Андрей Белый
Африканский дневник
Вблизи города
Пучатся лопасти листьев; и – капают влагой; в чащобе порхают, как бабочки, смехи цветов; и – сквозят рогорогие чащи; и сахарный, сочный тростник загребает верхушками воздух; вскипает волнами веселая зелень пшеницы; из далей стволистые бурости пальмовых рощ, отягчаемых фиником; винтообразно изрезан их ствол; и летают от моря веселые стаечки, может быть, sterna nibotica[81]; пятноголовые пташки, порхая, пиликают песни.
Где лотос? Сказали, что он – не цветет; уже – март; трелит жаворонок из лазуревых озарений; и запахи сладкого тмина, и россыпи желтых цветов из зеленой чрезмерности хлопка.
И все обрывается – сразу: ряд валиков, вылепленных из засохшего ила, отрезал пшеничное поле.
Пустыня.
* * *
Как будто, мертво засерев, желтоватое море застыло сухими валами: как будто, мертво забурев, облетевшая зелень уныло свивалась листами. И тени, как дымами, полнили впадины стынущих валиков, мечущих в солнце сухой неприязненный блеск; и на них начертился орнамент зигзагов, слегка перечерченных в зыби летающих веяний; прятался, тяжело вздыхая под шлемом от яркостей солнца, валясь на мою неподвижную коленкорово-черную тень.
Вот цвета – желтоватый, сереющий, белый, въедаясь друг в друга, рябеют, мертвеют; и все изошло – разложением белесоватых и желтопесочных тонов.
* * *
То – Сахара: восточная часть ее, именуемая Ливийскою пустынею – самая страшная, непроходимая часть; и я думаю: тут, вон, пески, и туда, к юго-западу мощны пространства угластых, кричащих под солнцем (когда камни, треснув, исходят щелями) громад, известковых, пространства обломков кремней, голых скал, беспесчаных: хамады! Вот как путешественник Циттель рисует хамады: – «Мощные, серые, иногда красноватые плиты известняков гладко отполированы… и стеклянная поверхность их блестит под лучами…» – в Ливийской пустыне, туда к юго-западу, нет кругозора в хамадах; лишь далее, за Фарафрахом, по Циттелю, расстилаются дали; террасообразно строение Ливийской пустыни; и профили дальних холмов разрастаются в воздухе ярким миражем громадных хребтов; их же – нет: гордый, выспренний, кряж превращается в малый уступ каменистого моря; оазов – не встретишь; не то, что в Сахеле: Туат, Тафилельт[82] прерывают пустыню в Сахеле; здесь днем накаляется воздух до 56°; температура песка еще больше; а ночи – прохладны: четыре, пять градусов только; и мы испытали там холод.
Непроходима пустыня отсюда до озера Чад; Нахтигаль проходил до Тибести – хребта, протянувшегося на 500 почти верст, где живет племя Тиббу, которое – как туареги восточной Сахары; средь горных вершин обитают они; здесь есть город Бардай; там – иные вершины подолгу стоят уснеженными; далее – смерть: и пытался проникнуть туда, за Тибести, известнейший Рольфе; он – не мог[83]; проникаешься уважением перед силою воли идущих туда: Густав Нахтигаль, Генрих Барт, Фогель Рольфе, Циттель вместе с отважнейшим Дюверье поражают меня; почему мы не знаем их; да, имена политических жалких фигляров известны младенцам, а кто читал… Стэнли?
* * *
Смотрю: беловаты холмы – в отдалениях; сочно исходят лиловыми пятнами – там: в отдалениях; тихо они переходят в суровости серогрифельной тускляди; все разложилось в оттенки: оттенками полнится этот гигантски простейший труп, составляя в дали семицветие пляшущих радуг, кусающих яро ресницы; что море – пустыня: меняет свое выражение; мучают зыбкости тучами едких улыбок, которыми тихо пространство дрожит, переполнившись, как электричеством, снами возможных миражей; нет сил туда углубиться!
И мы – повернулись к пустыне спиною: в роскошные зелени.
