Андрей Белый
Африканский дневник
Валетта
И брезжило утро.
На севере бледно наметился в светени: точно зигзаг; и звончали зигзаг за зигзагом вдруг лопнувших стекол, которые крепко кремнели; кремнели – из утра: и – взорами линий, и – желчами; промути мазали синью и сиренью – желчи, и вот натяжение линий расперло рельефами; розовый верх прокаймился из неба, как сколотый с неба кусочек стекла; и – растрескался очерком выступов, крепнущим аспидным цветом; явилась земля, где дотоле являлось лишь небо.
– «Не Мальта ли»?
– «Мальта».
И бледная Мальта наметилась кряжем обрывин; меж нею и нами играли дельфины; как девушка, вспыхнула в солнце: и желтым, и розовым; вы каймились и утесы, и стены, с которых ниспала Валетта крутым пробелением лестницы, точно улыбкой; понятно, что рыцари выбрали эти места, упадая орлами на них, и поднявши свой клекот, который отдался горами Сицилии, бухтой Туниса и Суз, долетел до Джербы; и – смутил воды Триполи.
Многими сотнями круто-приподнятых крыш повесает с утесов над старыми башнями город: горами зажатый залив пролитой полосой в желторозовый, многоступенчатый город завел пляску выплесков цвета синейшего кобальта; фыркнул фонтанчиком пены взыгравший дельфин; и крутейшие улички всюду открылись – с утесов: обрывами лестниц.
Уже пароход задрожал, бросив якорь; уже мы, как дельфины, на прыгавшей лодочке – в кобальте выплесков мимо сталеющих башен дредноутов; вон из барбета просунулось дуло: на острове Мальте – стоянка эскадры: семейство стальных англичан приседало в заливе, вот выскочит:
– «Бух».
И свистящие конусы бухнутся дугами.
…Не понимаю, как мы очутились в отеле; нас встретил смуглач, турко-грек, или арабо-испанец (кто знает?), такая же турко-арабо-испанка, хозяйка нас встретила:
– «А? Вы – в Египет»?
– «Так вам надо ждать парохода, ну, эдак, с неделю…»
Сказала, и – мрачно повесила нос; а арабо-испанец повлек сундуки по верандам, где не было внешней стены, и куда выходили все двери сдаваемых комнат; ряды коридоров повисли системой террас над квадратиком дворика; тут мы узнали, что надо бежать – прописываться: в участок.
Казалось: никто не желает нас видеть на острове Мальте; хозяйка, потупясь, сказала – кислейшею миной:
– «Уедете вы: и зачем вам отель»?
Отвечали на мину кислейшими минами:
– «Да, но скажите, как мы уедем? Не на дельфине, надеюсь»?
– «Да дайте же нам хоть воды в рукомойник». Но кислые мины гласили:
– «Зачем»?
– «Вы – уедете».
Кисло потупилась комната: вещи, казалось, хотели попрыгать через дверь, застучав; за вещами, казалось, и мы – простучим: вниз-вниз, вниз; мы прошли прописаться, чтобы после наведаться в агенство: может быть, думали мы, нам удастся удрать, хоть… до Триполи, хоть… на дельфине.
* * *
Кидались разбросанным кобальтом плески над кручей, где мы, наклонясь у перил, наблюдали валеттские[63] лица; их цвет – сицилийский, а губы арабские; зорко безглазые прорези нас наблюдали (по-гречески как-то) на уличках, шедших в тенимые сини залива, откуда торчали барбеты; меня поразила мальтийка; она – во всем черном; над головою ее надулось, как парус, не то – покрывало, не то – головной, преогромный, весь черный убор, укрепляемый, кажется, с правого бока на проволоке; головные уборы надулись от этого; стаи мальтиек неслись на своих парусах мимо нас; мне запомнились: площадь, собор, губернаторский дом, где у входа блистал, застыв яркими саблями, мохноголовый отряд белоштанных солдат в баклажанного цвета мундирах, так блещущих золотом:
– «О, черт возьми».
– «Вот – красавцы».
