, Людовико, рассказал мне про ту завешенную картину, которую вам так хотелось видеть вчера вечером, и…
– Какую картину? – спросила Эмилия, желая вызвать Аннету на объяснение.
– Ну, ту страшную картину, закрытую черным покрывалом…
– А сама ты не видала ее? – спросила Эмилия.
– Кто, я? Полноте, барышня, никогда не видывала. Но вот нынче утром, – Аннета понизила голос, пугливо озираясь, – нынче при дневном свете, знаете, мне вдруг взбрело на ум взглянуть на диковинку, после того, что я наслушалась про нее странных намеков; вот я и дошла до двери и непременно отворила бы ее, но она оказалась запертой.
Эмилия, стараясь скрыть свое волнение, спросила, в котором часу Аннета подходила к дверям комнаты; оказалось, что это случилось вскоре после того, как она сама была там. Из других расспросов она убедилась, что Аннета и, по всей вероятности, тот, кто сообщал ей все эти сведения, не знали страшной истины, хотя с вымыслами было перемешано многое похожее на правду. Теперь Эмилия стала бояться, что ее посещения в таинственную комнату были замечены – двери оказались запертыми немедленно после того, как она побывала там – и что Монтони будет ей мстить за ее любопытство. Ей страстно хотелось узнать, откуда и как взялась выдумка, внушенная Аннете: ведь Монтони мог желать только одного – молчания и тайны. Но она чувствовала, что эти мысли слишком ужасны, чтобы заниматься ими в час ночной, и старалась отогнать их от себя, разговаривая с Аннетой, болтовня которой, при всей ее наивности, была все-таки лучше, чем тишина и безмолвие глухой ночи.
Так они просидели вместе почти до полуночи, причем Аннета несколько раз порывалась уходить. Огонь почти потух; Эмилия слышала в отдалении громкое хлопанье входной двери, которую запирали на ночь. Она приготовилась лечь спать, но ей все не хотелось отпускать от себя Аннету. В эту минуту раздался большой колокол у портала. Обе девушки насторожились в боязливом ожидании; через некоторое время звон раздался снова. Вскоре после этого они услышали стук колес по двору. Эмилия почти без чувств откинулась на спинку стула.
– Это граф, – промолвила она.
– Как! в такую пору ночи? Полноте, что вы, барышня? Странное время для посещений!..
– Пожалуйста, прошу тебя, добрая Аннета, не теряй времени на пустую болтовню. Сбегай ради Бога, узнай, кто приехал!
Аннета вышла и захватила с собой свечу, оставив Эмилию в потемках; за несколько минут перед тем темнота показалась бы ей страшной, но теперь в своем волнении она ее почти не замечала. Она ждала и прислушивалась, затаив дыхание; до нее доносились какие-то далекие звуки, но Аннета не возвращалась. Наконец терпение Эмилии лопнуло, она решила выйти в коридор; не скоро удалось ей нащупать дверь своей комнаты, и когда она, наконец, отворила ее, то побоялась пуститься в непроглядную тьму коридора. Теперь ясно слышны были голоса; Эмилии показалось даже, что она отчетливо различает голос Монтони и графа Морано. Вскоре послышались приближающиеся шаги; вслед затем луч света пронизал тьму и появилась Аннета; Эмилия бросилась ей навстречу.
– Да, барышня, ведь вы не ошиблись, и вправду это граф приехал.
– Он приехал! – воскликнула Эмилия, устремив глаза к небу и схватившись за руку Аннеты.
– Боже мой милостивый, да не волнуйтесь же, барышня, ишь ведь как побледнели! Скоро мы все узнаем.
– Узнаем, конечно, – промолвила Эмилия, быстрыми шагами устремившись назад в свою комнату. – Мне что-то нехорошо, мне нужно воздуху!
Аннета распахнула окно и принесла воды. Дурнота скоро прошла, но Эмилия попросила Аннету не уходить, покуда за ней не пришлет Монтони.
– Что вы, барышня! Да станет ли он беспокоить вас в глухую пору ночи; наверное он думает, что вы спите.
– Ну, так останься со мной, пока я не засну, – сказала Эмилия, почувствовав временное облегчение при этой мысли, довольно вероятной, хотя она раньше не приходила ей в голову. Аннета скрепя сердце согласилась-таки остаться; Эмилия, поуспокоившись, решилась задать ей несколько вопросов, между прочим: видела ли она графа?