* * *
Снова пышнеют пространства; и вот: сикоморы, мимозы пред радостным взором – тут, рядом с пустынею: злобный Тифон отступил; и Изида – цветет; эта линия зелени пересекает пустыню и справа и слева по Нилу, порой прерываясь и далее разливаясь лугами Судана, чтоб там, у экватора слиться с громадой лесов; там растет баобаб; обезьяны, цепляясь в ветвях, наполняют стрекочущим криком окрестности; и попугайные яркие перья мелькают средь зелени: важно стоит марабу; и лысеет над водами; и – носорог щиплет траву; стоят полушария малой шиллукской деревни[84]; шиллуки сидят там под деревом, приготовляя сосуды из глины, перетирая зерно кукурузы камнями; и где-то шипит неизбежный «пифон»; по той области можно пройти беспрепятственно к водоразделу меж Нилом и Конго; и Стэнли бродил там недавно; смотри: не теряйся: не то «Ниам-ниам»[85] съест, обглодает тебя: там оценят тебя не по книгам, по… ляжкам; из «biceps»'a сварят бульон.
* * *
Здесь повсюду – каналы, канальцы, канальчики: пересекаются в сеть; вот один отрезает нам путь, пробегая высоко: на вале из зелени.
Некогда длинный канал перерезал равнину от Нила до Красного моря, соединяя «Эдор» с «Mare Nostrum»; канал этот рылся Нехао еще[86]; был окончен впоследствии Птоломеем Вторым; и Страбон говорит, что могли пробегать по нему две триремы, идя параллельно; но он замелел; при калифе Омаре его расчищали; но вскоре засыпан был он; его длительность – тысяча лет.
* * *
Все каналы: на насыпях; если на насыпь взойти, то увидишь и воду и кузов скользящей фелюги; а то – его нет; нет воды, и бегут по земле, среди зелени – белые, синие полосы там островерхого паруса.
Из желтоватых соцветий просунулась толстая, черная морда; то – буйвол; за ним – темнокубовым, легким подрясником ходит сквозь ветви соцветий феллах – землепашец; он – строен, вынослив, красив, благодушен, здоров; но – изнежен; он – празднует в праздности: если б ему не трудиться! За лень он готов продать в рабство себя и детей, чтоб сидеть под припеками солнца у дома паши в совершенном безделии; готов выносить и побои и ругань: не так было недавно еще; в эти дни Магомет-Али рыл в нильской дельте каналы; так он уходил – много тысяч людей; он множил свои угрожавшие армии; затрепетала да, Европа; Египет украсился рядом мостов, крепостей, высших школ, где тупели лениво студенты; суданский пророк колотил, надвигаясь, полки египтян; наконец, разбежались они перед английским десантом; и вот – подоткнувши, в кубовой мягкой абассии, пашет феллах, провожая мордастого, чернорогого буйвола.
Всюду – лазурные пятна феллахов; и всюду – мордастые буйволы: жирные, черные земли потеют парами; вон пятна к канальцам спешащих феллашек выходят на валик; они укрепили на плечи землистые груши сосудов, взобравшись на валик, мы видим как липкие, все шоколадного цвета мальчата купаются в липкой грязи: шоколадная лужа разбрызгана ими; а там, на высоком валу – колесо; и его вертит буйвол.
В зеленом пространстве из тминного запаха где-то торчат ряды вылеплин ила; ютятся, как гнезда; одно прилепилось к другому; то – домики; окна чернеют, как норы; соломою крыши их трутся; и длинные жерди колодцев раскинуты в воздухе: это – деревня.
Туда не поедем.
Боголюбы 911 года
Нил
Нильское зеркало ожерельем пузырьков проговорит у кормы: голубокрылая птица, фелюга, чуть-чуть закачалась; и – дрогнула; тронулись струи; и – тронулся берег; безостановочным перегоном понесся.
Каир – не Каир.
Струи тихо бормочут; свивается свитком блаженное время; снимается мир; и снимаются с плеч все дневные усталости отвеваемым жаром и отвеваемой пылью; плывем, уплываем: на даль – набегаем.
Голубокрылые абрисы многих фелюг набегают, тишайше несясь в тишающей зыби, сегодня лазоревой; белые взвеси полос парусов – распростерты; пузырится влага у носа, и полосы влаги расходятся ясным хвостом: от кормы – к берегам.
Наплываем на дали.
Феллах стал ногой на корму; и за ним над водой завивается складка абассии кубовой лопастью; я не могу оторваться: какие же певчие краски, – коричневый тон голоручий из раздуваемых кубовых рукавов вместе с оливковой древней досчатой кормой в отливающей пляске лимонов, в глазуревой глуби лазуревой ясени вод – что нежней, что странней?
