Андрей Белый
Африканский дневник
На пирамиде
Массивы, осколки, осколки, осколки осколков лежат у подножия; всюду трухлявости; щели и впадины в камне, где тенью таится феллах; у него – амулеты. Ступени рябой пирамиды – сложенье массивов, которые то ноздреваты, то – гладки; иные массивы – по пояс; иные – по грудь, и немногие лишь до колен; выступая, они образуют ступень за ступенью (от метра и до полутора в вышину); ширина же не более пятидесяти сантиметров; поэтому, пирамида – крута; восхождение – трудно; и, кажется, что стоишь перед стеной; на ребре создается иллюзия: низ загибается; верх – загибается тоже; прямая ребра превращается точно в окружность; а ты – висишь в воздухе; головокружение нападает от этого.
Все же решили взобраться с феллахами, но – не с ватагой феллахов; отправились к шейху деревни (ее обитатели, главным образом, проводники; деревушку, как кажется, называют арабы Аквуд); шейх, нас выслушав, дал два феллаха; но каждый набрал себе по три товарища; черная кучка, крича, вокруг нас собиралась, как кажется, передвигать наши ноги.
Но мы не противились: сопротивление, знали мы, – тщетно; и вот: пирамидный туземец рванул мою правую руку; другой – рванул левую; третий уперся мне в спину своею головою; и тоже проделали пятый, шестой и четвертый – с растерянной Асей.
Галопом, сорвавшись, помчались по круче громадного боку:
– «Хоп!»
– «Хоп!»
– «Хоп-хоп-хоп!»
Справа – увидел, как лопость свою завивает крылатый хитон скакуна по массивам, прижавшего к черной груди грушевидный сосудик из глины (с водою, как кажется); слева – гляжу – галопирует рядом со мной шоколадная мордочка в кругленькой шапочке; это – мальчишка-кофейник; мелькают его шоколадные пятки – над пропастью:
– «Хоп!»
– «Хоп!»
– «Хоп!»
– «Хоп!»
В необорную вышину!
* * *
Так галопом покинули землю; нас – десять, или даже двенадцать; и – сжатою тесною кучкой неслись по ребру; справа, слева и внизу – грозили стремнины, мелькали огромные области, где ступени торчали отчетливо; далее – груды развалин (едва ли бы мы нашли путь без феллахов), где можно запутаться в многоступенчатых скатах; и – оборваться, разбившись до смерти; неизмеримости, точно поля желтоватые, серые, быстро от ног отрываясь, летели направо, налево, и – вниз; и они – загибались под ноги; казалося: стоит нам вспрыгнуть наверх, как отвалится узкий, тяжелый массив, на котором стояли мы только что; неизмеримость, спадая на нас выявлялась из воздуха (краем над нами ребро загибалось); казалось, мы – выперты в пропасть:
– «Хоп!»
– «Хоп!»
И галопом, галопом, галопом: куда мы неслись? Пролетала ступень за ступенью, отваливаясь; и – желтые заулыбались пространства; огромная пирамида, согнувши прямую ребра, представлялась нам шаром теперь зажелтевшей и мертвой планеты, повешенной где-то в пространстве, быть может, понесшейся в ужасы мира; и думалось: «Как мы могли очутиться над ней?»
– «Не вернуться на землю?»
– «Нет, нет!»
– «Никогда!»
Желтоваты и грозны все выступы этого неживого пространства: планеты; и снизу и сверху они уходили во тьму пепелений (уж вечер спускался); нога – оступалась; я грудью тогда припадал к рябоватым уступам; и билось разрывчато сердце о каменный бок: вырывался из бронзовой твердой руки; пирамидный туземец не слушал, тащил меня вверх:
– «Хоп!»
– «Хоп!»
– «Хоп!»
Пролетали галопом феллахи; и —
– «Хоп!»
– «Хоп!»
– «Хоп!»
Пролетали за ними галопами мы.
