Андрей Белый
Африканский дневник

Лорды

Мы, в тот день, посидевши у Сфинкса, пошли в Mene House пообедать: как были с пустыни, покрытые слоем загара и пыли; вступили в сияющий зал: красноватые, аляповатые стены, орнамент, блистание электрических лампочек, белые лэди, длиннейшие вырезы их на спине, на груди; и сухие лопатки двух сморщенных, старых «пэресс», продушенная лысина «пэра»; затянутый в крепкий крахмал надувал подбородок меж белыми баками кто-то, одетый в изысканный фрак, юных безусых вьюнов, пробивающих тропки меж шлейфов ботинками столь сияющей чистоты, что, наверное, в кончики этих ботинок, как в зеркальца, дэнди смотрелись, кокетничая с белокурыми мисс.

Я – совсем оробел: на мне не было фрака; я был в обыденном костюме туриста (о, ужас!) в коротких, ну как бы сказать, – невыразимых частях туалета; затянутый в крепкий крахмал надувающий бакены сэр, оказавшийся метрдотелем – о, ужас! – направив на нас подозрительно око, – направился к нам; и мне ясно представилось, что пока созерцал я сиявшую лысину лорда, катавшего катышки хлеба рукой и застывшего мумией, полагая, что… вот удивился бы лорд, если б я, подойдя, вознамерился бы вывести вдруг из покоя его, щекотанием легкой соломинкой пары надменных ноздрей, – пока я измышлял сей рискованный опыт над лордом, седой метрдотель измышлял неприличнейший опыт над нами: над джентельменом и лэди!

Намеревался спросить, что ищем мы, «русские», в фешенебельном месте; и к ужасу понял я тут, что он прав: пропыленные наши одежды (мы жарились семь или восемь часов в раскаленной пустыне) являли контраст с этим строем ботинок, сияющих трэнов и фраков: здесь обедали лишь прекрасные жители места свиданий и завтраков, – королей, миллиардеров, знаменитейших проходимцев, авантюристов и прочих; и все они, вероятно, за час до обеда готовились к трапезе; все они простояли перед зеркалом, надевая и фраки и бальные платья; и потому-то, наверное, лорд, одиноко катавший перед белой салфеткой катышек хлеба, когда я стоял перед ним, сделал вид, что он видит орнамент стены (не меня!); будь на Асе белое бальное платье, и будь на мне фрак, он не то чтобы нас удостоил рассеянным взглядом, – но все же: не с этим обиднейшим жестом катал бы свой катышек, приготовляя из катышка беленькую сосиску; обидней ший жест просиявшего лорда заметил: метрдотель и лакей; метрдотель предо мною стоял и молчал – в великолепном величии; понял я: поздно спасаться позорнейшим бегством, и я, упреждая слугу проходимцев и пэров, атаковал его сам; с гордым вызовом я посмотрел на зеркальный ботинок его, и на мой, пропыленный, давая понять ему:

– «Сэр, эта пыль, как вы видите, есть пыль веков; пыль ливийской пустыни…»

– «Да, сэр!»

– «Мы с приема, который любезно нам дал Рамзес и былой царедворец, по имени Ти…»

– «Эта пыль не есть пыль обыденности: качеством не уступает она белой пудре, которой покрыла лопатки себе вон та лэди…»

– «Опудрили нас тени прошлого; и потому, сэр…»

Так сказал мой надменный, вскользь брошенный взгляд, с сожалением снисходительно брошенный на чистейший носок метрдотеля, увы, не уваженный пудрой пустыни, Мемфиса и Ти…

Мы мгновенье впивались друг другу в глаза, как два носорога, готовые броситься друг на друга, чтобы быстрым ударом носов просадить крепким рогом друг друга; потом я надменно сказал:

– «Что ж нам не покажут места за столом!»

Я – был победителем: мобилизованное достоинство разложилось мгновенно меж баками; а метрдотель, покоренный моим независимым видом повел меня тотчас туда, за колонны; и показал нам два места за боковым малым столиком (нет, не за общим столом: и не против катавшего катышки лорда!). Я тотчас же снисходительным тоном заказал дорогого вина; и друг друга поняли; даже казалось: в лице метрдотеля теперь приобрел я союзника; и предпринял нападение на лорда: я в мыслях своих щекотал ему нос волосинкой.

