Андрей Белый
Африканский дневник
Покрыты травою жирнейшие земли; трава итикатика простерла свои глянцевитые листья в моэр и моэмбо (то – травы); цветут имбири голубыми цветками; оранжевы здесь орхидеи, пурпурятся царские кудри, цветут полевые лобелии; и голубеют чилобэ; растительность носит остатки каменноугольного периода[155].
Здесь, меж цветов, пролетает подчас бич скота – ядовитая муха це-це; рои мошек «кунго» танцуют над мощным бугром муравейника; в листьях же прячется мзиэ, милейшая мелодичная птичка; и водятся белые ибисы; слышится звук «чук-чук-чук»; это весть подает молодой марабу.
Не перечислишь зверей: леопарды, слоны, носороги, гиены, львы, буйволы, зебры, певучая утка, крысоподобная «сензе», и прочие; изредка встретишь слона-альбиноса; и есть альбиносы средь негров.
Здесь водится чорт, или «соко» – мартышка[156]; ее безволосая, светло-желтая морда с двумя бакенбардами, с жидкой бородкой порой нападает из-за ветвей на ребенка; с гримасою бросится с ним в гущу листьев, кричит и балует, и щиплет ребенка; и с криком бежит негритянка под желтою пяткою «соко», мелькающей в лиственных высях; и вдруг с вышины негритенок летит к ногам матери; в высях хихикает «соко»; и пальцами чистит огромные ногти; когда на него нападают, то он наступает; и – бьет по щекам; если ранят его, он рукою из раны своей вырывает копье, подлетает к обидчику Монде или Мпонде, или Чимбве; и, откусив ему пальцы, спешит в густолистие, где он пучками травы затыкает глубокую рану.
* * *
Давно интерес возрастает к еще не исследованным видам странных животных, которые населяют центральную Африку; еще в семнадцатом веке давала она богатейшую пищу английским зоологам; в восемнадцатом веке они проницают уже жизнь животных по Гамбии и по верхнему Нилу; французы в истекшем столетии открывают на западе неизученных антилоп; варварийский олень, саблерогая антилопа впервые являются взорам ученых; ряды разнородных незнаемых обезьян (павианов, мандрилов и дриллов) являются нам; Вильям Бурчел классифицирует виды различные зебр, изучает куаггу (или кваггу); и белые носороги открыты им; в странах Судана открыты козлы водяные; из птиц – китоглав; в Абиссинии открывают геладу[157]; описаны Рюппелем антилопы Судана; вся область Сомали изучена Керком; Уганда же Спиком; а карликовый гиппопотам, обитающий в странах Либерии, точно изучен лишь Шомбурком (только что); Поль-дю-Шалью изучает гориллу; открыты богатые фауны Камеруна, Габона и Конго, где Юнкер описывает неизученных антилоп Арувими, а Стэнли указывает на существование неизвестных ученым ослов и огромных свиней; Гарри Джонстон недавно совсем открывает окапи, которого существование известно и Стэнли[158], еще открыто чудовище, близкое к ископаемым бронтозаврам; как знать, что еще таят недра?