* * *
Дверь агенства: полный брюнет, посмотрев на письмо из Туниса, задумчиво нам говорит:
– «Пароход, на котором должны были плыть вы, – ушел: нынче утром»…
– «А впрочем»…
– «Могу вас устроить: часа через два отплывает с грузом железа в Китай; там – найдется каюта»…
– «И если согласен на то капитан, отчего же – плывите себе на «Arcadia»…
– «Как же узнать», – вопрошаю я робко.
– «А вы подождите».
И толстый брюнет побежал в телефонную комнатку, перезвонился; и – выбежал:
– «Да – капитан соглашается»…
– «Вот вам билет: торопитесь».
Торопимся: и задыхаясь, проносимся каменной лестницей вверх, до отеля; прощайте, мальтийские рыцари, башни и стены, часовенка, полная черепов: не увидим мы вас.
* * *
Арабо-испанец проводит к коляске:
– «Вот – видите: вы – не жильцы»…
– «Для чего вам вода, рукомойник, белье на постель»…
– «Не нуждаемся в вас», – провожает глазами сердитая крылоголовая женщина.
Пляшем в качаемой лодке на сини залива; и там где-то грохнуло: с каменных фортов.
* * *
Стоит – пароход; из Германии, с грузом железа; потащится к Янг-Тсе-Киангу – через Суэц и Цейлон; капитан с бородой Черномора, блистающий золотом ясных нашивок на синем мундире, кричит на команду китайцев; вон тот голоногий китаец в соломенной шляпе, со свернутой черной косой, в темносинем, оливковым ликом лопочет у кучки канатов; слуга, вероятно, берлинец (по говору) – тащит в каюту:
– «Здесь можно и – жить, и – писать».
– «Вот и столик».
– «И полочка»…
Подали чай: комфортабельно! Вот молодой офицер, пробегая, бросает:
– «Mahlzeit».
Угощают вкуснейшим немецким печеньем.
* * *
Поплыли: немая стена в горностаевой пене прибоя, поднятая аспидным роем утесов, – отходит: на северо-запад; отчетливый верх – прокремнел; и – бледнел; каменистый рельеф улегчается вновь натяжением линий, чертимых из воздуха; скоро угасли зигзаги, последний неясный зигзаг исчезал.
И – как есть ничего.
Брюссель 912 года
Arcadia
Четверо суток качались в волнах; за обедом, за завтраком – не было скуки; старик капитан, уроженец холмистого Штутгарта, – тридцать лет плавал; старик угощал нас печеньем, печеными яблоками и разговорами о чудовищных спрутах и змеях; мы были, как дома; взбирались на мостик; берлинец, морской офицер, баловал нас, давая роскошные книги с картинками; старший механик водил за собою в машины.
Команда китайцев, свернув свои косы, тянула сырые канаты; а нос поднимался медленно – кверху; и книзу опять опускался.
Вот – утро: бежим в офицерскую; ласковый немец слуга нас встречает:
– «Mahlzeit».
Расставляет перед нами горячий кофе, печенье и мясо; потом поднимаемся; под капитанскою вышкой, под тэнтом садимся в шезлонг; погружаемся – в плески…
* * *
Три дня мы плывем: ни клочечка земли; разыгралась поверхность, порой разверзаясь пучинами лабрадорного цвета; я думаю о сокрытой под нами таинственной жизни глубин – о чудовищных спрутах; они поднимаются редко к поверхности; у берегов Ньюфаундленда был найден один такой спрут, у которого туловище обнимало 5 футов, а каждая щупальца простиралась на шесть саженей, угрожая своей трехвершковой присоской; точно такое же чудовище найдено было у побережий Аляски, у острова Павла[64]; у спрута – зеленый, светящийся глаз; пред собою увидеть его под водою – не очень приятно.
Я думал о рыбах глубин, разрываемых в воздухе, думал о странных созданиях, у которых два глаза сидят на длиннейших, вращаемых стержнях; я думал о рыбах, бросающих свет – перед собою; и я думал о прочих морских чудесах, обнаруженных экспедицией монакского князя.
