Алина Сурменева
Повесть безвременных лет
– Ребят, я в норме, не нужно врача звать.
– Но ты весь в подтёках.
– Синяки у меня и без больших воздействий появляются из-за проблем с сосудами. Да успокойтесь же вы, мне правда помощь не нужна…
Влас поймал грозный взгляд старшей вожатой, приближавшейся к нему. От былого расстройства не осталось и следа: теперь её, настроенную крайне по-боевому, просто распирало от возмущения:
– Твою ж мать, Борзенко, – тихо, но от этого не менее экспрессивно выругалась Арина Сергеевна. – Ему в таком виде ещё два дня с детьми работать.
Влас ничего не ответил, а старшая вожатая явно ждала объяснений.
– Это пойдёт в личное дело. У тебя будут проблемы с поиском работы на всю оставшуюся жизнь.
Да, этого Власу не хотелось бы, но он по-прежнему молчал.
– Сам-то хоть понимаешь, что натворил?
– Понимаю, – сказал Влас после непродолжительной паузы.
– Значит, разгребай теперь всё это сам. Восемнадцать лет, не дитя уже.
Кажется, это был первый раз в жизни Власа, когда его поставили перед фактом: придётся ответить за свои кулаки. Вот тебе и летняя практика, чёрт.
Вот тебе и взрослая жизнь.
Но рефлексия не успела захватить мысли Власа: в штаб вбежал рыжий мальчик из шестого отряда и наполовину беззубым ртом закричал:
– Пожа-а-ар!!
Всеобщее напряжение вспыхнуло с новой силой, и все сорок человек педсостава хлынули на улицу. После всего, что было сегодня, такая новость казалась гнусной шуткой.
С порога корпуса огня никто не увидел, но мальчик выбежал вперёд и заорал:
– В четвёртом корпусе!!
Толпа ринулась в сторону морской тропинки в дальний угол территории лагеря. На глазах у Власа вожатая одного из младших отрядов набегу потеряла вьетнамку, но даже не остановилась – пролетела как пуля по сухим сосновым иголкам, лишь вскрикнув негромко в начале.
Вот за деревьями показался поднимающийся столб дыма. Влас попытался вспомнить, что за отряд обитал в том корпусе, но усталые мысли так и не собрались вместе. Он из последних сил поднажал и выбежал вперёд.
Вот и тот злосчастный. Вот и дети, успевшие выбежать. Слава Богу, не младшие.
– Звоните пожарным! – крикнул им кто-то за спиной Власа.
Из окна второго этажа, сопровождаемое девичьим визгом, вылетело на улицу горящее одеяло. Шерлок, с заплывшим глазом и кровящим носом,вырвался из толпы и оттолкнул ребёнка в пижамных шортах, стоявшего под тем окном. Что было дальше – Влас не видел. Не было времени глазеть. Он вбежал в коридор и, крича о том, чтоб все бежали на улицу, не собирая вещей, стал оглядываться в поисках огнетушителя. Тут рядом откуда ни возьмись вырос спасатель Вова с большим красным баллоном:
– Где горит?! – крикнул он.
– Не знаю. Точно не на первом, – ответил наспех Влас. Ноги уже несли его через лестничную клетку наверх.
– Выходите все, быстро!! – кричал он в каждую комнату, распахивая все двери, встречавшиеся на его пути. Глаза слезились, щёки жгло. Источник огня оказался в предпоследней комнате. Влас, не сдерживая себя в ругательствах, выгнал оттуда девку, судорожно искавшую что-то в шкафу и ещё двух человек из туалета. Около пожарной лестницы столкнулся с Ириной Евгеньевной.
– Там всё пусто, – она кивнула на другую часть коридора.
Из-за её спины выбежали Ваня и Вова с огнетушителями.
– Не лезьте туда, огня уже много.
Но те прошмыгнули мимо, не услышав его слов.
Другие вожатые вывели детей с первого этажа, а Влас, со слезящимися от дыма глазами, ещё раз всё проверил, выбрался на улицу и упал от усталости.
– Эй, всё в порядке? – услышал он.
– Я – да, – не поднимая головы ответил Влас. – Пожарников вызвали?
– Конечно.
Он выдохнул. Шум множества взволнованных голосов то и время перекрывали призывы Арины Сергеевны расходиться к своим отрядам. Слышались попытки вожатых пересчитать детей, спасшихся из горящего корпуса.