Тут подали суп…

Беспредметная фешенебельность и вопиющая скука теперь водворилась над строем лопаток и лысин, принадлежавших, как знать, королям, принцам крови, купцам, адвокатам, ученым, парламентским деятелям, биржевым спекулянтам – Австралии, Полинезии, Африки и Европы (включая Америку).

Так, победив метрдотеля, служившего лорду, теперь полоскавшему зубы душистой водой, мы отбыли в половине десятого: из убежища королей на каирский трамвай.

Боголюбы 911 года

Последнее впечатление

Посещение Мемфиса, последнее воспоминание от Сфинкса, обед в Mene House мне стоят на исходе египетских впечатлений моих; потерявши надежду дождаться московского перевода для посещения Ассуана, прожившись ненужно в Каире, уже не могли отдаваться по-прежнему мы непосредственно жизни в Египте; но все впечатления путешествия нашего здесь углубились: Египет во мне бурно взрыл сокровенные мысли души, пребывавшие за порогом сознания в России и обусловившие наш исход из Москвы; мне в Египте открылся Египет второй: моя жизнь до Египта; размах этой жизни перед размахами жизни возможной казался мне, нет, не полетом, как прежде, а малым и скучным качаньем московского маятника под стеклом между стенками никеля; да, часы моей жизни сломались; и сломы путей обнаружились тотчас же по возвращении в Россию, где я ощутил одиноким себя и откуда с женою бежали надолго через одиннадцать месяцев.

По возвращении в Россию увидел в тогдашней России сплошной «Петербург». Аполлон Аполлонович, мумия, встретил меня в Петербурге; ответственный пост, занимаемый им, и стремление к геометрии, и возводимый им крепкий кубизм, просочившийся в мелочи повседневности, показал мне воочию: из музеев египетской древности мумии вышли; «Египет» проснулся: «Египет» не умер; и мы, как белые рабы, занимаемся вместо жизни тесанием гробницы XX века; я понял, что нужно искать «новой жизни» и «новой земли»; но для этого надо бежать в «Палестину», оставив Египет; мое путешествие мне впервые в Египет предстало: иным путешествием по «старинному континенту» души, на котором зажил я в слепом бессознании: от Египта мои «Путевые заметки» меняют свое направление; и становятся: путевыми заметками странника, ищущего новой жизни души; «география» и «этнография» заменяются в них «психологией», «метафизикой», неуместной в простых «путевых наблюдениях».

О том, что я видел в Египте, о том, что потом пережил в Палестине – обо всем этом мог бы я дать очень толстую книгу à la Метерлинк, а не книгу à la Гончаров; потому-то в Египте и кончаются мои «путевые заметки».

Я странствовал мыслями, мучимый невралгией на улице Каир-ель-Нил, а египетский врач замышлял мне жестокую казнь: вырвать зуб.

Пред отъездом в священную землю повис на железном крюке я со стоном (мой зуб не хотел «вырываться»).

Запомнился мне напоследок египетский вечер: —

– фелюга качалась, а лодырь, совсем темносиний, стоял на корме; золотокарие светени вечера разливались на Ниле; легчайшим биением белоголубых парусов разбегались стаи фелюг; и бросали стекольные очи все желтые здания; скалилась старой зубчатой стеной Цитадель, просквозивши из дали, как черное кружево на желтеющей шее испанки; налево: пространство косматой кудрявицы, красный карминник цветов поднимали густейшие пряности; солнце, мертвея от немощи, немо катилось к закату, как желтый и сохлый папирус, в сплошном омутненьи хамсинной золы над косматыми лапами пальм пролилось тяжелейшее золото в карие сумерки; протянулись феллашки, поставив на плечи надутое дно пропеченных жарой кувшинок; был и странен и страшен Каир!

Больше я не увидел его: утром тронулись мы к Порт-Саиду, чтобы попасть на судно, увозившее к апельсинникам Яффы.