* * *
Живут в этих недрах рои негритян; чипета, чипетока, чезумпи, балунго, болундо, бабемба; бобиза – плуты, и ийоу – все храбры, шутливы и веселы; здесь обитают мангаджа, мбагва, имбомба, манийемы, которые – кровожадны; мангаджа на ткацких станках вытыкают пестрейшие ткани себе; всюду – ряд городков, деревень, деревушек: Котоза, Казанга, Кавмиба, Казансо, Маренго, Морави, Макоза, Маранди, Моерва, Мамуна, Момбо, Монанпунда; какое обилие носовых мягких звуков! И в них, в деревнях, обитают не Жаны, не Поли, не Германы, а Камзуны, Каумы, Казембы, Копгене; а Читикол, Чаокил, Читанангва[159] одеты в пестрейшие ткани из pterocarpus'a, изукрашенные явно египетской арабеской; татуированы все: племя носит свой герб; и он вырезан в коже; те негры разводят в полях табак, рис и маис, дурро, сорго, потаты, маньоко; пекут из съедобных для них насекомых лепешки; приготовляют полебе (род пива); и пьют его много, ростя животы, из желтеющей тыквы; их зубы обточены; женщины носят пелеле, кольцо на губе; огонь добывают иные сверлением палочек; спят в шалашах на жердях; под жердями разводят огонь, разгоняя дымками звенящих москитов; порой деревенька окружена палисадом; подходишь: и слышишь уже издали звук колотушки: то бьют, размочивши в воде волоконца «буозе», приготовляя какую-то ткань для одежды, которую часто вымачивают из древесной коры; ты подходишь, и – хлопают негры в ладоши, встречая тебя; где-нибудь за деревней, вооружившаяся длинными луками (в 6 с лишним футов) присела засада у «гопо», большой западни для животных; из-за ствола твердотелого птибье посмотрит косматая рожа; и – скроется; только торчит за листами перо (под пером – голова); и виднеются издали колья густых палисадов деревни; кой-где на колу скалит зубы объеденный череп, наверно преступника; осудил суд, миландо, его выпить, верно, муаве (род яда); приходишь в деревню; ряд хижин, улепленных гнездами коричневеющих трясогузок (не наших); и видишь; перед центральной хижиной на слоновом клыке восседает король; и венец желтых перьев на нем; музыканты проводят по струнам морильбо (род гуслей); он – слушает; в отдалении где-то трубят в рог – «куду». Отчего так задумчив король, весь увешанный человечьими пальцами (роль талисмана)? Он только что съел прежде милое сердце жены; у маньемов обычай бежать за товарищем, уличенным в провинности, чтобы, зажаривши, съесть его; целые толпы гурманов частенько гоняются с криком за ним; утонченнейшим блюдом считает маньемский гурман человечье протухшее мясо; оно ему – бри.
Таковы нравы озера Ньяссы, как их наблюдал Ливингстон[160]… Экватория одаряет их пальмами; сколькие живы ею: их одевает она, укрывает, питает, поит; хоть бы Phoenix в своих разновидностях: Phoenix silvestris дает сладкий сахар, дает и вино; Dactilifera Phoenix мы знаем по плоду: по финику; Phoenix же farinofera дает саго. Арабский писатель четырнадцатого столетия Ибн-ель-Варди, говорит, что Аллах сотворил пальму Phoenix из той же земли, из какой он создал человека.
A Cocos nucifera, приносящая людям кокосовые орехи. Кокосовым молоком разбавляют и кофе, и чай, точно сливками; плод же съедобен; из скорлупы вырезают изделия: ручки, посуду, различные безделушки; она, скорлупа, пережженная, фигурирует, как прекрасная черная краска; отвар из кокосов – вернейшее медицинское средство; волокна, которые окружают орех, идут в выделку: мочат их и потом заплетают в канаты, которые крепче пеньковых, сплетают циновки; орех дает масло; известен белок из кокосов; кокосовый жмых поедает скотина, из листьев сплетают различные вещи; и хижины негров они защищают от ливней.
А пальма Borassus (flabelliformis и aethiopum)? Из крепких стволов вырезает оружие негр; сок дает опьяняющий крепкий напиток, перегоняемый и выделяющий сахар; лист – кроет, питает борассовый плод[161].
Сколько жизней скрывается в пальмовых листьях от ярых лучей эфиопского солнца! Зверями кишит акватория; в сумрачных темных болотах Родезии (к югу от Конго) живет европейцам неведомый зверь: между реками Лунга и Кафу; по описанию негров, его косолапое тело огромно (с гиппопотама), а шея длинна, как жираффова шея (скорее, как тело удава); на ней голова крокодила с отчетливым рогом на носе; в чудовищном звере воскрес ископаемый «бронтозавр»[162].
Но зверье исчезает; везде пропадают слоны; колониальной политикой Леопольда I Бельгийского слон истреблен почти в Конго (король занимался торговлей слоновых клыков); носороги, жирафы редеют; и львы пропадают; когда-то они обитали в Европе; недавно еще в изобилии львы населяли Алжир и Тунис; в Константине, в Оране, на юге Тунисии, ныне они – величайшая редкость.
Культура возникает в сердце «Офейры» убийственной сталью железных дорог; европейские центры растут в Экватории; быстрый трамвай пробегает по берегу Конго; свистит паровоз по лесам Сенегала, везя пассажиров до… Нигера.