– Все?
– Да, двадцать шесть. Все.
Влас насладился последними секундами отдыха на ещё тёплой после жаркого дня земле, встал, отряхнулся и пошёл прочь.
И ночное дежурство сегодня. Как назло.
Уже не боясь быть облитым холодной водой, он перегородил скамейкой выход из корпуса, вытащил из шкафа с кацелярией пыльную подушку, накрылся курткой и провалился в сон.
Казалось, прошло меньше минут, когда его разбудил Шерлок, стоявший над скамейкой в дверном проёме.
– Поговорить надо.
—–
Наверное, тогда Влас протрезвел от той всепоглощающей ярости, что не держала его последние несколько часов. И не оставила бы, если б не усталость. Свистом тормозящих колёс пожарной машины звучали мысли: «Отчего я приревновал Варю, если знал, как она предана мне? Почему одного интереса Шерлока к моей девушке оказалось достаточно для того, чтобы в чём-то обвинить её саму? И почему я только теперь понимаю абсурд всего, что произошло?» Живот и часть груди до сих пор чувствовали жар горящего здания, толчок и крепкую хватку рук морских спасателей, вытягивающих Власа из драки. «Что ж, обезвредили так обезвредили. Как психа какого-то заломили вчетвером. Хотя, наверное, я и есть псих, раз смог упрекнуть свою девушку в том, что она кому-то нечаянно понравилась». Да и разве могла быть та симпатия взаимной?
Влас попробовал подняться со скамьи, но все кости гудели. Судя по всему, это отразилось на его выражении лица, потому как Шерлок спешно заверил его, что вставать не обязательно. Но Влас всё равно сделал усилие, встал и протянул руку Шеру. Тот пожал её.
– Не покушайся более на чужое.
– И не думал. Я от Вари не взаимности искал, и вполне мог бы ограничиться редким товарищеским общением.
– Если ты мазохист и сам хочешь до скончания веков сидеть во френдзоне35, то хотя бы не мучай Варину совесть. Ей ведь тоже не особо приятно отравлять невзаимностью жизнь хорошего парня.
Шерлок молчал. Выражение его лица дало понять, что он думал об этом и раньше, и сейчас едва ли возразит.
Они вышли из коридора через пожарный выход, поднялись наверх, и на лестничной площадке третьего этажа, смотря пустым взглядом в редеющую черноту августовской ночи, Влас впервые нарушил устав и закурил на территории лагеря. Шерлок разделил этот грех с ним.
– И велик Варин больше не трогай, – сказал Влас, прежде чем они оба разошлись по постам дежурства. Ночь предстояла самая долгая за смену. Последняя.
—–
––
Если Влас был рад вздремнуть на дежурстве напоследок, то Варя наоборот не могла сомкнуть глаз. А потом ещё и Шерлок пришёл дежурить на соседний этаж, и ожидание объяснения повисло в воздухе, не давая покоя. Варя поймала себя на мысли о том, что это первое дежурство, на котором она не клюёт носом. Где-то наверху зашумели. Варя поднялась, заглянула в комнате, со всей грозностью приказала спать и отобрала у Никиты зубную пасту. Снова выйдя в коридор, она обнаружила, что Шера там нет, и за детьми никто не следит. Выждав пару минут и по отсутствию шорохов убедившись в том, что все дети спят, Варя собралась было искать напарника, но он оказался на общем балконе того же этажа.
«Вот как ты меня на разговор вызываешь?» – подумала Варя и, отодвинув порисованную фломастерами занавеску, прошла к нему.
Молча облокотившись на перила, они разводили взгляды, не зная, с чего начать. Самая долгая ночь в смене была сметена с неба первыми лучами зарева. Такого привычного – и Шерлок, и Варя ведь сто раз видели его на ночных дежурствах, на попойках на пляже и выходных – будто ничего и не произошло. На секунду они всё же смогли посмотреть друг на друга и после продолжительной паузы Варя колко вымолвила:
– Ну теперь понятно, почему Шерлок.
