Анна Радклиф
Удольфские тайны
Глава 27
…о, поведай нам,
В каких мирах, в каких селениях витает
Бессмертная душа, покинувшая свою земную оболочку?..
После сна нервы Эмилии несколько успокоились. Проснувшись на другое утро, она с удивлением взглянула на Аннету, которая спала, сидя в кресле у ее постели; но происшествия прошлой ночи совершенно изгладились из ее памяти, и она продолжала с удивлением смотреть на Аннету, как вдруг и та проснулась.
– Барышня, дорогая моя! вы меня узнаете? – воскликнула девушка.
– Узнаю ли? Конечно, что за вопрос? – отвечала Эмилия. – Ты – Аннета, но скажи, зачем ты сидишь тут около моей постели?
– Вы были очень нездоровы, барышня. В самом деле, очень нездоровы! Я уж, право, думала…
– Как странно! – проговорила Эмилия, стараясь припомнить, что с ней было. – Боже мой! – воскликнула она, вздрогнув, – ведь это был только сон…
Она устремила на Аннету испуганный взор, а та, желая успокоить ее, проговорила:
– Нет, барышня, это было более чем сон, но теперь все уже прошло!
– Значит, ее убили! – глухо промолвила Эмилия и вся задрожала.
Аннета вскрикнула. Не зная того обстоятельства, на которое ссылалась Эмилия, она приписывала ее возбуждение болезненному припадку, но когда горничная объяснила, к чему относились ее собственные слова, Эмилия, вспомнив, что накануне ее пытались увезти, полюбопытствовала, удалось ли узнать, кто был зачинщиком этого дела. Аннета объяснила, что положительного ничего не узнали, хотя не трудно догадаться, кто все это устроил. Затем она объявила Эмилии, что ей, Аннете, она обязана своим освобождением. Эмилия, стараясь сдерживать волнение при мысли о тетке, по-видимому, спокойно выслушала Аннету, хотя в сущности не понимала почти ни слова из того, что она говорила.
– Ну так вот, барышня, – повествовала горничная, – раз Бернардин отказывался сообщить мне свою тайну, я решила разведать ее сама. Я проследила за вами на террасе, и только он отпер дверь в конце ее, как и я прокралась за ним, и все время шла за вами. Ну, думаю себе, тут, наверное, затеяно что-нибудь неладное, иначе зачем такая таинственность? К счастью, Бернардин не запер за собой двери на засов; отворив ее, я увидала при свете факела, в какую сторону вы направляетесь. Следя за светом, я пробиралась на некотором расстоянии, пока вы не дошли до подземелий часовни. Тут уж я побоялась идти дальше, потому что слыхала диковинные рассказы про эти самые подземелья. Но идти назад тоже было жутко в потемках, да еще одной. Так что, нечего делать, в ту минуту, когда Бернардин подправлял факел, я решилась идти за вами. Шла я, шла до того, как, вы достигли большого двора, – там уж я побоялась, чтобы кто-нибудь не увидал меня. Вот я и остановилась опять у дверей, видела, как вы прошли по двору к воротам, а как стали вы подыматься по лестнице, я и спряталась в подворотне… Я слышала лошадиный топот за воротами и людские голоса; какие-то люди ругали Бернардина, зачем он долго не ведет вас. Как раз в эту минуту Бернардин чуть было не накрыл меня, потому что опять спускался с лестницы, и я едва успела шмыгнуть в сторону. Но теперь я уже узнала его секрет и решила отплатить ему; да и вас выручить, барышня. Я сразу догадалась, что все это – делишки графа Морано, хотя он и уехал из деревни. Опрометью побежала я в замок, но, доложу нам, немало стоило мне туда найти дорогу через коридор, что идет в часовню. Странное дело, в ту пору я совсем позабыла о привидениях, хотя в другой раз ни за какие блага в мире меня туда не заманят! К счастью, наш синьор и синьор Кавиньи еще не ложились спать, так что скоро за нами следовала целая толпа, достаточно многочисленная, чтобы спугнуть Бернардина и его душегубов.