Остановка: каких-нибудь сорок ступеней осилили: сто впереди. И – помчались; массивы летели нам под ноги; мы перестали смотреть по бокам: понимать что бы ни было; я равнодушно, бесцельно кидался на камень углов, пребывая на месте; массивы же валились; и – набегали от верха; облуплины падали из нависающей глуби нахмуренных пеплов: из высей пространства – такого пустого, немого, где некогда (где это было?) твердела земля: где теперь – ничего, никого: на дуге желтеневшего шара лепились из воздуха.
* * *
Пустынный шар в пустой пустыне.
Как дьявола раздумье,
Висел всегда, висит доныне —
Безумие, безумие.[177]
– «Стой!»
Половина пути: мы стояли на семьдесят первой ступени; над ними валилось, как кажется, до семидесяти полутораметровых глыб; посмотрели мы под ноги: неизмеримость лежала меж землею и нами; и – нет, не вернуться обратно; и – детский кошмар тут напал:
– «Кто же я?»
– «Что же все?»
– «Как же так?»
– «Неужели никак?»
Никого: ничего!
* * *
Мы застыли в каменном выступе; дружно телами сливаясь, феллахи составили свой полукруг под ногами у нас; трепетали их черные лопасти над пепелеющей бездной – в мглу сумерек, ни конца, ни начала не видалось в этих путях; наглядевшись, могли мы видеть, как там копошились люди; и – жили; мы были за гранью, за жизнью, на продолжении бесконечного, вероятно, загробного странствия; и показалось: лежат миллиарды ступеней меж нами; и – чем бы то ни было; я весь протянулся к феллахам; они – неизбежные спутники: через воплощенья проходят они; на земле они – гонятся, подозревают, выслеживают, чтоб схвативши, тащить за порог: за грань жизни; а здесь, в камалоке, они – утешают; и кажутся даже родными, извечно – знакомыми. Вот одна тень, один темный феллах, приподнявшись, рукой показал на отметку:
– «До этой черты восходил Бонапарт: на вершине он не был, не мог приподняться»…
Опять:
– «Хоп!»
– «Хоп!»
– «Хоп!»
Побежали галопом, бросаемы быстро, с размаху феллахами на рябоватый массив, над массивом; массив же валился; и падал нам под ноги новый массив; остановка: и Асе тут дурно: сажают ее на ступень; и феллах с кувшином, наклоняясь, ей мочит водою виски:
– «Ничего, ничего: лэди тотчас оправится; неужели вы думаете, что это серьезно? Обычная пирамидная дурнота».
Признаюсь, – в эту минуту, когда я собой прикрывал от нее безысходную серую бездну под ней, чтоб она не свалилась (так хочется сброситься), – сам я испытывал странное чувство: какое-то «я» вышло вовсе из «я».
– «Кто же я?»
– «Что же все?»
– «Как же так?»
– «Я – оторван!»
– «Вернуться нельзя».
И Хеопс гоготнею развалин гудел; и – кричали феллахи:
– «Да, да!»
– «Это – мы!»
* * *
И я вспоминал: я – маленький; странно предметы кругом выступают знакомыми знаками: и все то, как… не то; и какой-то ужаснейший сдвиг: нет ни пальца, ни кисти, – всего: сдвиг меня: «Ай, ай, ай!» Я кричу, потому что во тьме ощущая висящим себя я над страшною пропастью (как вот сейчас!), непонятные лица (как будто бы мама и няня, а может быть, вовсе не мама, не няня) меня окружают и шепчутся:
– «Снова кричит по ночам!»
– «Это, барыня, рост!»
Но не верится, что это мама и няня: из неизвестных пустот неизвестности клонятся.
В миг, когда я, защищая собою висящую в воздухе Асю, клонился над бездной, я вспомнил: когда-то то самое нападало; но это – иллюзия; стоило внести свечку, и бездна – отваливалась: окружали знакомые стены; вот – детская, а вот шкапчик с игрушками; мама и няня со мною, мне шепчут:
– «Спи, милый!»