Оба посмеялись, и снова возникла вязкая, тягучая тишина. Варе было неловко, и она решила, что прервать её неоформленным потоком сознания будет лучше, чем продолжать молчать:
– Шер, это же просто преступление: подружиться с девчонкой, стать важным человеком в её не очень-то интересной и насыщенной такими классными людьми жизни, а потом просто взять и превратить это в козырь в попытке сделать её своей, – Шерлок попытался перебить её каким-то несогласным возгласом, но она продолжила: – Просто манипуляция какая-то. Ты же понимаешь, что единственный честный выход из сложившейся ситуации, который мне подсказывает сейчас совесть – прервать наше общение, дабы не дать твоей симпатии стать болезненной манией, и с Власом тоже перестать общаться…
И тут Шерлоку всё же удалось её перебить:
– Как так? Ладно со мной, а с Власом за что?
Варины глаза округлились так, будто он подверг сомнению что-то само собой очевидное.
– Дурак, ты своё лицо видел? Я больше не хочу, чтобы при мне били людей. Иначе ничто не исключит того, что он может ударить близкого мне человека, а может и саму меня…
– Варь, это всё поправимо. Вы сможете поговорить, – попытался изменить ситуацию Шер.
– Сможем или нет – часть себя на помойку не выкинешь.
Шерлок замолчал. Все его доводы теперь казались ему жалкими, но, кажется, он всё же смог найти слова, которые могли подействовать:
– Ты не можешь знать всё, что у него внутри. Это повод, но не причина, чтобы рвать такую крепкую связь. Может только с твоей помощью он и сможет измениться. Вообще все эти мысли о расставании скорее оттого, что ты устала после дикой ночи. Хочешь пойти поспать?
– А ты?
– А я тут останусь, подежурю.
Варя взглянула на часы:
– Полтора часа сна едва ли что-то изменят. Да и вряд ли у меня получится после такого стресса.
– Да уж. Хорошо хоть никто не пострадал.
– Никто, говоришь? – Варя снова оглядела левую половину лица Шерлока, на которую пришлось больше ударов, и они снова захохотали:
– И смех, и грех.
– Надеюсь, это не так больно, как выглядит, – Варя поджала губы.
– Не беспокойся. На мне всё как на собаке заживает.
С этими словами Шер молча вышел с балкона, скрывшись за белой занавеской. Через пару минут вернулся с двумя кружками кофе и снова заговорил:
– Ты действительно думаешь, что я хотел от тебя, барышни-русалышни, грозы девичьей вожатской, отношений? Первое время – может и да, но потом я познакомился с тобой очно и понял, что мои наблюдения издалека – школьная пародия на «Амели»36.
Всё неминуемо закончилось бы. За пределами лагерей всегда другая жизнь. Люди, даже пообещав не забывать, поддаются повседневности и наше вечное лето увядает. И в том случае, если б у меня не хватило смелости открыться тебе при всех, я оставил бы в покое и твой велик, и вас с Власом. Всё, что мне было нужно – отдать эту историю тебе со всеми остаточными переживаниями и забрать себе только белый лист, с которым я пойду дальше. Не больше. Так я буду честен по отношению к тебе, к себе, к Арине – она наконец-то перестанет загоняться и накручивать…
– Шер, вот зачем ты её отодвинул? Хорошая же девушка, ну! И ничего, что из начальства, – засмеялась Варя.
– Эх, Варя-Варя. Если б можно было оценить плюсы-минусы и влюбиться как по щучьему веленью… И снова пауза. Не такая тяжелая как раньше – заполненная осмыслением произошедшего.
– Шер.
– А?
– Ты хотя бы теперь скажешь, как тебя на самом деле зовут?
– Не скажу.
– Да брось, интересно же!
– Разве это так важно?
– Да! Я всю смену думаю о том, какое такое имя у тебя необычное, раз ты его так тщательно скрываешь.
– Совсем наоборот. Оно простое.
– Ну какое?
– Александр Багров, – выпалил он так быстро, что по прошествии мига молчания на лице его стали заметны колебания. Но секунда – и складки мимики разгладились.
– Почти как Бодров37, – Варя постаралась сдержать усмешку, но получилось из рук вон плохо.
– Не представляешь, сколько раз за свои восемнадцать лет я это слышал.
– Хороший же фильм.
– Нет, – улыбнувшись, отрезал Шерлок.
– А мне нравится.
– Да ну тебя! – воскликнул он. – И вообще, ты в курсе, что уже через полчаса последний подъём для нашей смены? Нужно сделать его особенным.
– Давай, тащи картон. Соорудим им третьего робо-вожатого, чтоб не грустили, уезжая.
– А потом капитану отряда его подарим.
– Саш, вот что бы я делала без такого напарника, как ты?
– Скучала бы. И не зови меня по имени.