Аннета замолчала, но Эмилия все еще, казалось, слушала. Вдруг она проговорила:
– Я хочу пойти к нему сама. Где он? – Аннета спросила, о ком она говорит.
– О синьоре Монтони, – отвечала Эмилия, – я желала бы повидаться с ним.
Аннета, вспомнив приказание, отданное им накануне относительно ее молодой госпожи, встала и объявила, что сейчас пойдет искать его.
Подозрения девушки, касающиеся графа Морано, оказались совершенно верными; та же мысль пришла в голову и Эмилии. Монтони, тоже не сомневавшийся в том, что похищение затеяно было графом, начинал подозревать, что и попытка отравить его вином была произведена по наущению Морано.
Раненый граф, распинаясь когда-то перед Эмилией и уверяя его в своем раскаянии, в ту минуту говорил искренно; но он ошибался насчет предмета своих сожалений; он воображал, что сокрушается о жестокости своих поступков, а в сущности он печалился только о невыгодных последствиях этих поступков. Когда страдания стали ослабевать, его прежние убеждения ожили и, наконец, когда совершенно восстановилось его здоровье, он опять почувствовал себя готовым к предприятиям и борьбе с препятствиями. Привратник замка, служивший ему не раз и раньше, охотно согласился принять вторичную взятку и условился с ним относительно средств заманить Эмилию к воротам. Морано на виду у всех покинул деревушку, куда его отнесли раненым после поединка, и вместе со своими людьми отъехал на расстояние нескольких миль. Оттуда в ночь, условленную между ним и Бернардином, – который узнал из болтовни Аннеты, каким образом можно завлечь Эмилию, граф послал своих людей назад в замок, а сам ждал возлюбленную в деревушке, с намерением немедленно увезти ее в Венецию. Как не удался этот второй замысел, уже известно читателю; но о бурных страстях, волновавших пылкого влюбленного итальянца, и о его гневе, когда он вернулся в Венецию, можно только догадываться.
Аннета доложила Монтони о состоянии здоровья Эмилии и о ее просьбе повидаться с ним; он отвечал ей, что Эмилия может прийти через час в кедровую приемную. Эмилия желала поговорить с ним о предмете, лежавшем камнем на ее сердце; однако она не сознавала ясно, какой цели она может достигнуть этим разговором, и порою трепетала от ужаса при мысли о свидании с Монтони. Кроме того, она намеревалась просить него разрешения вернуться на родину, раз ее тетки уже нет живых; в успех этой просьбы она, впрочем, мало верила.
По мере того, как приближался момент свидания, волнение ее все росло; на сегодня ей хотелось извиниться под предлогом нездоровья, что было бы вполне правдоподобно. Размышляя о том, что она может сказать ему о себе и о судьбе тетки, Эмилия чувствовала, как безнадежны ее просьбы, и боялась, чтобы они еще пуще не раздражили мстительного Монтони. А между тем притворяться, что ей неизвестно о смерти тетки, значило бы сделаться как бы сообщницей преступления. В сущности это событие было единственное, на чем она могла основать свою просьбу о разрешении уехать из Удольфо.
В то время, как ее мысли находились в таком состоянии колебания, ей пришли сказать, что Монтони может принять ее не раньше завтрашнего дня. Она ободрилась, и с души ее скатилось почти невыносимое бремя страха.
Аннета сказала ей, что, кажется, господа опять собираются на войну: двор полон коней, и она слышала, будто отряд, отравившийся раньше, скоро ожидается в замок.
– Один из солдат говорил другому, – прибавила девушка, – что, наверное, те привезут с собою богатую добычу. Вот я и подумала: видно, синьор может с чистой совестью посылать своих людей грабить, – и, конечно, не мое дело об этом печалиться. Одного хотелось бы мне – поскорее выбраться подобру-поздорову из этого замка, и если бы не бедный Людовико, я уж непременно отдалась бы в руки слугам графа Морано, пускай бы похитили нас обеих – и вам бы от этого только лучше стало, барышня!