– «С тобою мы: мама и няня!»
И мне становилось легко: пропадал мой кошмар.
Так и здесь: и подумал, что все это – кажется; больше бы свету, увидели б мы те же стены синейшего неба; мир – детская комната; в мире всегда кто-то шепчет:
– «Спи, милый!»
– «С тобой вечно – «Я»…
* * *
– «Хоп!»
– «Хоп!»
– «Хоп!»
Понеслись к вершине. Еще только 20 ступеней!
И – вынеслись: прямо к площадке; площадка имела до десяти всего метров (в длину, в ширину); расстояние сверху донизу опять-таки скралось; и пирамида с вершины казалась нам маленькой; морок чрезмерности вдруг улетучился; высился шест от площадки, обозначая первоначальную точку вершины; феллахи отсюда, как гаркнут!
Им высыпал все, что имел.
* * *
Неопределенные дали простерлись с вершины; на севере брызгали искры каирских огней; днем отсюда видны все сто сорок мечетей Каира, сады зеленейшие Роды, Шубры, Гезирэ, даже часть Нильской дельты; на юге простираются дали Ливийской Пустыни; вон видны верхи пирамид Саккара; еще далее – там: вероятно, оазис Юпитера; тихо феллах подошел: и – сказал:
– «Там – пустыня: два месяца нужно, чтобы пересечь ее…»
– «Вы там бывали?»
– «Бывал! А там вот уж никто никогда не бывал, потому что там – смерть…»
На вершине кофейник-мальчишка сварил кофе нам; мы спускались в густеющих сумерках; мгла закрывала подножную пропасть; поэтому спуск был и легче, и проще; кошмары – оставили нас…
* * *
В этот вечер мы мирно сидели в уютненькой, в пестренькой комнате нашей; Каир громыхал за окном; за стаканом вина вспоминали далеких друзей; было тихо, уютно; не верилось нам, что недавно еще мы висели, прилепленные к рябоватому боку громады; играла хозяйка какую-то арию – там, за стеной; нам хотелось спать.
* * *
Была ночь: выступали предметы знакомыми знаками; нет – незнакомыми. Мне начинало казаться, что все – не на месте; и «я» уже не я, а какое-то странное, полуживое «оно», уцепившееся за массив рябоватой громады; и под ногами – ничто:
– «Кто же я?»
– «Как же так?»
– «Как сюда ты попал?»
– «Не вернуться обратно!»
Я – вскакивал: и – открывал электричество: милые, пестрые стены уютно смеялись.
Боголюбы 911 года
Музей
Это – здание греко-римского стиля, украшенное изображением двух Египтов на Каср-ель-Нил; оно – задней стеною на Ниле; и остров подходит Булак; зачастую зовут музей древностей просто Булакским музеем.
Мы – входим; и вот саркофаги эпохи Саиса; два сфинкса из розовых, нежных гранитов эпохи Тутмозиса; тех же гранитов – четыре колосса: Жреца, Сенусерта и фараонов Рамзесов (Второго и Третьего), памятники мемфисской эпохи: Хефрен и Хеопс, обелиски и надписи (здесь – история Уны); прекрасная древняя статуя, жертвенный стол, барельефы; вот – «скриб»; он – из дерева; он – знаменит; вы видали, конечно, его; фигурирует всюду в альбомах, картинках, каталогах; статуя найдена Мариэттом; феллахи его называют, как помнится, «Шейх-ель-Белед»; поражает умом деревянный, круглеющий лик; великолепием реалистической техники мы удивляемся; статуя – ранняя, времени первой династии; как живой, стоит скриб; великолепные статуи Рахопту и супруги Нофрит вам, конечно, известны по снимкам; вот – статуя Пепи.
Дальнейшие залы ведут в жизнь фиванской эпохи: опять деревянные статуи и гранитные статуи (розовый, черный гранит); поражает гробница; на ней – барельефы; то – сцены из «Книги Мертвых»; изображение Тутмозиса Третьего; черным гранитом твердеет Изида; корова Гатор; перед ней – фараон: вновь – гробницы; вновь статуи; взор – утомляется.
