Андрей Белый
Африканский дневник
До Каира
Дома пролетели; песчаные тусклости там заливало пятно белых вод: Мензалех: порт-саидское озеро; издали виделись птицы; и то – пеликаны.
Уже – Кантара: побережная станция; рослые негры в длиннейших верблюжьего цвета пальто, с перетянутой талией в фесках бежали по станции с ружьями: это солдаты-суданцы, наверное жители вади[78]: из вади Хальфы, из вади Шелляль, иль из вади Дебол они взяты; быть может, они поселение Дар-фура, болтающие на языке своем, нубо: в их речи нет боя гортанных; и пела их кучка под окнами поезда «инго-ан-анго» какими-то мягкими звуками в нос; их отцы собирались под знамя Магди.
Я читал, что нубийские негры – стремительно вспыльчивы, злы.
Поезд – тронулся; узкая лента в песках протянулась далеко отливами жести: Суэцкий канал!
– «Такой узкий?»
Здесь тракт караванов к Египту из Сирии: некогда ворвались здесь арабы в Египет; Аравия – там: за полоской она; эти же дюны протянуты вниз до предгорий Габеша; по этому тракту когда-то от озера Манзалех, бросил войско свое Бонапарт, угрожая всей Сирии.
Вдруг обнаглев, зашипел желтолет из песков, обуряя ландшафты; арабы, вскочив, побросались к разинутым окнам; и щелканье всюду послышалось; быстро зигзаги песка нагрязнили на стеклах; к стеклу прикоснулся: оно горячо.
В запустеньях Суэцкий канал прояснился расплавленной лентой жести; и – линией телеграфных столбов сиротел; лиловатым миражем играли рефлексы; над серым холмом белосерый верблюд промаячил отчетливо зеленоватым верблюдом; седой бедуин в полосатом плаще (рыжебелом), подняв к глазам руку, из фиолетовой дымки глядел на наш поезд.
Упало окно; обнаглев желтолетом, песок заплевался в диваны, в одежды и в лица, щеголеватый сириец в сиреневом смокинге предупредительно бросился перед Асей: закрыть его; желтый язык из окна облизнул его пылью; он стал обтираться, открыв несессер, омочил себе пальцы душистой водой; достал портсигар:
– «Сигаретку?»
– «Спасибо!»
– «Она – порт-саидская; лучшие сигареты… Без опиума: а в египетских – опиум».
– «Те прославлены?»
– «Да, но в Египте стремятся курить эти вот: их в Каире уже не найдете!»
– «Высокие пошлины».
Наш собеседник – крещеный; он, – кажется, фабрикант папирос; он болтает: Каир, по его уверению есть файф-о-клок, а Египет – partie de plaisir; он – Европа Европы; каирцам – все ведомо.
– «Что там Москва?»
– «Да, у вас есть Толстой: ваш философ; читал я его.»
– «Никогда бы не стал я писателем».
– «Знаете, я был чиновником; я разъезжал по стране; в одном городе нашем глухом, где едва ли не все умирают от скорпионов (зеленый там есть скорпион), скорпионы чуть-чуть что не съели меня…»
– «?»
– «Их такое там множество: ножки постелей в отелях поставлены в толстые склянки, куда наливают кислоты; а то скорпион забирается в постель; мне пришлось ночевать: я пугался, увидев зеленого скорпиона; и сел я с ногами на стул; так всю ночь просидел».
– «Да, Россия – большая страна; никогда бы туда не поехал; ну что там?»
– «В Каире – балы, туалеты!»
Сириец – совсем надоел.
И сирийцы, и греки – цвет местного общества; а египтяне – лишь пыль: намекает на прошлое наглый феллах своим контуром: плеч (широчайших!) и узкою талией; те же все плоские бедра, которые смотрят на вас с барельефов; и тот же все лоб; наблюдаю феллаха в окне: тонкий, стройный, высокий, угрюмый; какой величавый красавец!
– «Интересуетесь местными нравами», – вновь пристает к нам сириец… – «феллахи!»
«А что?»