– Как же, барышня! я видела, как он выходил из экипажа. Отсюда я пошла прямо к решетке в северной башне, знаете, оттуда видно все, что делается во внутреннем дворе. Вот и увидала я графский экипаж и самого графа; он ожидал у ворот, потому что привратник спал – при нем было несколько человек верхами и с факелами в руках. Как отперли ворота, граф сказал что-то такое, чего я не могла разобрать, потом вышел из экипажа, а с ним еще какой-то господин. Я была почти уверена, что синьор Монтони уже лег спать, и побежала в барынину уборную – попытаться, не услышу ли чего интересного. Но по пути повстречалась с Людовико, и он сказал мне, что синьор не спит и о чем-то совещается с его, Людовико, барином и другими господами в той комнате, что в конце северной галереи; при этом Людовико приложил палец к губам, дескать; «тут творится что-то необыкновенное, но об этом надо держать язык за зубами, Аннета!». Вот я и держу язык за зубами, барышня, и сейчас же пришла сюда рассказать вам.
Эмилия спросила, кто такой кавалер, сопровождавший графа Морано, и как Монтони принял их, но Аннета ничего не могла объяснить ей.
– Людовико, – прибавила она, – сейчас бегал звать лакея синьора, чтобы тот доложил о приезде гостей.
Эмилия сидела в задумчивости; тревога ее настолько усилилась, что она послала Аннету в людскую, где та могла, по крайней мере, услыхать что-нибудь о намерениях графа относительно пребывания его в замке.
– Ладно, барышня, я, пожалуй, схожу, – промолвила камеристка с готовностью, – но как же я найду дорогу, если оставлю вам лампу?
Эмилия вызвалась посветить ей, и обе женщины вышли из комнаты. Дойдя до верхней площадки главной лестницы, Эмилия вспомнила, что тут может встретиться с графом Морано и, чтобы избегнуть главного входа, Аннета выбрала другую дорогу, по боковым коридорам к задней лестнице, ведущей прямо в людскую.
Возвращаясь к себе, Эмилия боялась заблудиться в запутанных ходах замка и снова наткнуться на какое-нибудь страшное зрелище. Боязливо подвигалась она вперед и вдруг ей почудилось, что она слышит в отдалении тихие стоны; остановившись, она услыхала их вторично и уже совершенно явственно. Направо в коридоре было несколько дверей. Эмилия шла, прислушиваясь. Дойдя до второй из этих дверей, она услыхала изнутри жалобный голос. Она остановилась, не смея отворить дверь и в то же время не решаясь отойти. Вслед затем раздались судорожные рыдания и, наконец, вопли, раздирающие душу. Эмилия стояла пораженная и в боязливом ожидании старалась пронизать взором окружающую тьму. Стенания продолжались. Жалость, наконец, преодолела страх. Не может ли она чем-нибудь помочь страдальцу – мелькнуло в голове Эмилии, и вот она взялась за ручку двери. Ей казалось, будто она узнает этот голос, хотя и изменившийся от горя. Поставив лампу на пол в коридоре, Эмилия тихонько приотворила дверь; за нею было темно, только из отдаленной части комнаты струился слабый свет. Эмилия тихо вошла. Прежде чем она успела дойти до освещенной полосы, ее поразила фигура госпожи Монтони, склоненная над туалетным столом, в слезах и с носовым платком у глаз. Эмилия замерла на месте.
В креслах у камина сидел какой-то человек, кто – она не могла рассмотреть, и что-то говорил тихим голосом от времени до времени, так что Эмилия не могла слышать слов; но ей показалось, что при этом госпожа Монтони каждый раз начинала плакать сильнее; она была так поглощена своим горем, что не замечала Эмилии. А та, несмотря на желание разъяснить причину теткиной скорби и узнать, кто этот человек, допущенный к ней в уборную в такой поздний час, побоялась еще больше смутить ее, появившись врасплох, и воспользоваться случаем, чтобы подслушать интимный разговор. Поэтому она тихонько отступила назад и, проплутав некоторое время в коридорах, наконец, попала в свою комнату; там заботы, еще сильнее близкие ее сердцу, оттенили на второй план чувства жалости и беспокойства за ее несчастную родственницу.
Между тем Аннета вернулась, но не принесла никаких разъяснений; слуги или сами ничего не знали, или притворялись ничего не знающими относительно пребывания графа в замке. Они толковали лишь о дурных, ухабистых дорогах, по которым только что ехали, и о том, как мог их господин решиться ехать в такую темную ночь, потому что, как они рассказывали, при факелах ночь казалась еще темнее в суровых горных ущельях. Аннета, увидав, что ей ничего больше не добиться, не стала больше расспрашивать, а слуги принялись с криками требовать поскорее топлива для очага и ужина.