То, что выносишь из этих немеющих зал, есть чреватая шумом далеких громов тишина; тишина – неестественна; странной улыбкой двоятся тяжелые лики; они переходят в «усмешки» уже – в архаической Греции; полуулыбкою, родственной полуулыбкам колоссов, глядит… Джиоконда.
Не стану описывать серии зал, где проходят позднейшие статуи Александрийской эпохи; о, как они грубы сравнительно с ранними; и как нелепо пестры саркофаги в кричащем уродстве своем; вот – изделия коптов.
Особенно интересны те залы, где пестрый египетский быт расставляется вазами, кольцами, веерами, булавками, ожерельями и ларями, папирусами и моделями картин жизни быта: из дерева; полк солдат, мастерская; везде – деревянные куклы; там рядом моделей представлена ярко старинная жизнь; драгоценности, принадлежащие фараоновым дочерям и т. д.
Зала – мумий, открытых неутомимейшим Мариэттом, среди которых есть мумия Тутмозиса III и др., вот почивает коричневым ликом под колпаком из стекла сам Рамзес, фараон, тонкий нос, гордый профиль, сухие поджатые губы; и – зубы белеют сквозь них.
Мы – притянуты ликом[178].
Боголюбы 911 года
Мемфис
Было утро; еще Каср-ель-Нил не напряг свои грохоты; и фаэтоны, вуали и краски еще не сливались потоком; с собою забравши корзину с припасами, быстро отправились в путь; поезд нес в Бедрехэм; я подумал, что этой вот линией мчатся туристы на юг: да, там, далее – Васта, проходит побочная ветка к Меридову озеру, далее следуют: Ассиу и Луксор, где развалины Фив и каменья Карнакского храма; затем – Ассуан, Вади-Халифа: Судан и пороги; и вновь потянуло в Судан; по дороге лежат Рамессаум, колоссы Мемнона, Эле-фантида, Дакке, остров Филэ, колоссы у Ибсамбула.
Пока же летели поля; начинались бестенные заросли пальм Бедрехэма; мы вылезли, выбрали осликов, договорились о ценах, установили маршруты и вот уже весело скачем по малой деревне; и малая кучка туристов рассыпалась издали; гладкие стены домов пробегают; толкает толпа кувшинами, локтями, сосут свои палочки; и – отрезают ножами кусочки от них; то освежительный сахарный сок тростника, умаляющий жар; феллахини глядят из окошка одними глазами, а ветер играет азарами[179], как… «бородой фараона»[180]»; уже миновали солому деревни (солома и сено метаются ветром в пыли), и поехали пальмовым лесом; изрыта, бугриста бестенная почва песков, из которых выходят стволы: это – место Мемфиса.
– «Мемфис».
– «Это пальмовый пустырь?»
– «Да: нет ничего от Мемфиса…»
– «Когда-то здесь были дворцы…»
– «Хорошо, что мы не были в Гелиополисе и в Саисе: там нечего делать…»
Повсюду – приподнятый мачтовый лес.
* * *
Я, отдавшись мечтам, вызываю в душе трепетание древнего города времени фараона Рамзеса II, как внятно оно возникает по данным, встречающимся у Мариэтта, у Масперо, и других.
Вот, быть может, мы едем предместьем: серые стаи лачуг, средь которых змеятся дорожки; вон – пруд: вон ведут к водопою быков; вон грязнейшая площадь, обсаженная сикоморой; постройки – кирпичные: смазаны глиной они: об одну комнатушку, о две комнатушки постройки; порой – двухэтажны; внизу или – скот, или – спальни рабов, или место для склада: полы тут расколотые пополам стволы пальм; крыши кроет солома; во время тропических ливней, бушующих раз в пятилетие, – стены смываются, падают крыши; через несколько дней восстановлено все; обитают в предместьях этих все бедные люди; поэтому вовсе отсутствует здесь обстановка лачуг: только два табурета, циновки из пальмовых листьев, сундук деревянный, да камни (для растирания зерен), да кадка, где сложены: хлеб, котелки и припасы; очаг для огня – в глубине; и над ним – дымовая дыра; все убранство – ничтожно; и двери лачужек не заперты вовсе[181].