«Да они просто пыль: здесь цвет общества – пришлые, мы, анатолийцы, сирийцы и турки; пожалуй, что греки; и европейцы, конечно… феллахи же – фи!»
«Да, да, да: вы и я – христиане; мы – братья; о, право же: далеко не все наши, арабы, погрязли в невежестве; мы насаждаем культуру, как можем… Увидите вот».
«Вы, конечно, заедете скоро ко мне: я у вас побываю, конечно, мы будем видаться».
Надеюсь, что – нет!
Измалия: станция; поезд остановил канал, пересекши пустынный рукав.
Всюду зелень стеблем и листом испышнилась под солнце из черной земли; это – действие ила разлива; какие-то красноногие ласточки с серой головкой – не наши!
Уже Загазиг: это – город (торговый); несемся средь лепки каких-то гноящихся грязью домишек, торчащих из сора и сена базаров, несемся среди закоулков, увешанных синим и черным тряпьем, среди которых толпа сине-черных феллахов ломает о поезд свои истеричные жесты; на корточках греются около хижин; то – комья просохшего ила; и хижины праздно глазеют на нас прозиявшими дырами маленьких окон; чернея хитонами, в черных вуалях, спадающих с носа на нижние части смеющихся лиц; как монашки, скромнеют в толпе феллахини: насмешливо бросила черные взоры одна округленным, безротым, но будто смеющимся личиком, полуоткрытым: двуглазка какая-то, – черная ласточка?
– «Многие феллахини уже пооткрыли лицо; независимее они, надо правду сказать, наших косных сириек».
– «Ах, Сирия, Сирия!»
* * *
Издали вновь показались пустейшие бельма пустыни грядою холмов моккатамских; на склоне холмов зачернели квадраты каирских домов.
«Пирамида», – сказал мне сириец; но – пыль проглотила ее.
«Пирамида».
«Где?»
«Там!»
В желтобуром от пыли пространстве чернели теперь треугольники.
– «Много их тут».
Треугольники спрятались; поезд понесся в протертых постройках, протертых песками, пылающих пеклом; и справа и слева торчали тончайшие палочки, палицы, пальца, дубины: тела минаретов.
– «Смотри», – усмехнулась Ася, – «какие пошли каланчи!»
Вот плеснули в окно балахонные волны феллахов; резнули несносные крики; непереносные запахи ели – нам ноздри; порхали халаты:
– «Каир!»
Каир 911 года
«Хаха»
– «Хаха-хаха!»
– «А!»
«Хаха!» – кричало.
Могли бы пожить мы и в Бискре; могли бы увидеть Гафсу, Габес, Сфакс: нас тянуло в Египет.
И черная стая кидала меня в фаэтон; и размененный фунт испарялся (запрыгали быстро доллары в темных ладонях); носатый извозчик плаксиво визжал с высоты своих козел; сириец, забывший свой лоск, издавал как и все, что меня окружало, не гордые звуки:
– «А!»
– «Хаха», – указывая, куда следует нас отвезти.
– «Хаха, хаха!» – ответствовал извозчик; и – тыкался носом в сирийца и в нас; рассыпалося сено и сор; пред тюками на всех языках голосили:
– «See!»
– «Mare!»
– «Mer!»
– «Thalassa!»
Прыгнул обвязанный, кожаный, желтый сундук: саквояжи летели, как мячики; мячиком выкатил потный турист, заморгавший глазами навыкате: сыпалось сено и сор.
И рыдало «а-хаха» из ртов: и мы назвали «хахами» этих кричащих феллахов; и «хахи» в Каире гонялись за нами – носами и ртами: кричали:
– «Бакшиш!»
Все есть вымысел: «Хаха», которого с Асей придумали мы, воплотилась однажды для нас в настоящее имя; и наш проводник Ахмет-Хаха носил его; «Хаха» – феллашский «Иванов»; фамилия Хахи с тех пор – для меня нарицательна; все египтяне суть «хахи», или – вымыслы, призраки: так облеченное ныне в абассию ваше же тело – они; неуютно склониться над собственным… телом: и жуткостью дышит Египет: он – тело, которое сбросили, – труп; мы – над собственной тризной; отсюда – и муки, и казни; и – бегство; давно мы бежали отсюда; и – плен: полонил нас Каир!