* * *
Потом начинали бродить по «Arcadia» мы; на ларях отдыхала команда; вот куча ларей отделила корму; мы, вскарабкавшись, перебегаем по ящикам; и – попадаем совсем неожиданно на… скотный двор: в клетках хрюкают свиньи, кудахтает курица; тащится тихо ленивый баран на свободе; над свиньями высится кормовая, высокая палуба: там измеряют матросы глубины.
Вчера плыли мы посередине лазурного моря; и синие сини ходили вокруг в лабрадорных оттенках; сегодня же море жижеет; и плещутся мутные зелени в крепнущем жаре; склонилися к берегу Триполи; тут угрожают песчаные мели; и измеряют тут целыми днями морские глубины матросы.
Порою бросаем мы взор на приподнятый мостик; старик капитан ходит взад и вперед там; и мы поднимаемся смело по лесенке (он разрешил нам к нему подниматься); он тыкает пальцем в огромную карту:
– «Вот здесь мы».
– «Вот видите – Крит».
– «Мы его миновали уже».
– «И теперь поплывем параллельно Египту».
– «А что же рисование»?
Ася приходит с картоном; старик, расправляя седины, садится – позировать, Ася рисует его; между ними – нежнейшая дружба; старик все зовет нас с собой:
– «Ну чего вам в Египте: воспользуйтесь случаем, что мы плывем так далеко; я вас бы оставил охотно; вы нам не мешаете: наоборот, веселее плыть вместе; увидите Индию, Ян-Тсе-Кианг; а в Японии будем стоять мы два месяца; можете вы осмотреть всю страну.»
Нас прельщает далекое плаванье, – но… – мы без денег: в Каире ждут деньги, наверное; но ждать «Arcadia» нас не намерена: даже в Суэце она не останется, прямо пройдет через Красное море – до Индии:
– «Вот в Порт-Саиде всю ночь будут нас грузить углем; с рассветом пойдем мы Суэцким каналом; и после мы в море на 23 сутки».
Мне – грустно: мне хочется в Красное море; рукою подать. Недалеко Суэц; дальше – Рас-Магомет, оконечности каменистой Аравии: там возвышается в далях, над мысом – Синай; недалеко ведь Джедда; все Красное море длиною каких-нибудь две с половиной тысячи километров; мерещутся: Мекка, Медина и Мокка; мерещется мне Суаким, где заширится море, мерещутся красные краски его (от растения из «trichodesmies»); Баб-эль-Мандеб, или «ворота из слез» – вспоминаю: Аден, океан.
Нет, довольно мечтать.
– «Вот как выйдем мы в Красное Море, – охватит жара», – продолжает болтать капитан.
Разговор переходит на змеи:
– «Конечно, громадные змеи – не сказка: свидетели есть у меня; и – видавшие… Э, да не верьте ученым: ученые просто не видели их; меньше шансов увидеть им; мы моряки, эти шансы имеем; мы – видим; и вот, в этих водах они – тоже водятся»…
Мы – умолкаем, и я вспоминаю невольно: все ужасы моря; сказанья о страшных кальмарах встают: осьминог может в бездну, схватив своим клювом, увлечь за собою корабль; по преданию древности: есть осьминоги длиной с настоящую милю; мне вспомнился бой с осьминогом, описанный Виктором Гюго, и чудовищный бой, нарисованный Жюль-Верном.
* * *
Пучины, волнуясь, кипят; наклонившись за борт и держа рукой шляпу, вперяюсь глазами в водовороты кормы; здесь, в воде, укрывается жизнь: Средиземное море – обильно; под этой поверхностью ерзают быстро миноги (длиною до метра); во тьме серопепельный скат пронесся летучею мышью под нами белесым своим животом; здесь живут осетры в десять метров, питаясь мелкой рыбкой; акулы, не слишком большие[65], оскалясь, проносятся вверх животом, догоняя летящий с поверхности наискось, вниз, в глубину треугольник тунцов[66]; зеленеют, желтеют, лазурятся телом мурены; и барбумы, райские птицы морей, у поверхности – ярко огнятся; анчоусы, стаи коньков и других «pleuranectes» здесь водятся, – скаты; и даже: встречали в волнах Средиземного моря – больших кашалотов, которых тела – только пасти с желудками; средь зоофитов здесь водятся губки, бероэ, рои голутурий, ципиды, лучающие фосфорный блеск; и оранжевым кружевом галеолфа – цветет, освещаема, солнышком; раки, лангусты, морские ежи, эвриолы, атланты и цинтии, переплетаясь родами и видами – множатся в водах; и зреет на ракушке цвет перламутра; пучина ж – пустынно кипит.