Улыбаемся: Ася, и я, и феллах; наплывает дремота на грусти; и юркою рыбкой из грусти мелькает улыбка; светлеет, ширеет; и – птица летит: высоко-высоко – уж не это ль египетский ибис? Когда-то и здесь выползал крокодил на пески; и, позавтракав негром, он грелся в песочке, на солнышке, радостно вскрыв свою челюсть, чтоб стая голубеньких птичек влетела в разинутый рот: его чистить; когда-то метал пузыри, кувыркаясь в воде, бегемот; он – уплыл к голубому далекому Нилу; проливши слезу, убежал крокодил; а все та же тишайшая ясность: и Ася, и я, и феллах понимаем ее.
Дружелюбно кладу сигарету в ладонь взлопотавшего лодыря:
– «Что?»
– «Порт-Саидская?»
И улыбается лодырь: чему? Не тому ли, что твердая почва осталась за нами: Каир – не Каир; не Египет – Египет; и даже земля – не земля; прогорела она; отгорает, смывая все краски; она побежала; как лента кино, – миголетом ландшафтов; и лента – вернется; и ночь упадет…
Где-то будем во всю непроглядную ночь, где-то сложим свои неответные думы?
Зачем? Порт-саидская сигаретка – сладка; я платил за нее…
Я не помню.
Каир нас измучил: неделю мы тут задыхаемся в бреде гудков, голосящих трамваев, вуалей, тюрбанов и касок; мы бродим в бреду пирамид; многогрохотно мчатся лавины веков; весь Каир – на ребре Пирамиды; ребро же каирского дома – ребро пирамиды; везде и во все пропирает она; тишиной пирамид гласят гвалты.
Лишь Нилом смывается все, отплывая, сплывая, и окружая кольцом ожерелий из пены.
– «И нет: никогда не вернется Москва; эти – письма, придирчивость, мелкость, меня укусила, как здешние блохи»…
– «А ты еще сердишься?»
– «Да!»
– «Невозможно сердиться: смотри», – улыбаясь, Ася рукой показала на зыби.
Плывем, уплываем, отплыли, – ужель навсегда?
– «Никогда не вернусь!»
– «Никогда?»
– «Никогда!»
* * *
– «Ты – не думаешь?»
«Нет»…
«Я – не думаю тоже»…
И можно ли думать, когда утекает – то все, как вода? Утекает она; утекает кругом берега; утекает испуганно, запепелевши, и пепелами сжатое солнце: оно, – как лимон: паруса набежали и дрогнули; остановились на солнце; закрыли: закроется все, чем мы жили; откроется то, чем мы не жили; и – паруса отбежали от солнца; оно зеленеет незрело под праздною пальмою.
Мы – повернули; и снова с каирского берега желтые здания, точно чудовища, вдоль водопоя – бегут из пустыни: по берегу.
* * *
К парусу тихо теперь подбирается месяц; и так неприметно играет серебряной рыбкой в струе; распадется рыбка на быстрые искры: и мухами, мухами бешено мечется рой искряных бриллиантов.
* * *
Фелюга – несется обратно: несется за нами мир тусклостей; эта погоня – бесшумна; вот – тусклости глянут, склонясь из-за плеч, куда канули синие линии берега, где в непонятной мольбе дерева заломили, страдая, огромные руки, чтоб рвать и ломать; непокойная скорбь поразила прибрежные земли; они – прилетийские; мы возвращаемся вновь в непокойный Аид; непокойные тени Аида простерты от берега; смолами медленно пережигается мгла, подавая из воздуха золотокарие земли; испуг поразил их; в египетском ужасе окнами смотрят дома.
Беспокоится, выюркнув в струи, весь серебряный рой пролетающих месячных мух под мостом: Каср-ель-Нил; поползли скарабеи, сцепившись ногами, в ползучую скатерть: зигзагами ножек; и вот уже – черви ломают клубок серебра, заплетаясь в смену арабских серебряных знаков под месяцем; смена письмян пробегает по водам арабскими знаками.
Только в какое вот слово сливаются буйные буквы? Кто нам перескажет беседу висящего месяца – в водах?
Мы вышли: фелюга качается; хлюпнуло тихо весло, разгребая серебряных скарабеев.