* * *
Резнул «style oriental», или – подделка; культура Тунисии есть примитив; а культура Египта – барокко; меж тем Фатимиды создали Кахеру; сказалось губительно действие климата: испепелило культуру; такие фигуры, как строгий султан Нуреддин, или гуманный султан Саладин, – прошли сном.
* * *
Вот отель.
И какая-то хаха проводит в чулан: в нашу комнату; грязь – на постелях: пыль, пыль; сколько стоит? Цена этой комнаты – в перворазрядном отеле Палермо такая цена; вдвое менее стоил тунисский наш номер в отеле «Эймон»; проклинаем сирийца, сюда нас заславшего; грустно стоим над вещами; а хаха – уходит; зову.
– «Но послушайте: этими полотенцами утирались не менее десяти рослых парней!»
И хаха приносит… одно полотенце; уходит; зову:
«Но послушайте: это белье на постели; тут спали солдаты».
И хаха приносит – белье; и уходит: зову:
«В рукомойнике – слышите? – нету воды!»
Появилась вода.
«Нет, постойте: здесь негде присесть: оботрите».
Стирает.
Нескладица – та же; и – пыль за окошком: оттуда сварились громады домов в пыльно пламенном ветре; в крутящемся соре и сене в сплошной трескотне граммофона; в стрекочущем горле.
– «Каир?»
– «Почему он такой?»
И какая-то новая нота нам слышится.
* * *
Помню: кошмар нападал на меня; в недомыслии, дико излитом, он – длился: предметы кругом выступали знакомыми знаками; тихо сходили с настоянных мест, оставаясь на месте; и было все то, как не то; я – испытывал вывих; не палец, не кисть, не рука ощущали его, а все мое тело: оно – только вывих. С меня? Стало быть: ощущал… вне себя? Вопрошали во мне ощущенья; без вопроса, следил, как ничто, никогда не вернется в себя: так себя в первый раз ощутит голова под ножом гильотины: захочет увидеть она свое тело, а видит лишь ухо другой, как она, отделенной от тела; и жалко грызет это ухо: впервые я видел тебя беспокровным, дивяся – «я» – помню, маленьким взяли купаться меня (до шести лет купался с дамами); вид голых «дядей» меня поразил; тут пахнуло звериным цинизмом; мне долго казалось, что я уже погиб (навсегда), увидев: это все. – Так себе самому ужасался: предметы и тело мое средь предметов казалось: пустыми штанами (в купальне); я сам – весь пустой, на пустой оболочке в пространстве разъятого стула, – разъятый в пространственный вырез окна – в потемнение синего неба, которое есть распростертость, темность толкований и смыслов:
– «Что это такое?»
– «Как можно?»
– «Не вынесу!»
– «Ай!»
Так кричал бы, но орган кричания сдернулся с глотки: труба граммофона! – сидела, привинченная к недышавшему ящику тела.
В младенчестве доктор решил, что я – нервен; немного позднее решили, что болен я – астмой.
Но «астма» – прошла.
* * *
Вот подобное, что-то во мне поднималось теперь, из песков Порт-Саида – в окно; и запучилось там неживою громадою дома; кричало, как медное горло; на сорной, коричневой площади, и густо катились верблюды; и хахи, страдая от астмы, кричали:
– «А!»
– «Хаха!»
И странен, и страшен Каир.
– «Да, он странен», шептала мне Ася, медлительно подошедшая сзади. Туда не хотелось нам кануть.
Мы – канули!
Каир 911 года
Каир
Комнату! В пыльном чулане остаться нельзя; в «Premier-ordre» еще можно при 1000 франков в неделю; такой суммы – нет; и поэтому комната нас занимает; мы – ищем; Каир – отступает: не видим его (больше – чувствуем); солнце так бьет, что приходится думать о пробковом шлеме с вуалью, предохраняющем от ударов и пыли.