* * *
Тусклый вечер; старик капитан распустил свою бороду в ветре; кроваво садится за морем круг солнца; он, вот – тусклый круг: желтокарие сумерки светятся: странные сумерки!
– «Солнце садится в пески», – говорит капитан, подойдя, – «то – оттенок пустыни; мы – близко от берега».
Все – изменилось: цвет неба, цвет моря, оттенки заката; стоит яркий жар; и – безветрие; ширится там, от египетской, близкой земли тускловатая мгла.
* * *
Подплываем сегодня к земле; море – гладится; солнце – палит; целый день измеряют глубины: здесь – мели: ветрами пустыни выносятся в море пески.
Подхожу к капитану:
– «Мы – где»?
– «Мы – на уровне дельты: и скоро увидим Дамиэтту».
В трубу увидали дамиэтский маяк: показался; и – скрылся.
И – все – подтянулись: кругом разговоры об угле, который должны нам доставить, чтобы нас не задерживать – нет же, не нас; мы сегодня уже не ночуем в каюте: в отеле.
И – грустно: семья офицеров так ласково встретила нас; каютка, как комнатка: плыть бы и плыть.
Поднимается что-то издали; земля – не земля, а какая-то вышка.
Звонки.
– «Порт-Саидский маяк».
И – маяк вырастает, и – группа тусклейших домов вырастает за ним: Порт-Саид – это отмели, авангарды пустыни; пустыня объяла его…; и я думаю: там, вон, Аравия.
* * *
Старый историк, Кальдун, отмечает три слоя арабов Аравии: это – «Ариба» (древнейшие жители), более поздние жители; и – «Мустарриба» (потомки Измаила); в более позднее время они населили Наджед и Геджас.
На севере триба Амаликов[67] (смесь из семитов с хамитами), к югу ветвясь, достигает – мест Мекки; амалекинянская разновидность катуров считает, что предком катуров был сам Авраам[68]; арамейская кровь – проливается в них, как гласит о том клинопись[69]; царство сабеян окрепло – отсюда; торговлю с ним вел Соломон; посылала товары сабеянам Индия; Навуходоносор разрушил торговлю; она восстановлена персами[70]; здесь выявляются нравы кушитской культуры (деленье на касты)[71], обрезанье, мифы, преданья[72]; Агатархид нам рисует чертоги царей сабеитских, гаремы; и – толпы чиновников; замки вассалов когда-то покрыли Аравию; множеством утвари славны древнейшие местности древних арабов; комфорт до Ислама еще прививается жителям здесь; сам Ислам – реставрация: новая роспись на старых облупинах фресок культуры; по Плинию, в городе Гадрамаута, в Саботе, стояло уже шестьдесят пышных храмов, а в Тамне – стояло их более; а историк Казвини в седьмом еще веке по приказанию калифа Отмана описывал башню сабеян; по описанию стиль ассирийский – господствовал.
Культ аравийский отчасти был культ Вавилона; единственный Бог возвышался над прочими; монотеизм заслонило барокко из многих богов (или – планет); все же в центре сияло единое солнце; до вспышек Ислама тянулось горение древней религии; праздники здесь приурочены были к вступлению солнца в созвездье Овна; а светилам во образе многих богов поклонялись в «харамах», к которым текли пилигримы; Кааба, или черный таинственный камень, упавший с неба – уж чтился; легенда гласит: Авраам с Исмаилом построили меккскую святость в честь дальней планеты Сатурн[73]; Магомет реставрировал культ, как и многие, впрочем; во время правления Цезаря чтили Каабу уже[74]; чистотой древних бытов просвечены нравы Аравии, в древних рисунках среди египтян и мидян уже видим араба таким, какой ныне стоит перед нами; костюм неизменен его.