Аннета могла бы проболтать таким образом целые часы, – Эмилия не прерывала ее. Она почти не слушала и молчала, погруженная в задумчивость. Весь этот день она провела в каком-то торжественном спокойствии, как иногда случается с человеком, истомленным страданием.
Когда наступила ночь, Эмилия вспомнила о таинственных звуках музыки, которые она слышала на днях; эта музыка очень интересовала ее, и она надеялась услыхать еще раз прелестную, успокаивающую мелодию. Влияние суеверия стало одерживать верх над ее ослабевшим, измученным рассудком. С каким-то энтузиазмом призывала она мысленно охраняющий дух покойного отца и, отпустив Аннету на ночь, решила одна дожидаться повторения сладостной мелодии. Но было еще далеко до того часа, когда она слышала ее накануне. Желая отвлечь свои мысли от волнующих предметов, она взяла одну из немногих книг, привезенных из Франции, но неугомонные мысли не давали ей сосредоточиться. Она часто подходила к окну, прислушиваясь к малейшему звуку. Раз ей почудилось, будто она слышит голос; но так как вслед затем все опять замолкло, то она заключила, что это был обман воображения.
Так протянулось время до полуночи; вскоре замерли все отдаленные звуки, смутно раздававшиеся в замке, и все погрузилось в сон. Тогда Эмилия села у окна; через некоторое время она была выведена из задумчивости какими-то странными звуками, но не музыки, а точно тихими стонами страдающего человека. Эмилия напряженно прислушивалась, и сердце ее сжималось от ужаса; она догадывалась, что звуки, слышанные ею перед тем, тоже не были плодом ее фантазии. От времени до времени раздавались слабые стенания, но она не могла дать себе отчета, откуда они исходят. Внизу, под ее помещением, было несколько покоев, выходящих на укрепления, но они были давно заперты. Однако звук, очевидно, несся из одного из этих покоев. Эмилия облокотилась о подоконник и стала наблюдать, не увидит ли она там света. Насколько она могла наблюсти, в тех покоях стояла тьма, но на небольшом расстоянии, на террасе, ей показалось, как будто что-то движется…
При слабом сиянии звезд нельзя было различить, что это такое; у нее мелькнула догадка, что это, вероятно, часовой на карауле; она отнесла лампу в дальний конец своей комнаты, нарочно, чтобы ее нельзя было видеть с террасы, пока она займется наблюдениями. Вот опять показался тот же предмет. Он двинулся через террасу в направлении ее окна, и тогда она и имела возможность рассмотреть, что это человеческая фигура; она двигалась беззвучно, из чего Эмилия заключила, что это не часовой. Фигура придвинулась еще ближе, и Эмилия решила, что ей лучше отойти от окна. Страстное любопытство побуждало ее остаться на своем посту, тогда как страх неизвестно перед чем предостерегал ее отойти.
Пока она колебалась, фигура поравнялась с ее окном и остановилась. Кругом все было тихо, не слышно было даже шума шагов. Торжественность этой тишины и таинственная фигура перед ее глазами так устрашили ее, что она решилась отойти от окна, как вдруг заметила, что таинственная фигура отскочила, проскользнула вдоль террасы и вслед затем скрылась во мраке ночи. Эмилия несколько мгновений смотрела ей вслед и затем удалилась внутрь комнаты, раздумывая об этом странном случае: в ту минуту она почти не сомневалась, что ей явилось какое-то сверхъестественное видение.