– «Наверное здесь по утрам происходит базар: сор и сено». Проходим базар:
– «Вот и здесь: происходит – базар».
Те базары – на третьей, четвертой, на пятой, шестой и седьмой засоряемой улице:
– «Всюду – базары».
Источник такого обилия – «хахи», извозчики; всюду у них между ног просыпаются травы из сочной охапки, свеваемой, тминного запаха малой былинкой и клочьями; все, проедаясь, буреют они; и – метаются в ветре; и – сорное стойло Каир. И жующие морды верблюдов, ослов, лошадей и развесивших уши по воздуху мулов – повсюду.
Дивились: исчезли бурнусы; вот – кубовый, темный хитон облекает феллаха; вот двое, как вороны, – черные. Небо, сквозящее тьмою, – прикидчиво сине: так горсти людей протекают волнами абассий, широких, пышнеющих в ветре хитонов, излившихся с плеч до пяты и порою затянутых очень широким, простым кушаком, выявляющим тонкую талию; будто подрясники, ходят подолы в сплошной, черносиней толпе; и круглеют коричнево шапочки шерсти на бритых затылках; широко шагают феллахи, махая руками – на грязной стене шоколадного цвета высокого дома, глядящего в красную бурень небес; у предве-рий сплошных европейских кварталов, как лодочка, – море абассий разрезала чистая фесочка, вздернувши нос над сиреневым смокингом; прощекотала изящною тростью по воздуху, свистнула в красные губы мотив из «Веселой Вдовы»; побежала другая, такая же фесочка – в розовом смокинге.
Толпы их: множество палевых, розовых, серо-сиреневых смокингов, трости, цветные платочки, перчатки яичного цвета.
Какой маскарад! Это – хаха, но хаха «moderne», надушенная знанием, самодовольством и наглою цивилизованной прытью: и брови – дугой, и носы – закорючками; многие – с книжками: все – понеслось; щекотало тростями пространство.
Бежало средь черных, говорящих, кирпично-коричневых стен и заборов, из-за которых, гигантски возвысясь, коричнево так столбенели винты чуть изогнутых пальм, лепетавшие листьями, точно пучками зеленых, развеянных перьев из бурого неба:
– «Смотри: низкорослая пальма пропала».
Торчали деревья, которых далекая родина – пышный Кашмир (на одной широте он с Каиром) в Каирском саду, в Гезире, вокруг Geziren-Palace[79], в садике, переполненном фесками, в Эсбекиэ – всюду эта индусская флора.
Она – восхитительна.
* * *
Злой, неприятный, обидный Каир; это – первое впечатление наше; сравненье с Тунисом невольно.
Миллионом разинутых ртов прогорланил Каир; и снежайше провеял немногими сотнями тысяч бурнусов – Тунис.
Белоснежен Тунис; черносер, серопылен Каир; чист Тунис; выгрязает Каир из-за бурого вороха сора; тунисские бельма пестрейше распались в фаянсовых глянцах гирлянд; темноватые стены Каира покрыли каймой серой грязи отчетливо черные прочертни; белый цветок, – наклонился Тунис лепестком куполов над лепечущим озером; тело Каира – зловонно дымеет песками; над злобовонною падалью (кошек, собак) – высоко зачертили круги прямокрылые коршуны; а над водой бирюзами легчайшей тунисской струи – розовеют цветочки фламинговых крыльев; топорщатся стены Каира сплошным кривулем-завитком и причудливой лепкой орнамента, в складках которого – грязь; и квадраты, и кубы тунисских построек, снежнея, легчатся. Тунисская дверь: это – четкий квадрат на белейшем картоне стены; посреди его – вход грациозной подковою чертится, медною бляхой красуясь, пестрея дугой изразца над витыми колонками входа.
Каирская дверь – не подкова: низка и темна. Навалился над ней много-пудными грузами выступ нелепого, полосатого дома: вторым этажем; над вторым этажем многопудными грузами валится выступ: то – третий этаж; справа и слева раздавлена выступом узкая уличка; перефестонились стены, как юбки затейниц.