* * *
Коричневатое и туманное солнце упало за земли; от этих земель простирается томная, золотокарая муть; солнце – скрылось; заря – не зажглась; но повсюду возникли пространства каких-то беззорных свечений, в египетских сумерках мы; налетает от берега шквал, пропестрела рябая вода; и – опять успокоилась; движется прямо на нас тупоносый баркас (это – уголь); «Arcadia» тотчас же будет грузиться; свистя, подлетает моторная лодка: то – высланный с берега лоцман.
«Arcadia» движется медленно; красные куклы танцуют в воде, образуя один нескончаемый ряд к Порт-Саиду; и – отмечающий: место форватра; спереди видим морганье кровавых, зелененьких глазок; а с правого боку уже тянется каменный мол; и, как кажется, бронзовый памятник инженеру Лессепсу, медлительно выросши, – справа проходит.
Мы – в хлопотах: мы уже простились; старик капитан с капитанского мостика что-то кричит, отдавая команду; ему – не до нас: атмосфера далекого плаванья всюду господствует: дружно китайцы мотают на что-то канаты.
Опросы: осмотр документов чиновником, вышедшим быстро из лодки; и вот – мы свободны: качаемся к берегу в лодке; в воде расплескалась арабская письменность; как серебристы зигзаги!
Огромный баркас, нагруженный до верху чудовищной угольной глыбой, причалил к «Arcadia»; он освещен факелами; теперь бриллиантовый берег вплотную охватит объятьями синяя, синяя ночь.
Брюссель 912 года
Порт-Саид
Лаем кидаются порты Египта на вас; подплываете к берегу; бронзовый рой голоногих носильщиков с берега лает на вас.
Уже лодка причалила: выхвачен зонтик, которым махает теперь темный дьявол; порт-плэд жадно вырван вторым темным дьяволом; третий, четвертый помчались в толпу, увлекая порт-плэд.
Так четыре уносят ручной ваш багаж, а четыре других ухватились за край сундука; третья злая четверка, обстав, поощряет пинками. На ваш негодующий выкрик:
– «Оставьте в покое меня: не толкайтесь!» – вы слышите вопли на всех языках, что сохранность вещей драгоценней персоны высокого гостя.
Двенадцать коричневых дьяволов, бьющих, влекущих и прущих: средь толока бьющих кого-то коричневых дьяволов: ваши картонки запрыгали вправо; вы – прыгнули влево; крикнул в темносиней одежде, в абассии, в темной круглеющей шапочке что-то кричит впереди; и – готова коляска в отэль; там лежат неизвестные вещи: их спутали с вашими; дьяволы дружно клянутся, что вещи принадлежат той миссис, что приехала с пароходом (не вашим); что вещи поехали вместе с миссис. Протестуете вы: до миссис вам нет дела, а вещи потеряны; перекричали вас глотки; перемахали вас руки; вы сжаты кольцом обступивших феллахов; они, выгнув руки египетским жестом, как гаркнут:
– «Бакшиш»!
Если вещи потеряны, – что до того! Потеряли вы голову; чтоб отвязаться от лезущей стаи бросаете горсть прозвеневших монет; и монеты летят к вам обратно; и хор разобиженных глоток кричит, что вы – грабите бедных феллахов, вас встретивших; снова протянуты руки:
– «Бакшиш»!
И вы платите впятеро более таксы; вот если бы крикнуть:
– «Емши!»[75] – разбежались бы дьяволы.
Между «емши» и «бакшиш» жизнь феллаха течет под девизами третьего слова:
– «Мафиш!»[76]
Это слово знакомо нам русским: «авось». – От «мафиш» распадается дом; блохи, вши заедают фаллаха, чума нападает: она – постоянна.