Боголюбы 913 года

Эпилог

Впечатления Палестины глубоко запали мне в душу: но трудно мне было, как прежде, вести протокольную запись летучих моих впечатлений; события души поднялись; и – стирали пестрейшие пятна пути. Я, быть может, позднее вернусь к впечатлениям Палестины; не здесь, в этой книге.

И ко всему примешалась тут внешняя трудность: Сицилию и Тунис я описывал там на местах, где любую деталь, поразившую нас, мог легко я проверить; Радес, Кайруан я описывал не на месте: в Египте; описывая, я бродил еще в дебрях своих впечатлений по свежим следам; мной описан Египет – позднее; уже на Волыни; меж мной и им легли страны: Сирийского побережья, Палестины, Архипелага; и лег многошумный Стамбул с грохотанием мечетей и с Айя-Софией, с семибашенным замком, с Босфором, легли Дарданеллы; поэтому впечатления Египта на расстоянии выглядят отвлеченнее, быть может, чем пестрые арабески Тунисии.

Я хотел описать Палестину, но… спешно уехал в Москву, и Москва ерундою своей многопышащей жизни совсем запылила мне нить путевых впечатлений; все то, что я видел – со мною; все звуки, все краски, все образы – там, в глубине моей жизни зажили в безобразном, только через год уже, в Брюсселе, мог отдаться свободно я пятнам заметок; но пятна те выцвели; и во-вторых: я работал тогда над романом своим; так внимание переместилось от пятен земного пути к углубленнейшим линиям мысли.

* * *

Мне запомнились общие ноты моих палестинских заметок; и в них, точно искры, отдельные частности: помню, как мы поразились, проснувшись перед Яффою, стаям небесных барашек; в Египте не видели мы облаков; поразили огромные апельсинники Яффы; и тон голубой иудейских холмов; поразили ливанские кедры: и пестрый камень, которым блистает постройка храма Гроба Господня весной: мы из пекла попали вторично в весну (переживши ее уже в Радесе): как часто сидел я на камне пред входом Дамасских Ворот, и я думал:

– «Вот здесь бы остаться навеки!»

Помню я происшествие перед мечетью Омара (тогда обокрали мечеть европейцы и их собрались убить мусульмане); кавасы, да два полицейских, которых мы взяли в участке, сопровождали нас в «Храм»; были первые мы европейцы, решившиеся проникнуть в мечеть после гнусного воровства, там совершенного: в русском подворье сказали нам, что за нас не ручаются; перед розовым мозаическим храмом неописуемой формы^[207], в котором в грядущем свершится Пришествие (перед кончиною мира^[208]), стояли безмолвно: толпа исступленных, разгневанных женщин, грозя нам руками, выкрикивала проклятия; спереди шел вооруженный кавас; полицейские шли по бокам; было жутко и стыдно (за европейцев, конечно).

* * *

Мне запомнился интересный момент: вырывается «святой» огнь из часовни над Гробом Господним, распространяется морем по храму; седой патриарх весь в атласе, испуганно мчится по храму с пучками «огня», охраняемый роем солдат от напора толпы.

Мне запомнились апельсинники Кайфы, запомнились домики Бейрута; горы, покрытые лесом (Александретты, или Мерсины – не помню).

Четырнадцать дней плыли мы по Сирийскому и Малоазийскому побережью; прошли розоватые башни Родоса; прошли бесконечные островки Архипелага (средь них прошел Патмос и Лесбос и тот островок, на котором родился Сократ); распахнулась глубокая гавань; мы видели издали Смирну: холера нам путь заградила; повеяли белой сиренью на нас Митилены; мы издали видели берег разрушенной Трои; слонялись в Стамбуле; когда на семнадцатый или восемнадцатый день мы глубокою ночью стояли пред портом Одессы, меня охватила глубокая грусть: промелькнули в обратном порядке Стамбул, Митилены, Архипелаг, Палестина, Каир, промелькнула «Arcadia»; промелькнули: Валетта, Тунис, Карфаген, Кайруан и Радес; промелькнул Монреале; промелькнули Палермо, Неаполь, Венеция, Вена.

И встала Россия: Москва, ее слякоть. Но Африка ждет меня: к ней я вернусь!