Бьется еще африканское сердце; в Уганде, в Дарфуре, в таинственном Кардофане, где был Нахтигаль[163] в Уаделае, в странах Ньям-Ньяма; и туда меня тянет. Душою уплываю по Нилу в центральную Африку; я уголок лишь ее посмотрел в удушающих пряностью пышных каирских садах.
Карачев 919 года
Сады
Не сады, – а – роскошества.
Бегают белые бэби в зеленых роскошествах; жеманный худой феллашенок гоняется в солнышке за косолапо в кусты убегающим ящером; немо сидит феллахиня-мамаша под розовой веткою: то – олеандры; папаша, почтенная «хаха», читает газету в жасмине; ороситель из пестрой лужайки стреляет струей в широчайшие листья банана; и кроет их перлами:
– «Видишь, другая струя застрелялась!»
– «В кусты – из кустов».
Из кустов с предлиннейшей кишкою выходит ленивый тюрбан: это – сторож; зеленокрылая птица вспорхнула; какая – не знаю. Но знаю: здесь водятся колпицы, ширококлювка, краснеют в водах фламинго; мы видели их, одноногих, – увы, не на воле: в каирском саду; и сидит над водой пеликан, прочитавши молитву над рыбой; и трелит «буль-буль» (соловей) из оранжевых цветиков – ранней весной (в феврале): не теперь; ибис – редок, хотя попадался, как, кажется, он Елисееву.
Тихо сидим под чинарой: толкаю притихшую Асю:
– «Смотри-ка на хаху-папашу, который читает «Revue».
– «Нет, какое достоинство: так и написано en toutes lettres на лице: Мы-мы-мы… Вот у нас… К нам съезжаются короли, пэры, лорды, бароны и графы всех стран»…
– «И мошенники всех предприятий».
– «Смотри, что за нос: нос – изогнутый нос; а надутые губы, как… сочная слива: глаза – тараканы с усами»…
– «Оставь, не болтай таких гадостей»…
– «Буду молчать».
Упадаю глазами в раскрытую книгу; и в книге читаю про… хаху-фел-лаха. {1}
Феллах – куча пепла: вы тронете мумию пальцем; она распадается в пыль; эта пыль, разлетаясь, свивает тела современных феллахов; феллах пристает, навязавши себя, как раба: греку, римлянину, византийцу, арабу, прихожему берберу, чтоб усыпить господина, растлить его в пепле; воистину: «хаха» – страшнее врага; европейца она отрезвляет «пептонами» (трупными ядами).
* * *
Тронулись: тихо пошли по дорожке – под кружевом зелени нежно оделись и тоненький стволик, и ствол, и стволище, обвиснув нежнеющим листиком, лопастью равно-разлапой; сплетаясь в многолистие, переливаясь оттенками, переплетаясь лианами; дико торчит, протопорщась, косматая чаща, точащая капельки в слезоточивые камни, склоненные в вазы бассейнов.
Просунулась морда ушастого ящера в красных кустах; провильнула, скрываясь хвостиком; и на красном песочке, в лучах, пресмыкаясь, бежит косолапая стая играющих ящеров.
Пышный газон; по газону, как будто к нам крадучись, тащатся стволики; я вспоминаю, где видел я это?
– «Не мангровый лес ли?»
– «А я не пойму: это дерево, или это – кучка деревьев?»
– «Нет – дерево».
С каждой изогнутой ветки протянут змеящийся в воздухе корень к земле.
– «Точно рощица!»
Да, сквозь орнамент египетской флоры в садах раскрывают орнамент Кашмир и Цейлон, и Малакка[164], и даже Сицилия.
– «Видишь – магнолия».
Веет своим зеленеющим вретищем – бездна; и – проливень листьев посыплется лепетом, шелестом, треском; и чешется гребень чудовищный финика в ультрамарины небесного свода.
Здесь вечером, может быть, будет носиться, мертвея крылами, собака-летун[165]; и в египетском страхе отчетливо дрогнет косматая роща.
Боголюбы 911 года
Акхуд-Куфу и Уэр-Кхафра
Издали пирамиды – не велики; из песков попросунулись: два треугольника цвета пустыни; вон та – пирамида Хеопса: затуплена малой площадкой она; а вот эта – остреет вершиной; она – пирамида Хефрена; меж ними боками углов опрокинут лазуревый треугольник огнистых небес; где-то сбоку затеряна малым торчком пирамидка; она – неприметна.