* * *
Весь гам создается, чтобы вас запугать, снявши голову с плеч, откупиться «бакшишем». Тогда-то вот выступит ласково чистая фесочка, – в смокинге; и, обдавая сплошным чесноком, она скажет на чистом французском наречии:
– «На десять дней, я к услугам; я с вами повсюду».
– «Вы будете ежедневно заказывать, prince, по экскурсии: муллы, верблюды, ослы и палатки – достану…»
– «Увидите вы…»
– «Серапсум, Гизех, пирамиды Меридского озера…»
– «Тысячу франков!»
– «Я еду за вами в Каир? Решено?»
Вы – в опасности; лучше отдаться толпе голосящих феллахов и лучше платить в десять раз против таксы, чем раз согласиться на феску. Готов согласиться; но Ася толкает меня больно в бок:
– «Погоди!»
– «Оставь!»
– «Брось!»
Мы с вещами миссис покатили по уличкам средь электрических россыпей в яркой безвкусице домиков; вот и отэль: выбегает чистейшая феска, а злая миссис ожидает в передней.
– «Где вещи?»
– «Вот».
Вижу в передней – порт-плэд, чемодан: наши вещи.
* * *
Три месяца жили в Тунисе мы; я освоился с нравами белых тунисских арабов: феллах не тунисец.
Нам встали огромные трудности при размене монет. Здесь монета не кратна с монетой турецкой, ни даже – с английской; двухпьястровые монетки (двугривенные) принимались за малые пьястры[77]; за пьястр я платил пятью пьястрами; фунт египетский чуть-чуть более, чем английский; египетский пьястр чуть-чуть более, чем тунисский; здесь все отношения дробны; и вы на дробях всюду терпите; каждый размен есть потеря; меняете фунты: в египетских фунтах отдают ровно столько же; стало быть, вы потеряли; египетский фунт отдаете на франки и доллары: снова теряете; доллар вы вновь отдаете за пьястры (с потерей); а вместо египетских пьястров приходят турецкие пьястры (теряете); всюду еще в размен вычитывают процент; все устроено так, чтобы чаще менять; каждый шаг есть размен; два египетских фунта обходятся в три с лишним фунта.
* * *
Не выспались: было и душно и знойно; здесь нечего делать; – спешили в Каир.
Экипаж нас уносит по скучным желтеющим уличкам; тонет в песках городок; он украшен фигурой Лессепса на моле, украшен букетом наречий, куда юг Европы, Азия, Африка, даже Австралия шлют проходимцев; на улицах часты: немецкая, итальянская, греческая, турецкая, арабская и китайская речь; и блуждает, ленясь, полосатый сириец, зажавши веревкой с боков капюшон, и блуждает пернатая дама (в атласных перчатках до локтя); навстречу несется толпа итальянцев; проходит сухой абиссинец, в круглеющей шапочке, вздернув бородку, которая – клинушком; засеменит, выгнув ноги дугой, жесткокосый китаец с тюками; бросает робеющий взгляд беспокойными глазками; из закоулка бежит в закоулок; просунется странный тюрбан (в нем арабского мало): то – индус, попавший сюда с малабарского берега.
Здания плоско скучнеют на север, на запад, на юг, и восток парусиной веранд; сбоку виден канал: бок чудовища с грузом из Лондона выперт; он – спрятался; площадь и пыль и какая-то чахлость комочек, и лай: то – вокзал.
Полетели: картонки, тюки; и – забилась с носильщиками компания европейски одетых сирийцев; все в фесках.
Двенадцать чертей обступили:
– «Бакшиш».
Мы – им бросили мзду: но в вагонном окошке подъято двенадцать ладоней.
Еще заплатили.
Один бронзовеющий дьявол все тянется к нам; я – гоню, отбежав, он разинул огромный свой рот, и, – расплакался.
Я, испугавшись жестокости, выбросил несколько пьястров в окошко; сириец, сидевший в вагоне напротив меня, покачал головой:
– «Совершенно напрасно».
В окне показались ладони; но – тронулся поезд.
Каир 911 года