Когда ее чувства несколько успокоились, она стала озираться, точно ища какого-нибудь другого объяснения этой загадки. Вспомнив, что она слышала о смелых предприятиях Монтони, ей представилось, что она сейчас видела какого-нибудь несчастного, ограбленного бандитами и приведенного сюда пленником, а что слышанная ею раньше музыка исполнялась им. Однако, если даже его ограбили, то казалось невероятным, чтобы его привезли в замок: обыкновенно бандиты почти всегда убивают своих ограбленных жертв, а не берут их в плен. А если бы он был пленником, то он не мог бы бродить по террасе без стражи. Это соображение тотчас же заставило Эмилию отказаться от своего первого объяснения.
Вслед затем ей пришло в голову, что это граф Морано, пробравшийся в замок; но она тотчас же вспомнила, какие трудности и опасности встретились бы ему на пути осуществления такого замысла. Если б даже ему удалось его предприятие, он поступил бы иначе, а не стал бы бродить один под ее окном в полночный час, – в особенности потому, что ему был известен потайной ход, ведущий прямо к ней в комнату; кроме того, он не издавал бы тех унылых звуков, которые доносились до ее слуха.
Приходила ей на ум и такая догадка, что это мог быть кто-нибудь, покушавшийся на безопасность замка, но печальные стенания таинственной фигуры опять-таки разрушали это предположение. Таким образом, случай этот оставался для нее загадкой. Кто мог бродить в глухой полночный час, издавая жалобные стоны или изливая скорбь свою в сладостных звуках музыки (она все еще склонна была думать, что прежде слышанная музыка и появление таинственной фигуры находятся в связи между собою) – до этого она не имела возможности доискаться. Фантастические грезы опять овладели ею и вызвали суеверный страх. Однако она намеревалась в следующую ночь опять заняться наблюдениями, надеясь, что ее сомнения разъяснятся. Она почти решилась заговорить с незнакомцем, если он опять появится.
Глава 28
…Унылые, таинственные тени!
Порой их видишь в склепах, в подземельях,
Они иль бродят, иль сидят над свежевырытой могилой…
Мильтон
На другой день Монтони вторично послал извиниться перед Эмилией, что чрезвычайно удивило ее. «Как странно!» – думала она про себя. «Совесть подсказывает ему цель моего посещения, и он нарочно откладывает его, чтобы избегнуть объяснения». Она почти решилась подстеречь его где-нибудь, но ее удержал страх. И этот день Эмилия провела так же, как и предыдущий, с той только разницей, что теперь некоторое тревожное ожидание относительно предстоящей ночи нарушало жуткое спокойствие, овладевшее ее чувствами.
К вечеру вернулась в замок вторая часть отряда, предпринимавшего поход в горы. Когда всадники въехали во двор, Эмилия из своей отдаленной комнаты слышала их грубые возгласы, пьяные песни и ликование, похожее на шабаш фурий по случаю какого-нибудь отвратительного жертвоприношения. Она боялась, чтобы они не совершили какого-нибудь варварского преступления, но Аннета скоро успокоила ее, сказав, что молодцы шумно радуются добыче, привезенной ими с собою. Это обстоятельство окончательно убедило ее, что Монтони на самом деле сделался атаманом бандитов и что он, рассчитывает поправить свои расстроенные дела, занявшись грабежом путников! Действительно, когда она обсудила со всех сторон его положение – в вооруженном и почти неприступном замке, одиноко лежащем в пустынной горной области, на далекой окраине которой были разбросаны города и местечки, куда постоянно держали путь богатые путешественники, – то пришла к заключению, что трудно было бы найти положение, лучше приспособленное для хищнических нападений, и у нее укоренилась страшная мысль, что Монтони сделался разбойничьим атаманом. Вдобавок и характер его – неустрашимый, жестокий, безнравственный, предприимчивый – как будто делал его способным для такой роли. Ему нравились треволнения и жизненная борьба; он одинаково был чужд и жалости и страха. Самая храбрость его имела зверский оттенок; это был не тот благородный порыв, который воодушевляет человека против притеснителя в защиту притесняемого, а врожденная зачерствелость нервов, которая неспособна чувствовать и, следовательно, не способна и к страху.