Семья живет – дружно: муж – больше вне дома; работает, бродит по улицам он в облегающем плотно главу колпаке; всюду в уличках толпы простоволосых мужчин, или колпачников, почти голых, в набедренниках, средь которых порой бредут воины в полосатых, пестрейших платках на глазах и в передниках, стянутых кожаным поясом, вооруженные кожаными щитами (посредине щита – металлический круг) и кинжалами, дротиками, топорами, хопшу, или кривыми ножами; и вот этот, почти вовсе голый солдат, облаченный в передник и с бумерангом, наверное в легкой пехоте, вон тот, диколикий нубиец – шардан (или – гвардеец); в короткой он юбке с разрезом (разрез – на боку), испещренный чернейшими и светлейшими полосами, с щитом (вовсе круглым), усеянным круглыми бляхами позолоченного металла, с мечем, в круглой каске, украшенной парою острых рогов; вон солдат легиона Амона[182], вон «скриб» (этот лучше идет); вон – красильщик; и он издает запах порченой рыбы (которою красит он ткани[183]); вон женщина в узком холстинном переднике; он облегает ее тело; она голоплечая; лоб, подбородок и груди раскрашены; обведены ее очи сурьмой, перемешанной с углем; волосы чуть отливают ее в голубое (подкрашены волосы); эта вон верно из более знатных (прическа ее так трудна); а на этой – сандалии из папируса; ту украшают браслеты, широкое ожерелье из бус; уж из хижины в уличку вьется дымок; как пахнет, так пахнет едчайшими запахами нашатыря; этот запах от топлива, приготовляемого из замешанного как тесто помета, просохшего после: дрова – очень дороги[184].
Толпы бегут и спешат; закоулки ширеют; предместье вливается в город, где улицы – прямы, где здания так высоки, что полоской средь линии четырех-трехэтажных домов с чуть покатыми стенками, узких, напоминающих усеченные треугольники – малой полоской средь линии домов улыбается небо[185]; глухие фасады выходят на улицу; первый этаж – безоконен; лишь – дверь; она – низкая; вот – распахнулась; выходит богатая дама в цветочно-образном уборе; в раскрытую дверь видна лестница вверх; вон по улице снова проходят солдаты линейной пехоты ритмической стройной походкой: трубач и начальник отряда идут впереди. У начальника палка в руках (нет оружия); все головные уборы солдат полосаты; передники кожаны; стянуты крепко на бедрах; на правой руке надет щит; и – сжимают топор; в левой – пики, которые положили на плечи; отряд замыкается знаменем[186]; он, извиваясь, выходит в залитую солнцем площадь, где гуси, бараны, быки и козлы подымают свои голоса в крик базарной толпы; вот – крестьяне; вот – рыбари; вот – перекупщики перед корзинами громко уселись вдоль линий домов, продавая печенье, овощи, мясо, духи, ткани; все покупатели важно проходят меж ними; у каждого что-нибудь для обмена; у этого ларчик, обвешанный медными кольцами весом в утну[187]; у этого – круглый веер; его он не меняет на лук; весь обмен вычисляется в утнах; циновка менялась на 25 утну; вол стоимостью равнялся циновке, пяти мерам меду, одиннадцати мерам масла; в придачу давались семь мелких предметов: все стоило – сто девятнадцать египетских утну[188]; вот бритва из бронзы: она стоит – утну; а мех с ароматным вином – целых три.