Они – полосатые; черная полоса чередуется с рыже-кирпичной, а розово-серая с буро-яичной; и все покрывают: фестоны и банты кривых «загогулин» из камня, являя барокко лепного орнамента, точно расчеты и струпья проказы, которой зияет бродяга, напяливший смокинг; и опестряет каирец плаксивую речь лексиконами всех языков; но от этого кажется он заболевшим.
Смотрю на мечеть: нет Туниса и в ней; заболевший квадрат минарета, и – круглый, или гранный подкинутый палец, утолщенный сверху без вкуса, эффектный лишь издали; в стены мечетей Туниса вошли малахиты и яшмы; а здесь – полосатые пятна буреющих желтых и розовых стен изошли загрязнением язв, струпно кроющих тело мечети.
То же – окна домов: нет помина системы зеленых решеток; оконный ряд выперт со всем этажем, чтобы рушились окна над окнами каменной выприной; и оттого-то: под выприной – тени и смрад; пробегает с закинутым носом, здесь фесочник все же – являет сплошную ловушку для блох; платье – невод: приносит с прогулок – улов насекомых.
В Тунисе естественно все, отдыхая, заходят к арабам в кафе; но в Каире – не так: не кафе, а – помойная, черная яма; в нее провалившись, уносите часто чуму, насекомых, или – стаю накожных болезней; войдите, – и гаркнут, вскочивши с циновок:
– «Бакшиш!»
Весь Тунис распадается надвое: на половине арабов белеет XII век; и парижится веком XX квартал европейцев.
Каир – половинчат: «коробка» смешалась с арабской постройкой; и помесь Сицилии мягче Каирской; безвкусие капиталиста вступает в гражданские браки с безвкусием анатолийских пашей, или – египетских выскочек.
Пыжится камнями научной пошлятины зданий Каир; он смешон и ужасен своей тривиальностью.
Даже в подробности разнится стиль городов: скруглилась тунисская феска – чечья, повисая огромною кистью; крысиным обрезанным хвостиком пляшет обрезанный константинопольский конус: каирская феска.
* * *
Заходим в отель: отобедать; и после катаемся в улицах европейского города; с шумной Nuber-Pacha к Kasr-el-Nil мимо сада Эсбекиэ, Chareh-Boulag и Chareh-Soliman-Pacha.
Мимо летит многоцветие вывесок на английском, французском, турецком, арабском и итальянском наречии; пестрядь афиш, объявлений по-гречески, даже по-русски; из агенства пароходных компаний за стеклами всюду павлиньи хвосты объявлений, реклам, указателей, расписаний: тогда-то идет стамер N такой пароходной компании – в Индию; брызжут из лавок каскады вуалей и шарфов; глядит из зеркальных витрин рой курильниц над блесками «Style oriental», уже виденной где-то, когда-то.
* * *
Заходим по адресу в агенство; и подаем туда письма: – о счастье, – любезно дают адрес комнаты – рядом почти с Kasr-el-Nil. Мы – спешим; мы – звонимся: прелестная комнатка, чистая; и – со столом; молодая австрийка (потом оказалась турчанкой она) madame Peche, улыбается нам: переедем – сюда.
* * *
Теперь ищем мы выхода к Нилу у здания каср-ель-нильских казарм; из-за желтой стены вытекает вода, заигравши медлительной музыкой (слушаем речи мелодий); из окон просунуты головы праздных солдат; огибаем казармы; и – Нил. Белогубым острым парусом в желтой струе закачалась фелюга; она полосатится складками островерхого паруса, прикрепленного косо к шесту опускаемой реи; а рея привязана к мачте: взлетит параллельно к воде, упадет; и – опустится парус над старою, черной кормой; полетит на струе, нагоняя другую фелюгу, которая… зыбится: голубокрылою птицею; возится резвая стая, за резвою стаей, расправивши в ветре свои полосатые острые крылья; чернеет немой силуэт, точно послушник, в нос опираясь босою ногой; шест качнется: парус – опал, точно прыткое заячье ухо.