Но предположения Эмилии, вполне естественные, были, однако, не совсем верны. Как приезжая, она была не знакома с положением края и с обстоятельствами, при которых в Италии велись частые войны. Так как доходы многих итальянских государств были в то время недостаточны для содержания постоянных войск, то даже в короткие промежутки мира, допускаемые беспокойным нравом правительств и народов, возникал особый класс людей, нам незнакомый и очень смутно очерченный в истории той эпохи. Из солдат, распускаемых после каждой войны, лишь немногие возвращались к безопасным, но невыгодным занятиям мирного времени. Иногда они вербовались в другие страны и входили в состав воюющих армий. Иногда же они организовывали из себя разбойничьи шайки и занимали отдаленные крепости, где их отчаянная бесшабашность, слабость правительств, которым они приносили вред, и уверенность, что они могут быть призваны назад в состав армии, когда потребуется, – все это препятствовало слишком усердному преследованию их со стороны властей. Иной раз они примыкали к какому-нибудь популярному вождю, и тот вел их на службу любого государства, какое только соглашалось заплатить им за их услуги. Из этого обычая возникло название кондотьеров – слово, наводившее ужас на всю Италию в продолжение долгого периода, закончившегося в первых годах XVII века, – начало его не так-то легко проследить.
Распри между мелкими государствами имели большей частью характер личных предприятий, и вероятность успеха зависела главным образом не от искусства, а от личной храбрости вождя и солдат. Искусство, требуемое для всяких продолжительных операций, ценилось в то время невысоко. Достаточно было уметь провести войско против неприятеля с соблюдением строгой тайны или увести его назад в полном порядке. От полководца иногда требовалось, чтобы он устремлялся в такую опасность, куда его солдаты – если б не его пример – ни за что бы сами не отважились, а так как противникам никогда не было известно о взаимных силах, то успех дня часто зависел от смелости первых движений. Для подобных услуг кондотьеры были незаменимы; часто за победой следовал грабеж, – вот почему у них выработался характер, представлявший смесь отваги с разнузданностью, устрашавшей даже тех, кому они служили.
В то время, когда они не вели войн, их вождь обыкновенно проживал в своем собственном замке, а солдаты отдыхали и томились в бездействии или в том же замке, или в его окрестностях; в известное время потребности их удовлетворялись за счет населения, зато в другое время дележ богатой добычи избавлял солдат от зависимости; на крестьянах подобных округов обыкновенно отражался характер их воинственных гостей. Соседние государства иногда желали, но редко пытались уничтожить эти военные поселки, во-первых, потому, что это было бы трудно осуществить, а во-вторых потому, что замаскированное покровительство, оказываемое ими наемным войскам, обеспечивало им на случай войны контингент людей, который иначе было бы не дешево содержать, или который обладал бы такими качествами. Полководцы иногда настолько доверялись такой политике государств, что даже посещали их столицы. Монтони встречался с ними в игорных заведениях Венеции и Падуи; сперва он сошелся с ними как знакомый, но потом его расстроенные обстоятельства соблазнили его последовать их примеру на практике. Для этого-то и происходили полночные совещания в его венецианском палаццо: на них обсуждались планы его деятельности на будущее, с участием Орсино и других кондотьеров. Наступила ночь, и Эмилия опять заняла свое обычное место у окна. Было полнолуние; когда луна поднялась над кудрявыми вершинами леса, ее желтый свет озарил пустынную террасу и окружающие предметы более отчетливо, чем при слабом свете звезд, обещая помочь Эмилии в ее наблюдениях, в случае, если бы опять появилась таинственная фигура. Снова Эмилией овладело сомнение: она не знала, заговорить ли ей с незнакомцем, – к этому ее тянуло сильное, почти непреодолимое влечение; но по временам страх удерживал ее от такого намерения.
«Если это – лицо, замышляющее что-нибудь дурное против замка, – думала она, – то мое любопытство может обойтись мне очень дорого; а между тем, не от него ли исходили и таинственная музыка и жалобные стоны? Если так, то он не может быть врагом».