В глубине громкой площади, там, где на площадь выходят три улицы, – лавки: пахучее дерево, ткани и смолы; вон – вышивки Вавилона, румяна, полотна; ювелирная лавочка – здесь; и сапожные лавочки – там; вот – харчевня: висят с потолка куски мяса; вы входите, вы выбираете сами себе кусок мяса; и повар бросает его перед вами в кипящий котел; вы же ждете; а вот и пивная: приемная заново смазана белой известью; всюду циновки и кресла: сюда идут посетители пить шоду[189], ликеры, которые нам показались противными бы, вина, пиво; вино – в осмоленных амфорах, закупоренных деревянною пробкою, залитою окрашенным илом; а сбоку чернилами сделана надпись: такого-то года, оттуда-то; входите, – к вам подбегает служитель с веселою шуткой: «Пей: не отстану, пока не напьешься[190]»…; но вы не идете сюда; вы проходите следом за пестрым отрядом линейной пехоты в прекрасную улицу, где среди пестрых невольников бродят чиновники, офицеры и знатные иностранцы; везде темноватые лики; копченою бронзой лица промаячит там негр; красной охрой лица пережженный бежит египтянин; он – начисто выбрит; а тот, набеленный, идет в завитом парике, в перетянутом легком кафтане, слетающем складкой на юбку, в острейших сандалиях, с острой тростью; закутанный в белую мантию, важно проходит задумчивый жрец; два коня повлекли колесницу; в ней – дама: у ней сверх хитона надето гофрированное и в крахмале, слегка отвердевшее платье[191]; зубцами исходит стена (и в нее упирается улица); из-за стены пропышнела густейшая зелень; и дальше виднеется храм; перед храмом военный отряд тихо встал; офицер взмахнул палкой, равняя ряды: что такое? Тут ждут фараона; четыре отряда построены тут – четырех легионов, несущих названия главных богов: это воины – легиона Амона; а те – легиона великого Ра; те – Сутеху; те – Фта[192].
Между тем из дворца под воротами ляпис-лазури стремительно вылетает на улицу колесница: галопом несут ее кони; за нею рои колесниц; в колеснице стоит Фараон; он в коротком набедреннике «из прозрачного полотна в мелких складочках»; хвост шакала висит со спины; опоясан передником, блещущим золотом и цветистой эмалью; поверх облачен он в длиннейшее короткорукавое платье; надеты сандали; ярко украшенный уреем белый и красный убор высоко поднимается к солнцу[193]. Кто он, фараон? Ментопирри, Нимбаутри или Менматри? То – прозвища: «Ментопирри» – Тутмоса; и значит оно: «Прочна сущность Ра»; «Нимбаутри» – Аменхотепа, что значит, как кажется, «властелин правды – Ра»; а «Менматри» – Рамзеса II: «Светило дневное – неизменяемо в истине»… Он, фараон – воплощенное божество: и его называют – великим, благим; каждый жест его, официальный поступок – обряд, совершаемый среди пенья гимнов; сегодня сошел с золотого он трона, откуда блистал он венцом с двумя перьями, чтобы, взойдя на колесницу, галопом помчаться – куда[194]?
Впереди побежали гонцы, разгоняя толпу; а за ними уж понеслись со всех ног пехотинцы гвардейских отрядов, носитель прекрасного знамени, биченосцы, наемники, опахалоносец; за ним полетел в колеснице стоящий владыка; супруга его полетела за ним в колеснице; морщинки на тонком лице выявляются в слое румян и белил; она в длинной одежде, развеянной ветром; за ней колесницы сановников; каждый сановник с распущенным веером; рявкает дружно толпа перед храмом[195].
И вот фараон величаво проходит под мощным пилоном огромного храма: направо, налево – колонны, изображают вершины разлапые пальмокопители колонн; тела – круглые; фон – желтотемный; на нем желтокрасные росписи человеческих контуров, обведенных отчетливо черной краской; навстречу идут два жреца; вот – упали ничком; фараон же, не глядя на них, бросил взгляды в пролет гипостиля; над головами молящихся издали видны ковчеги в косых лучах солнца, упавших в отверстие высочайшего потолка; пронесли в глубину широчайшее золоченое кресло (резное), покрытое пестрой подушкой для фараона; садится; жена села рядом; сановники встали за ними, между толстых колонн[196]; приготовление к обряду свершилось жрецами; и вот фараон, поднимаясь с кресла, проходит под статую бога, умащает, подносит пять зерен от ладана полудневного Юга, пять зерен квасцов полуночного Севера: жертвенный дар! Благосклонный Амон принимает дары.