Акхуд-Куфу[166] тянется по наклону на множество метров[167]; ее вершина чуть не более ребер наклона[168]; с тринадцатой стертой ступени чернеет отверстие входа, как малая точка.
Уэр-Кхафра[169] кверху торчит на сто тридцать шесть метров: ступеней же нет; верх красуется в розовом, скользком граните; гранит этот выветрен.
Третья – Нутир-Менкаура, простерта, как карлик, под первыми[170]; и от нее не вдали укрываются три пирамидки: ступенчаты – все; укрываются боком Хеопсовой пирамиды.
Та группа есть близкая группа; а дальняя группа встает у Мемфиса; закрыта она за валами песков; между группами путь через пустыню: на осликах (три или четыре часа).
Пирамиды стоят на песчаном плато; и змеится дорога сюда, защищенная камнем перил от ветров; у начала дороги туристов ждет трам, – пробегающий в немости пустыни из пальмовых парков.
Сливаются цветом с Ливийской пустыней бока пирамид (цвет пустыни изменчив, как море); сереют мертво желтоватые камни, едва забледнясь в еле видную прозелень; белесоваты на солнце поверхности бока; рябеют ступени тенями на боке, закрытом от солнца; цвета пирамид – серо-белый и серо-желтеющий; в них рябовато въедается злой серогрифельный тон. Оголтелые камни – рябые какие-то от мертвеющих, тухнущих промутней; промутни – в желтых налетах, с едва выступающей зеленью; в полдень галдеж красноватых рефлексов бросают бока; а к склоненью чуть-чуть лиловая дымка воздушнит углы выпирающих граней.
Какой же тут цвет?
Он – такой, как пустыня, которая тускло сереет от грифельных впадин седого песка, где оттенки, въедаясь друг в друга, слагают рельефы, откуда протычились обе громадных вершины: два трупа, две мумии.
* * *
Англичанин Р. Хиченс, которого чувство Египта во многом созвучно с моим, великолепно рисует изменности красок в громадах Гизеха; передаю его слово:
«Всматриваясь в даль за песками, я увидал пирамиду из золота, то чудо, которое создал «Khufu». Как золотое чудо она меня приветствовала после долгих лет моего отсутствия. Позднее мне предстояло увидеть ее то серою, как окружающие пески, то желтосернистого цвета – при – при-дневном освещении, то черною, как памятник, облеченный в траурный бархат – при звездном освещении ночью, то белою, как гигантская, мраморная могила на утренней заре»[171]…
И далее: «По мере того, как глубже изучаешь чудеса, созданные в Египте человеком, величие их все возрастает и все более подавляет наше воображение… Пирамида, как и некоторые другие памятники Египта, высеченные из камня и скал, обладают какою-то удивительною способностью держать себя вдали от всего окружающего, подобно душе человеческой, всегда готовой уйти в себя… Вы мало-помалу начинаете чувствовать все величие пирамид «Ghizeh»… Впечатление их глубокого покоя, классической простоты, значительно усиливается тогда, когда скрываются детали, когда они рисуются лишь черными формами, поднимающимися к звездам… Простота их форм внушает целый ряд… высоких порывов… Взор ваш медленно поднимается по каменистым стенам… Сколько таинственного… представляет собою контраст между основанием пирамиды и ее вершиною»… и т. д.
* * *
Точно века заиграли рефлексом на этих облуплинах старого ноздреватого бока; а тот – Уэр-Кхафра – молодится; Акхуд-Куфу – морщится вся; Уэр-Кхафра – недоступна; меж складок морщинистых щек на Акхуд-Куфу ползают: паразиты-туристы, как вши, паразиты-феллахи, как блохи; Уэр-Кхафра – гордый богач, в розовеющем граннике шапки; Акхуд-Куфу – нищий: он шапку свою потерял.