– А теперь, барышня, не прогневайтесь: я до смерти спать хочу, – закончила Аннета, – да и вам отдохнуть не мешает, так что уж лучше отпустите меня…
Эмилия понимала, что было бы жестоко долее удерживать Аннету; тем более, что теперь уже нечего было ждать зова от Монтони в такой поздний час; поэтому она решила отпустить служанку. Но, оглядев свою мрачную, пустынную комнату, она почувствовала снова прилив непреодолимого страха.
– Знаю, что бесчеловечно просить тебя посидеть со мной, Аннета, пока я не засну, – сказала Эмилия, – боюсь, что пройдет много времени, прежде чем мне удастся забыться. Ступай с Богом, только, прежде чем уйти, скажи мне: был ли Монтони с графом Морано в главной прихожей, когда ты там проходила?
– Да, барышня, они были там вдвоем…
– А заходила ты в тетушкину уборную после того, как ушла отсюда?
– Нет, не заходила, барышня; идя мимо, я подошла к дверям, но они были заперты; я и подумала, что барыня верно почивает.
– Кто же был у твоей барыни сейчас? – спросила Эмилия, позабыв свою обычную осторожность.
– Никого не было, – отвечала Аннета, – наверное, ни души не было…
Эмилия замолчала; после некоторой борьбы с воображаемыми страхами ее сердечная доброта, наконец, одержала верх над трусостью, и она отпустила Аннету на ночь. Потом она долго сидела, размышляя о своих делах и о госпоже Монтони, пока глаза ее не остановились на миниатюрном портрете, найденном ею после смерти отца в его бумагах, которые он приказал уничтожить. Портрет лежал у нее на столе между кое-какими рисунками, незадолго перед тем вынутыми из чемодана. Вид портрета пробудил у нее немало интересных размышлений. Меланхолическая прелесть этого лица смягчала неприятное чувство, вызванное им в ее сердце. Оно было в том же роде, как и лицо ее отца; ей почудилось даже некоторое сходство в чертах. Но приятное впечатление ее вдруг исчезло, когда она вспомнила о словах рукописи, найденной вместе с портретом, – словах, когда-то вызвавших в ее душе так много сомнений и горя. Наконец она очнулась из глубокой задумчивости и стала раздеваться, чтобы лечь спать; одиночество и окружающая тишина среди глухой ночи, в связи с ее мыслями по поводу портрета, еще более прежнего угнетали ее. Намеки Аннеты, при всей их наивности, также не могли не волновать ее, тем более, что тут же, неподалеку от ее спальни находилась та комната, где она сама недавно видела леденящие кровь ужасы. Вдобавок дверь, выходящая на лестницу, в ком угодно могла возбудить опасения; под влиянием тишины и одиночества, Эмилии стало приходить в голову, что эта лестница имеет какое-то таинственное отношение к роковой комнате, о которой ей даже вспомнить было страшно. Решившись не раздеваться, Эмилия легла как есть в платье, а у подножия ее постели свернулся Маншон, собака ее покойного отца, на которую она полагалась, как на верного стража.
Улегшись в постель, Эмилия пыталась отогнать от себя всякие мысли; но неугомонное воображение все работало, и на башенных часах пробило два, прежде чем она сомкнула глаза и погрузилась в тревожную дремоту.
Вскоре она проснулась от какого-то шороха, как будто в самой комнате; но сейчас же все стихло, и Эмилия подумала, что это один из тех необъяснимых звуков, которые чудятся во сне; она положила голову на подушку и старалась заснуть.
Опять повторился тот же шум; казалось, он шел из той части комнаты, которая соприкасалась с потайной лестницей. Эмилии вспомнилось вдруг, что в предыдущую ночь дверь на лестницу была кем-то заперта. Сразу ее охватило прежнее подозрение, что существует какая-то связь между этой лестницей и комнатой ужасов. Сердце ее сжалось от страха. Приподнявшись на постели и слегка отдернув полог, она посмотрела на дверь, ведущую на потайную лестницу, но лампа, горевшая на камине, разливала такой слабый свет по комнате, что отдаленные ее части тонули в густой тени. Между тем шум, как ей казалось, идущий от дверей, все не прекращался. Он походил на скрип ржавых засовов, иногда приостанавливался, потом опять возобновлялся с большой осторожностью, как будто чью-то руку сдерживал страх привлечь внимание. Эмилия, не спуская глаз с двери, увидала, как она тихонько приотворилась и что-то вдвинулось в комнату, – но что именно она не могла разглядеть в полутьме. Почти теряя сознание от ужаса и, однако, настолько владея собою, чтобы удержаться от крика, готового сорваться с ее губ, она выпустила из руки край полога и продолжала наблюдать за движениями таинственной фигуры. Фигура как будто скользила по дальней темной части комнаты; затем, когда она приблизилась к камину, где было посветлее, Эмилия убедилась, что это человек. Некоторые воспоминания точно ударили ее в сердце и почти лишили остатков бодрости; однако она продолжала наблюдать таинственную фигуру, на некоторое время застывшую в неподвижности; потом, тихо двинувшись к постели, фигура безмолвно остановилась в ногах постели, где полог был немного раздвинут, так что Эмилия могла сквозь щель видеть ее движения; но она онемела и застыла от ужаса и не могла даже шевельнуться.