Фараон – двуедин: в нем сливаются оба Египта (и Нижний, и Верхний); он носит двойную корону, по имени «пшент», соединяет эмблемы: змею Уасит (змею Дельты) с таинственным коршуном юга, цвета Севера (красный) с цветами спаленного юга (они – цветы белые), северный, стойкий папирус с цветочком нежнейшего лотоса; внятно подножие трона украшено связками лотосов, соединенных с папирусом; и облекаясь во власть, он венчается попеременно короною Юга, короною Севера; и – в двух дворцах обитает, соединенных единою кровлею[197]; там он сидит на помосте, поставленном на парадном дворе, принимая подкрашенных и украшенных париками сановников – против входных ворот; с высоты четырех-пяти метров взирает на затканной красным и синим подушке, под балдахином, поставленным на колонки, – взирает на подданного, распростертого прямо под троном: – «Поднять его: пусть говорит», – обращается тихо к «Друзьям» (это – титул); и подданный – говорит; фараон даже шутит порою; но смех разливается по ступеням не сразу: сперва улыбнется владыка, потом улыбнется царица; потом – принцы крови, потом – улыбнутся «Друзья»; наконец, тихий, деланный смех всех охватит; а он, взявши с блюда из кучки серебряных ожерелий одно, его бросит под трон в знак награды кому-нибудь, кто воздевши горе две руки, запевает под троном торжественный гимн:
– «О ты, Сущий, как Гор на земле: мне даешь бытие… возвеличиваешь» – и т. д.[198]
«Скриб» под троном заносит то в списки (ведет протоколы приемов). Прием – прекратился; сегодня поедет в пустыню владыка охотиться: истреблять гордых львов: Аменхотеп их убил сто двадцать; Рамзес Второй – менее: львы в это время уже поредели в Египте; их все истребляли; но вот: ни один фараон не убил еще человекоглавого Сфинкса, который, по уверению очевидцев, водился в далекой пустыне; водился там странный грифон с головой хищной птицы и с телом шакала, водился таинственный тигр со змеиной главой (вы увидите их на рисунке)…
* * *
Что это? Мечты? Быстро образы пронеслись предо мною: предместья, базары, солдаты, толпа, фараон; где то все? И – ни развалин; ни даже намека развалин[199]; над почвой Мемфиса повсюду приподнятый пальмовый лес.
Перебила мечты мои Ася вопросом:
– «Какие тут пальмы: наверное финики?»
– «Нет: то – дум-пальмы»…
Но вспомнил: дум-пальмы находятся ниже – уже в Ассуане; в каирских садах можно встретить дум-пальмы, но лесом они не растут.
– «А пожалуй, что финики».
* * *
Статуи: что за колоссы?
– «Чьи статуи?»
– «Фараона Рамзеса Второго».
Вот первая: розова; ноги ее перешиблены; вся из гранита; глава – перебита; отдельно валяется каменный «пшент»[200], или нет: та корона не «пшент»; знаменуется ею, наверное, верхний Египет; как лик грубоват! Сама мумия фараона Рамзеса Второго в булакском музее, по-моему, сохранилась лучше гранита: он – выветрен.
Рядом – второй известковый колосс, бледносерый, открытый в начале истекшего века; на правом – начертание фараонового имени; некогда был тут храм – Фта; это – центр.
Нет Мемфиса.
Туристы на осликах: верно из Лондона; мы выезжаем в поля; просинели абассии темных феллахов на грани пустыни; убогая деревушка; и то – Саккара.