Тут опять ей вспомнилась судьба несчастной тетки, и она вздрогнула от ужаса и горя; внушения ее воображения овладели ее умом со всей силой действительности, и она стала верить, что виденная ею фигура была призраком. Она вся дрожала, дыхание ее стало затрудненным, холодный пот выступил у нее на лбу, и на мгновение страх осилил рассудок. Тогда мужество покинуло ее, и она решилась, если появится фигура, ни за что не заговаривать с нею.
Так тянулось время, пока она сидела у окна, охваченная страхом ожидания и жуткой полночной тишиной; смутно виднелись при лунном свете лишь очертания гор, лесов, а также группа башен, образующих западный угол замка, и терраса внизу; не слышно было ни звука; лишь от времени до времени перекликались часовые; затем раздались шаги солдат, сменявшихся на карауле. Эмилия узнала их издали на укреплениях по их копьям, сверкавшим при лунном свете, да по кратким возгласам, которыми они обменивались с товарищами. Эмилия удалилась в глубь спальни в то время, как часовые проходили мимо ее окна. Когда она вернулась к окну, кругом все затихло. Пора была поздняя; Эмилия утомилась бодрствованием и стала сомневаться, действительно ли она видела это странное явление прошлой ночью. Но она все-таки продолжала сидеть у окна; чувства ее были слишком взволнованы, сон казался невозможным. Луна сияла ярким блеском, и вся терраса была как на ладони. Но Эмилия видела только одинокого часового, шагающего по ней взад и вперед. Наконец, утомленная ожиданием, она удалилась на покой.
Но впечатление, произведенное на нее музыкой и жалобными стонами, слышанными раньше, а также таинственной фигурой, было слишком сильно: она решила завтра же повторить свои наблюдения.
На другой день Монтони как будто забыл о назначенном свидании с Эмилией; но она более чем когда-либо желала повидаться с ним и послала Аннету справиться, в котором часу он может принять ее. Монтони назначил одиннадцать часов. Эмилия явилась аккуратно в условленный час; она призвала на помощь всю свою твердость, чтобы вынести потрясение встречи с ним и страшные воспоминания, которые он вызывал в ее сердце. Монтони находился в «кедровой» приемной с несколькими офицерами; увидев его, Эмилия остановилась; ее волнение все росло, пока он продолжал разговаривать со своими гостями, как будто не замечая ее прихода. Но вот некоторые из офицеров, обернувшись, увидели Эмилию и у них вырвалось восклицание удивления. Она хотела поспешно удалиться, но Монтони окликнул ее, и она произнесла дрожащим голосом:
– Я желала переговорить с вами, синьор Монтони, если вы можете уделить мне несколько минут.
– Это мои друзья, – ответил Монтони, – они могут слышать все, что вы хотите мне сказать.
Эмилия, не отвечая, отвернулась от наглых, пристальных взглядов этих офицеров. Тогда Монтони последовал за нею в прихожую, а оттуда провел ее в маленькую комнату и сердито хлопнул дверью. Взглянув на его потемневшее лицо, она опять подумала, что видит перед собой убийцу тетки; ум ее был так потрясен ужасом, что она не могла сразу собраться с мыслями, чтобы объяснить цель своего прихода, а упомянуть имя госпожи Монтони – на это она ни за что не могла решиться.
Наконец Монтони нетерпеливо осведомился, что она имеет сказать.
– У меня нет времени заниматься пустяками, – прибавил он. – Мне каждая минута дорога.
Эмилия объяснила ему, что она желает вернуться во Францию и нарочно пришла просить его об этом. Он с удивлением взглянул на нее и осведомился, почему она этого просит; она запнулась, еще больше побледнела и чуть не упала к его ногам. Он смотрел на ее волнение с видимым равнодушием и прервал молчание, сказав, что ему пора уходить, Эмилия, однако, собралась с духом и повторила свою просьбу. Монтони отказал наотрез – и тогда только очнулся ее оцепеневший рассудок.