* * *
Проходим в бесшумный египетский сад, где качаются днем в ветвях изумрудные сирины-птицы, где лепеты капелек из ноздреватого камня подкрадутся сладкою болью; та сладость Египта есть ложная сладость.
Проходим в бесшумный египетский сад – в то мгновение, когда перед ночью все звуки сладчают, а краски нежнеют: и все обдает нестерпимою нежностью нас, на мгновение только; потом поразит и придушит откуда-то рухнувший серый египетский пепел; а в пепельной синесиреневой серости грознокоричневый вечер задушит, схвативши за горло; и снимутся сирины с резкого скрежета улиц.
Боголюбы 911 года
Кварталы Каира
Отсутствуют грани.
И вот в азиатский восток проливается Африка – с юга и с запада; с севера – веет Европа; контрасты отсутствуют; а непрерывность – везде; и черта за чертой незаметно проходит в проспекты Европы кривой закоулок из… Азии: капля за каплей экзотика капает; если бы от окраины перенестись на окраину, – можно бы воскликнуть:
– «Что общего?»
Право, Каир, не есть город; между Европой и Африкой-Азией – пояс смешений кварталов; в летучих пробегах нельзя очертить весь Каир.
В указателях делят его на две части: на запад и на восток от Калиг (это – улица).
Вот на восток от Калиг протянулись кварталы Европы, теряя свою чистоту постепенно; во-первых: квартал Измаилиэ – центр европейской торговли; он вас поражает салонами, вскрытыми в улицу – серией магазинов, где в мягких коврах средь растений у входа порою расставлены кресла; вы – входите, в кресла садитесь, а долговязый и выбритый бритт в белоснежных пикейных штанах, обижая изяществом вас, подает папиросы: для пробы, и вы за двенадцать египетских пьястров[87] получите пряную пачку египетских папирос; да, у нас в ресторанах такая коробка дешевле; средь многих блистающих стеклами пышных гнездилищ торговли и агенств – обилие лавок египетских древностей (большая часть сфабрикована); песья головка зеленой фигурки торчит из окна вместе с брошкою, изображающей коршуна (точно такого же, какой залетал над проспектом на пламенной сини); египетский скарабей фигурирует здесь; ожерелье из матовых, мертвых каких-то камней; и – всевидящее сбоку око; сюда – не ходите: в булакском музее вы купите подлинно древность: ее продают в отделеньи музея; там древности установлены специалистами.
По улицам Измаилиэ праздно фланируют – смокинги, дамы и фесочки (в палевом); каменный англичанин проедет в кровавом авто – в серой каске; вуаль, голубая, причудливо плещется с каски; стоит полицейский феллах в туго стянутом, в новом мундирчике; и поднимает над улицей белую палочку, строя рукою египетский угол; другой же феллах поливает из мощной кишки пламень плит; здесь на площади – садик; и брыжжут в газон оросители, пышно, – фонтанчиком; всюду – киоски: с газетами; здесь – людоход.
Во-вторых: величавый квартал, центр общественных зданий: Эсбекиэ; в-третьих: новый квартал, где взлетают гиганты семи этажей; он растет не по дням – по часам, раздувайся новою кладкою зданий: Абассии.
Здесь многоглазые, солнцем блистают строения, в желтых, кирпично-коричневых, рыжих, взлетающих каменных выступах, напоминающих круглые бастионы чудовищной крепости; всюду на окнах решетки сквозных жалюзи, сеть балконов, веранд, парусина, где фрачники, снежно-кисейные дамы, в шезлонге издалека лорнируют пыльную улицу; неподметенный, широкий проспект от сжимающих справа и слева громадин демиморесок мучительно, неестественно узится; сеть электрических фонарей приседает; и – кажется низкой. Паллас за Сплэндидом: отэли, отэли, отэли; обставлены пышно садами, где – спорт; за стенами – ковры, чистота, тень и тишь; а на улице, перед окном фешенебельной лэди, уселись феллахи; один из них – ищется; блохи снедают его.