– Хорошо, при детях не буду.
– Чертовка, – засмеялся Шерлок. – И зачем я тебе только рассказал?
—–
Последняя зарядка в смене. Оголтелые лица немногочисленных просунувшихся вожатых с впалыми глазами и синими кругами под ними. Бодрая отбивка, под которую мастер по спорту выходила на площадку и начинала показывать давно выученные всеми движения, уже резала ухо, а вожатский танец, после которого все обычно шли на завтрак, педагогический состав станцевал так, что их потуги выйти из прострации и вложить последние силы в развлечение детей выглядели комично.
Отряд Власа жил далеко от сгоревшего корпуса, у них последнее утро выглядело так как и всегда: хитрые перешёптывания о том, кто к кому заглядывал в комнату ночью и немного грусти по поводу окончания смены. Влас замечал, что они стали мягче. Уже не было желания бунтовать, отрываться напоследок – кажется, они сделали всё, что хотели, пока их вожатые пытались тушить пожар. Ну хоть спасибо, что тихо и без последствий.
После зарядки в общую беседу педсостава пришло сообщение от Ирины: «Борзенко, зайди в штаб». Да уж. Можно было ожидать, что даже после успешной эвакуации детей из горящего летящих корпуса его прегрешение на планерке не будет забыто.
Уже приготовившись получить основательных люлей и запись в личном деле, Влас пошёл к начальнице смены. Она сидела в штабе одна и, увидев, его, жестом попросила притворить дверь.
Будто ожидая от него объяснений вчерашней драки, она подозвала Власа к себе, кивнула головой и замолчала, глядя на вожатого осуждающе. Влас пожал плечами: каюсь, мол. Что ещё подытожить?
Пауза затянулась. Когда стало ясно, что Влас не намерен ничего говорить, Ирина вздохнула и сказала строго:
– Я всё понимаю, но чем ты теперь лучше детей, которые на тебя металлолом собирали в прошлой смене?
«Тем, что не собирался бить со спины, но да ладно, и вправду глупо было бы сказать это вслух». И Влас промолчал, а начальница смены продолжила:
– Ты полтора месяца чуть ли не каждый день разнимал драки, а потом сам вступил в неё, да ещё и с коллегой. Этого было бы достаточно, чтобы уволить тебя.
Влас был готов. Пусть. Жаль, детей проводить не получится, но он заслужил. За всё надо отвечать.
– Но сегодня последний день смены, а ещё ты с пожаром помог. Это не иступляет твоей вины, но если пообещаешь не возобновлять конфликт в стенах лагеря, можешь остаться. Мгновение остановилось, так напрягавший на планёрках шум часов затих. «Неужели действительно простили?» – думал Влас. Он и не предполагал такого развития событий. Ему было радостно и одновременно жаль оттого, что он не может подобрать верные слова благодарности, когда Ирина чуть смягчилась в лице и сказала:
– Ну всё, беги, а то завтрак пропустишь.
Влас ничего не сгенерировал, кроме неловкого «спасибо». В дверях штаба он повернулся, ещё раз сказал повторил своё «спасибо». Ирина кивнула, и с прежним деловым видом подравняла стопку бумаг о шершавую поверхность длинного старого стола.
—–
Провожая детей, Влас расчувствовался и неожиданно для себя выдал своему отряду целую прощальную речь. Слова находились налету, а главная мысль, как стрела, неслась, летела, и, кажется, всё же достигла сердец и умов полюбившихся Власу двадцати двух самарских деток:
– Все хотят ломать систему. Но никто не думает о том, в каком месте и в какую сторону. Вы, ребята, которые тратят себя на курение в туалетах и побеги за шаурмой, способны на большее и лучшее. Просто посмотрите вокруг. В большинстве своём люди ведут себя так, будто они в своей собственной жизни очевидцы, и от них ничего не зависит. А вы все, молодые и умные, способны на своём примере показать, что жить можно по-другому. Вы могли бы перевернуть горы, чтобы они стояли на вершинах, подножием вверх, запустить время в слоумо в обратном направлении, сдать все школьные экзамены в один день и просто на секунду выпрыгнуть из атмосферы, потрогать эту лампочку-луну и вернуться обратно. Я верю, что только от наших усилий зависит мир, который мы каждый день, просыпаясь, видим.