– Мне неприлично долее оставаться здесь, – молвила она. – Позвольте спросить, по какому праву вы задерживаете меня в вашем замке?
– Я хочу, чтобы вы здесь оставались, – отвечал Монтони, взявшись за ручку двери, – для вас этого достаточно.
Эмилия, зная, что с его волей бороться ей невозможно, не пробовала оспаривать его права; однако она сделала слабую попытку убедить его быть справедливым.
– Пока жива была тетя, – начала она дрожащим голосом, – мне можно было здесь жить; но теперь, когда ее не стало, я прошу у вас позволения уехать. Мое пребывание здесь не может принести вам никакой пользы, синьор, а мне будет только тягостно и неприятно.
– Кто сказал вам, что госпожа Монтони умерла?
Монтони устремил на нее пытливый взор. Эмилия колебалась отвечать, потому что никто ей этого не говорил, а она не решалась признаться, что видела те ужасы в комнате над воротами, которые именно и внушили ей уверенность в смерти тетки.
– Кто сказал вам? – повторил он еще более суровым тоном.
– Увы! это мне и так известно. Избавьте меня от ужасного допроса.
Она села на скамью, так как еле держалась на ногах от слабости.
– Если вы желаете ее видеть, – проговорил Монтони, – то можете. Она лежит в восточной башне.
Он вышел из комнаты, не дожидаясь ее ответа, и вернулся в «кедровую» приемную, где некоторые из офицеров, которые ранее не видали Эмилии, стали трунить над ним по поводу сделанного ими открытия. Но Монтони был, видимо, не расположен к шуткам, и они переменили разговор.
Между прочим Монтони обсуждал с лукавым Орсино план предполагаемой экскурсии их отряда; тот посоветовал залечь отрядом в засаде, ожидая неприятеля; этому горячо воспротивился Верецци, упрекая Орсино в недостатке мужества, и клялся, что если Монтони даст ему отряд в пятьдесят человек, то он разобьет кого угодно в пух и прах.
Орсино презрительно усмехнулся; на лице Монтони также мелькнула улыбка, но он продолжал слушать. Тогда Верецци начал разглагольствовать с резкими жестами, но вскоре его остановил Орсино каким-то аргументом, на который тот сумел ответить только бранью. Его пылкая натура не выносила хитрой осторожности Орсино – он постоянно препирался с ним и давно уже возбудил против себя глубокую, хотя и молчаливую ненависть противника. Монтони спокойно наблюдал обоих, зная их противоположные характеры и умея искусно приспособить того и другого к достижению своих собственных целей. Но Верецци в жару спора не постеснялся обвинить Орсино в трусости; при этом лицо того вдруг покрылось синеватой бледностью. Монтони, наблюдавший его бегающие глаза, увидал, как он поспешно сунул руку за пазуху. Но Верецци, лицо которого пылало багровым румянцем, представляя контраст с бледностью Орсино, не заметил этого движения и продолжал смело громить трусов, обращаясь к Кавиньи, который хитро усмехался над его горячностью и над немой злобой Орсино – как вдруг последний, отступив на несколько шагов, выхватил стилет, чтобы вонзить его противнику в спину. Монтони остановил его занесенную руку и многозначительным взглядом заставил его спрятать кинжал, никем не замеченный, кроме него самого, потому что большинство офицеров стояли у окна в стороне и спорили насчет лощины, где намеревались устроить засаду.
Когда Верецци обернулся, его поразила смертельная ненависть, написанная на лице его врага, и впервые внушила ему подозрение насчет его намерений; он схватился за рукоятку меча, но вслед затем, как бы опомнившись, обратился к Монтони.