Интересен Тефтикиэ, чистый квартал, столь излюбленный администрацией; а кварталы Муски, Абдин, Фаггалах – уже смешаны; в первом – гремящие центры торговли: и левантийской и греческой; бьют из грязнейших лавченок каскады восточных пестрот; подозрительный грек, армянин, турок, старый сириец, еврей из-за роскоши кажет свой нос и лукавое око, как жадный паук, среди блещущей паутины засел; и – ждет мух; великолепия перемешаны с европейскими ситцами; всюду на вывесках здесь фигурирует: пестрый чалмач, жгущий оком, или жгущий усами, стоящими вверх, европеец (весьма подозрительный; он – вяжет галстук; те улички бьются восточной толпою и грязью кофеенок; дворики ранами грязно зияют наружу; везде постоялые дворики, с вывеской, где кровавою краскою намазаны буквы: «Hotel d'Europe» (ну, конечно, а как же иначе?); уже этажи провисают мрачнеющим выступом; грязный армяно-араб, или греко-сириец кричит из дверей.
Такова здесь центральная улица: улица Муски.
В квартале Абдин проживает турецкая аристократия: стиль всех построек – несносная помесь; она, как чудовище.
К западу от Калиг – настоящий Каир; в получасе ходьбы от реки: от Аббасиэ, до Ибн-Тулуна протянуты сети арабских кварталов: Баб-ель-Футун, Баб-Зуэйле, Баб-ен-Наср и – другие.
Арабская уличка
Кто побродил по трущобам Каира, ее не забудет; она – сверхъестественна: в ней безобразие – давит, страшит, ужасает; и, наконец, восхищает: убийственной гаммой махровых уродств; все дрянные миазмы спаляют гортани, щекочут носы; средь рычаний толп и оскала дверей – дыры окон, как черные очи; а гнойный урод подкатился – болячками; и – теребит за пиджак; черной гарью и бурым хамсином прихлопнуто небо; все тело – зудит и горит; раздираешь его: наградили блохами; потеряны вы безвозвратно у кривых малюсеньких входов, подходиков, переходиков, недоходиков, тупичков, тупых стен; тщетно тычете пальцем в развернутый план: не понять, не вернуться!
Чернейшая серень глазастого трехэтажного дома и справа и слева на вас навалилась, сливаясь почти; и смеется бурлеющей щелью хамсинное небо; извилины улички нас – поведут; и нигде не свернете; и – снова вернетесь на прежнее место; бесконечно вы кружитесь; грязь, вонь и пыль возрастает; а щель закоулка – смыкается; гвалты – растут: вас задергали, вам проломали все ребра; сквозь вас повалили пестрейшие толпы; вы – сами проход, по которому тяжко шагает… верблюд…
Вы свернули: все то же; свернули: все то же; свернули: все то же; свернули: еще, и еще, и еще, и еще, и еще, и еще… Раз пятнадцать, раз тридцать, раз сорок – свернули; и снова – на прежнем вы месте. Где выход из гама, из лая, из плача, из рева, из хрипа, из рыка – где выход?
Опять повернули: из тесной гарланящей улички в более тесный проходик; оттуда ведет вас проходик: его – ширина пять шагов; завернули в грязнейшую щель (ширина ее только три шага); свернули еще (ширина – два шага!), а угрюмость и тень – много метров: вперед и назад; а толпа напирает, толкает и давит; прососаны множеством вы капилляров огромнейшей толпоноснои системы, которая гонится, точно мельчайшие шарики по венам, артериям города: ищите – где тут сердце, где площадь, где тут полицейский; и – площади нет: полицейского нет.
Вдруг свернули, и – диво: как будто редеет толпа; повернули еще – поредела; еще – побежали, спеша, одинокие хахи; еще – никого; и еще – никого; вы попали в пустыню; вся кровь – отлила; вы – стираете пот, поднимаете взор: простирается жаркая, темная мгла; то песчинки; хамсин уже дует три дня, отнимая дыхание; руку вы нервно прижали к груди: продохнуть, додохнуть! Ни прохода, ни выхода!
Где полицейский? Как выбраться: он полицейский на «Avenue de Boula-que», а не здесь; ни европейца, ни даже египетской фесочки! Чистые фесочки все в Измалиэ, в Эсбекиэ, или в Абассиэ.
Тронулись, вновь завернули: бежит вам навстречу халат; и проходит, лазурясь, абассия; снова – свернули – толпа подхватила; и вот после долгих скитаний вы брошены к площади; к площади вышли три улицы; и на одной – слава Богу! – трамвайные рельсы.
Вы прыгнули в первый попавшийся трам; он – уносит; он выбросит вас – где вы не были; там, где он выбросит вас, вам укажут, как вам возвратиться.
Боголюбы 911 года