Вступаем на мост; он дрожит, громыхая людьми, фаэтонами, трамом, верблюдами, роем изящных колясок: то мост Каср-ель-Нил; позастыли чугунные львы, видим роскоши зелени той стороны; видим – пальмы из неба; туда опускается солнышко за Гезирэ-Булак: остров парков, полян и роз, и веселий.
У моста шумит «скэтинг-ринг» на колесиках; пышно над нами закрутела веранда: над Нилом под пальмами; всходим: садимся за столик, склоняясь в раздолие вод над вечерним Каиром.
Фелюга – качается; лодырь, совсем темносиний, стоит на корме, обратившись в сторону Мекки: моторная лодка раздергала золото-карий светени вод, точно тени, или бабочки; вдаль полетели фелюги легчайшим биением бело-голубых парусов; раскаленные желтые здания бросили в солнце стекольные окна: блистают стекольные сотни гнездилищ: казарма – сплошной многоглазник: «Семирамис»[80] – злотоглазое чудище – тоже: пылает: стекольными сотнями; а прожелтни выступов Моккатамского вала с пустыни привстали арабским Каиром; глядят через крыши домов европейских кварталов – в пустыню, на бред пирамид (нам же видных за пальмами); скалится старой зубчатой стеной Цитадель, просквозивши из дали, как черное кружево на желтеющей шее испанки – узориками минаретов, затыкавших пальцами в небо из кружева оглавлений: или – множество пик ощетинилось там? Желтовата, как грунт, Цитадель; и она – начертание легонькой трости в песке; и – подует, и – все ожелтеет; и все очертания взвеятся от Моккатамского вала простым замутнением; в крепнущих сумерках быстро крепчают цвета: засерела она, затемнела она, и прочернела; и выступил в грунте узор минаретов, зубчатостей, башен, и кажется: вот черноватая тень упадает на холм; а таинственный город, «Кахера», летит – над Каиром.
Налево: пространства косматой кудрявицы: зелени (много оттенков) льются как легкие ливни янтариков, бледных бирюз в хризолитах; под ними – кровавый карминник клокочущих кактусов; изгородь шипами бьется о камни веранды; и путами ярких кустов надувается в небо косматица цепких заборов спортивного клуба; и башенки малых коттеджей, и розы веранд отступили туда, в непролазные чащи деревьев; сады – Ботанический, Зоологический: много садов.
И Каир, и Булак – перед нами: закат – начинается; золотом карим ноет, точно бархатный альт.
Неописуемы зори Египта; мы часто на них любовались потом! Солнце кругом сперва изнеможет, покрыв его матовым золотом; мертвенно-белый покатится круг, как погашенный к утру фонарь; крепко пеплы пройдутся по мертвому тиглу потухшего круга, и вот этот круг – грустный труп: заедает ливийская пыль.
Тысячелетним папирусом ссохнется сочное солнце; какие-то золы бесшумно, безумно засеются; сыплятся, валятся, рушатся, все погребая; и все – промутнение из мира упавшей золы, где и скудно, и трупно, и душно; бесшумно проносятся в небо клочкастые пальмы, утратив стволы: где-то в воздухе; лица, зеленые, выступят в тускло-зеленое небо над ними: испугами.
И пронесутся испуги от края до края; заплачет неведомый кто-то, которого слышите вы осенями на русском болоте; не птица ли?
Грусть!
Эту грусть ощутили впервые, когда угасали следы уходившего солнца – высоко над космами пальм горизонта; лилось тяжелейшее золото в карие сумерки; медленно, густо протлели какие-то золотокарие земли – над землями: в воздухе; густо затеплился взвеянный в небо песок: землянистый закат осветил карим золотом дымы и гари, разлапости пальм и тончайшую струнку ствола; и туда, в эту промуть, тянулись феллахи, поставив на плечи надутое дно пропеченных жарой кувшинов; за кормой, где склонился весь кубовый лодырь, золотокарие полосы тяжеловесно качаются: знаками, змеями, строя угластые петли на черной поверхности вод; огоньки, огонечки, как иглы, вонзились в бур сумерек: странен и страшен Каир!
Боголюбы 911 года