Но вот таинственное видение опять отошло к камину, взяло в руки лампу, несколько мгновений осматривало комнату, потом опять двинулось к постели. В эту минуту свет разбудил собаку, спавшую в ногах Эмилии; она громко залаяла, соскочила на пол и бросилась на незнакомца; тот с размаху ударил ее шпагой в ножнах и бросился к постели – Эмилия с изумлением узнала в незнакомце графа Морано!
С минуту она смотрела на него в безмолвном ужасе; а он, упав на колени у постели, умолял Эмилию не пугаться. Отбросив в сторону шпагу, он пытался овладеть ее рукой, но тут к девушке вернулись силы, парализованные испугом; она соскочила с постели, одетая – к счастью какое-то предчувствие помешало ей с вечера скинуть платье.
Морано поднялся, бросился вслед за Эмилией, побежавшей к дверям, настиг ее на площадке лестницы и схватил за руку, но перед тем она успела различить при слабом мерцании лампы другого человека, спрятавшегося на половине лестницы. Она вскрикнула от отчаяния; ей представилось, что Монтони продал ее графу и что теперь ей уже нечего ждать спасения.
Морано, все держа ее за руку, повел ее назад в комнату.
– К чему все эти страхи? – проговорил он дрожащим голосом. – Выслушайте меня, Эмилия, я вовсе не затем пришел, чтобы пугать вас. Нет, клянусь Богом! я слишком сильно люблю вас, слишком сильно для своего собственного спокойствия!
Эмилия взглянула на него с боязнью и недоверием.
– Если так, то уходите, оставьте меня сию же минуту.
– Сперва выслушайте меня, Эмилия, – продолжал Морано, – выслушайте, ради самого Бога! я люблю и повержен в отчаяние – да, в отчаяние!.. Я смотрю на вас и думаю: неужели я буду разлучен с вами навеки? Но нет, этого быть не может! Вы будете моею вопреки Монтони и всем его злодейским козням!
– Вопреки Монтони! – с изумлением отозвалась Эмилия.
– Слышите, Монтони – негодяй! – с жаром воскликнул Морано, – негодяй, он готов был продать вас мне, он…
– Чем же лучше тот, кто хотел купить меня? – отвечала Эмилия, устремив на графа взор, полный спокойного презрения. – Уходите отсюда сию же минуту, – продолжала она голосом, трепещущим не то от страха, не то от радости, – или я подыму весь дом и вы навлечете на себя мщение синьора Монтони.
Но Эмилия твердо знала, что на таком расстоянии никто не услышит ее и никто не поспешит ей на помощь.
– Вам нечего рассчитывать на его сострадание, – сказал Морано, – он обошелся со мной гнусно, и моя месть будет преследовать его. Что касается вас, Эмилия, то, наверное, он имеет на вас какие-нибудь виды, еще более выгодные, чем прежде.
Искра надежды, вспыхнувшая в сердце Эмилии под влиянием речей графа вдруг погасла; на лице ее отразились движения ее души, и граф попытался воспользоваться своим открытием.
– Однако я теряю время понапрасну, – молвил он, – я здесь не для того, чтобы жаловаться на Монтони; я пришел умолять Эмилию, рассказать ей, как я страдаю, просить ее бежать со мною, чтобы спасти меня от отчаяния, а самое себя спасти от погибели! Подумайте, Эмилия, планы Монтони непроницаемы, но предупреждаю вас – они ужасны; он не знает никаких препятствий, раз дело коснется его интереса или честолюбия. Могу ли я покинуть вас в его власти? Бегите, бегите из этой мрачной тюрьмы с человеком, который боготворит вас! Я подкупил одного из слуг замка, он отопрет нам ворота, и еще до наступления утренней зари вы будете уже далеко, на пути в Венецию.