– Синьор, – проговорил он, бросив многозначительный взгляд на Орсино, – мы не шайка разбойников: если вы нуждаетесь в храбрецах, то поручите мне эту экспедицию, я готов пролить кровь до последней капли: если же у вас есть работа для трусов – удержите его, а мне позвольте покинуть Удольфский замок.
Орсино, еще более раздраженный этой колкостью, опять вытащил стилет и бросился на Верецци; тот выступил ему навстречу с мечом, но Монтони и остальные вмешались и разняли их.
– Так ведут себя мальчишки, – обратился Монтони к Верецци, – а не мужчины: будьте умереннее в речах своих!
– Умеренность – добродетель трусов, – возразил Верецци; – они умеренны во всем, исключая страха.
– Хорошо, я принимаю ваш вызов, – сказал Монтони, устремив на него злобный, надменный взор и вынув меч из ножен.
– Согласен, от всей души, – крикнул Верецци, – хотя слова мои предназначались вовсе не для вас.
Он направил удар в Монтони: пока они дрались, подлец Орсино сделал вторичную попытку пронзить Верецци кинжалом, но опять был остановлен.
Наконец сражающихся разняли; после долгого, горячего спора они, наконец, примирились. Затем Монтони удалился вместе с Орсино и тайно совещался с ним довольно продолжительное время. Между тем Эмилия, ошеломленная последними словами Монтони, позабыла на время о его решении, что она должна оставаться в замке: все помыслы ее были поглощены злосчастной теткой, лежавшей, как он ей сказал, в восточной башне. По ее мнению, Монтони, допуская, чтобы останки его жены так долго оставались не погребенными, проявлял такую жестокость, такое бесчеловечие, на какое даже она не считала его способным.
После долгой внутренней борьбы она решилась воспользоваться его позволением посетить башню и в последний раз взглянуть на свою несчастную тетку; с этим намерением она вернулась к себе и, пока ждала Аннету, которая должна была сопровождать ее, она старалась собраться с силами, чтобы вынести предстоящую тяжелую сцену. Одна мысль об этом бросала ее в дрожь, но она знала, что впоследствии будет мучиться, если не исполнит этого последнего долга по отношению к тетке.
Пришла Аннета, Эмилия сообщила ей о своем намерении. Камеристка всячески старалась ее отговорить, но безуспешно и наконец, не без труда согласилась сопровождать барышню до башни; но никакие убеждения не могли исторгнуть у нее обещания войти в комнату, где лежала покойная.
Они вышли из коридора и достигли той самой лестницы, по которой недавно поднималась Эмилия; тут Аннета опять повторила, что ни за что не пойдет дальше, и Эмилия отправилась одна. Увидав опять следы крови, она почувствовала, что ей делается дурно; она принуждена была остановиться отдохнуть на ступеньках и почти решила не идти дальше. Но отдых немного подкрепил ее, и она двинулась вперед.
Подходя к площадке, на которую выходила верхняя комната, она вспомнила, что тогда дверь была заперта, и боялась, что и теперь окажется то же самое. Но она ошиблась: дверь открылась сразу, и она вступила в мрачную, пустоватую комнату; боязливо озираясь, она медленно шла вперед, как вдруг раздался чей-то глухой голос. Эмилия – не в силах произнести ни слова, не в силах двинуться с места, вскрикнула от ужаса. Опять послышался тот же голос; Эмилии показалось, что он похож на голос госпожи Монтони. Тогда, собравшись с духом, она бросилась к постели, стоявшей в отдаленной части комнаты, и отдернула полог. Перед нею лежало на подушке бледное, изможденное лицо. В первую минуту она отшатнулась, потом опять приблизилась и, вся дрожа, подняла иссохшую, как у скелета, руку, лежавшую поверх одеяла; но сейчас же выпустила ее и окинула это измученное лицо долгим, испуганным взглядом. Несомненно, это была госпожа Монтони, но так сильно изменившаяся от болезни, что ее трудно было узнать. Она была еще жива и, подняв отяжелевшие веки, устремила глаза свои на племянницу.