Боголюбы 911 года
Приближение к пирамидам
Замучило нас пирамид выражение![172]
Пустыня их кажет в фате из обманов; миражи струятся от ребер; и легкими танцами ходит рефлекс световых изменений; в кадрили – «changez vos couleurs» – заиграло, вростая в огнистое небо, – громадное тело; оно – лиловело; прошли лишь десяток шагов – рябоватыми зыбями нежно оно пожелтело, став вдвое огромней; еще пятьдесят лишь шагов – и вот каменно-серой щекой глядит труп: в отусклении, в розвальне сброшенных кубов, то – гранных, то – рыхло округленных средь осыпей щебня, простершего всюду меж ног ноздреватую рухлядь.
Над серою грудою камней беловатый верблюд, в груде камня – зеленый верблюд; облетают, как листья, цвета; и себя на боку поедают все краски.
Приблизились: с бешеной мощью Акхуд-Куфу прет, раздвигаясь, надувши в сплошную опухлину тяжкой болезни; и кажется: вот из земли выпирают тысячи, сотни и тысячи тысяч пудов; за гробницей – гробница; за каменным кладбищем – кладбище, сдвинувшись, сплюснувшись: прет; выпирает – сплошной материк, заслоняя все небо; мы дышим не воздухом – камнем; и сотни веков побежали в обратном порядке навстречу.
Достигли до каменных кубов умершей планеты, свалившейся боком на землю: и вот – завалилась на плечи моя голова; и я вижу огромный овал бредового и серого эллипса, телом ушедшего в землю; когда он упал, оборвал за собой атмосферу нездешних миров, проницающих ныне меня; я кажусь себе гаснущим контуром выпуклин жизни; меж нею и мною – провалы веков: через 5 тысяч лет прошагали от трама – до верха.
И не Георг VII царствует здесь, а… Хеопс.
– «Кто же «я?»
– «Что же все?»
– «Как же так?»
– «Я оторван!»
– «Вернуться нельзя!»
А Хеопс гоготнею летящих развалин неслышно гудит:
– «Да, да, да!»
– «Это – мы!»
* * *
И вот – пирамида; она – ноздревато-ужасна, тиха: вне цветов и вне веса, вне всех измерений пространства и времени; дальше – туда. Если броситься вверх, то облуплины бока заузятся (сузив пространство вселенной) до малой площадки, которая вход – в иной мир, уже задувший своим сквозняком:
– «Слышишь?»
– «Слышу!»
– «Ты – помнишь?»
– «Я – помню…»
– «Что помнишь?»
– «Как мы до рождения в черно-желтых пространствах летали… сюда: в саркофаг».
– «Кто лежит в саркофаге?»
– «Душа, заключенная в сердце».
– «Что это за камни?»
– «То – чувственность!»
* * *
Слов не сказали, коснувшись ужасного бока; сказали – потом; заручьились в года мировые ветра, понеся до порогов духовного мира, где я, увидав, оборвался; а Ася… промчалась… куда?
На массивы взвалились массивы; на них восходили массивы; ступенчатый мир из массивов бессмыслился; нам показалось, что рухнет массивная масса: массивами.
Хочется сбросить ступени столетий.
– «Смотри», – показал Асе…
– «Как рыжеет она!»
Возникают вдруг мороки: в ней есть и вес, и цвета:
– «А пожалуй, в ней нет ничего любопытного».
Ложь восприятий – плотнеет; с увеличением раздражения – гаснет прирост впечатлений; и мы, постоявши, решаем:
– «Она – обыденна».
* * *
Опять вспоминаю кошмар.
Мне казалось, когда был ребенком: ненавидная грань выростала, деля меня надвое; «я», отделенный от «я» миллионами миль, беспредметно тянулся из ужаса мира – к кусочку земли, на котором лежу «я» в постельке: к себе; дико вскрикивал я и тянулся к склоненному образу няни; и слышал: стояли они у постели, шепчась:
– «Он кричит по ночам».
– «Это, барыня, – рост».
Проростал в миллионах из теменей, тщетно пытаясь осилить растущую бездну.
И то ощутил я опять.
* * *
Современность не видит Химеры Хеопса; она – невесома, бесцветна; ее – невозможно измерить и взвесить; и вот выростают вокруг парадоксы журнальной пошлятины; вспомнил, что где-то читал: если б «В» пароход «С» компании вытянуть вдоль по ребру пирамиды Хеопса, то носом просунется он над верхушкой; какая же, право, в ней ценность, когда пароход превышает длиной ее рост?
Ужас, петля тебе, человек современности!
Боголюбы 911 года, Карачев 919 года