Возраст свой детям он так и не рассказал с расчётом на то, что может попасть в следующем году на практику в этот же лагерь, и проводил свой отряд до вокзала, помог занести сумки в вагон, в последний раз спел с ними лагерную песню про перевал, ещё раз с умилением посмотрел на то, как дети плачут, обнимаются и обещают вернуться, и с нежностью и наступающей тоской проводил взглядом поезд «Анапа—Томск».
Через два дня после отъезда последних детей собрались домой и вожатые. Кажется, в тот день девчонки из педсостава выплакали годовой запас воды в Африке. Плакали и Арина Сергеевна, и Ирина Евгеньевна, и Варя тоже. Особо бурно она прощалась с соседками по вожатской, шутки которых не понимал никто, кроме самих них. Подарки на память, сожаление о том, что кто-то из них видится последний раз в жизни, перечисление общих воспоминаний и прощальные слова девочек, полные меланхолии, на секунду прервал голос:
– Варь, – негромко окликнул Шерлок, как всегда незаметно оказавшийся за спиной и, дождавшись, когда напарница повернётся к нему, добавил: – Помнишь историю про Птенца?
– Конечно, – ответила Варя.
Свежий синяк Шерлока снова бросился ей в глаза, и стало стыдно оттого, что Влас поднял руку на человека, способного на столь чистые чувства.
– Я её выдумал.
Нельзя сказать, что Варю задел факт обмана, но всё же ситуация привела её в явное замешательство:
– Но зачем?
– Самому сложно понять. Наверное, мне бы хотелось, чтоб у меня был такой друг.
Всю одухотворённость момента перебила рука Власа, властным движением сгребавшая Варю в сторону от Шерлока. И тут дамбу прорвало:
– Прекрати! – крикнула Варя и от досады за испорченное прощание со всей силы оттолкнула руку Власа и повернулась к нему. Тот, молча и недоумевая от такой агрессии, глядел на неё.
– Я не просила быть моим секьюрити, – с весомым раздражением, почти не понизив голос, выругалась Варя и зашагала в сторону калитки.
Влас достал из кучи чемоданов её большой походный рюкзак, чтобы помочь донести до автобуса, но Варя выдернула его прямо из Власовых рук со словами:
– И дворецкий мне тоже не нужен.
И понесла рюкзак сама.
Единственный на памяти Власа раз, когда он застал Варю злящейся, выглядел совсем иначе. Не так, как сейчас. «Её реакция была несоразмерна тому, что я сделал, – думал он. – Если только она ничего от меня не скрывает. Тьфу, да что за подозрительность? Наверное, всё это действительно от работы с детьми. Варя честная. Иначе это была бы не Варя. Но с другой-то стороны, работая вожатой, она всё время должна была быть стойкой. А за пределами лагеря ей всего лишь восемнадцать. Она не обязана быть мудрой.
Влас смотрел в окно вагона на закат. Уже угасающий. И вспоминал:
– И что гугл рассказал тебе о метро в Стокгольме?
– Да ну, ты действительно думаешь, что я тревел-блоги и путеводители читаю?
– А как ещё?
– Просто фото смотрю.
– Не прикольнее ли искать разную интересную инфу о странах?
– Иногда и я этим занимаюсь, но по мне так гораздо приятнее находить любопытные детали на снимках и составлять в воображении свою собственную картину особенностей города. А потом впечатляться этим.
– Во как загнула. И что, по-твоему, в Стокгольме особенного?
Варя опустила взгляд так же нежно, как она делала это всегда, а потом, рассказывая, и вовсе прониклась созданной картиной и закрыла глаза.
– Вестибюли метро там похожи на галереи современных искусств. Поезда будто случайно попали туда. Подсвеченные яркими цветами пещеристые своды, на каменных стенах грубыми линиями высечены рисунки – почти как древние, наскальные. Есть даже одна станция с детскими каляками-маляками. Мне кажется, что каждый, кто попадает в Стокгольм, становится ребёнком, наевшись мороженого и лакрицы из лавок со сладостями, натыканных на каждом углу, наглядевшись на витрины с ёлочными игрушками, нагулявшись по крохотным переулкам с высокими печальными окнами в серой оправе и коралловыми и горчичными фасадами…
– Варь, я даже таких цветов не знаю, – расхохотался Влас, а она ему в ответ сквозь смех еле-еле смогла выдавить:
– Ах, жёлтый и красный.
А сейчас их плацкартный вагон разрезает жёлтые ряды пшеницы, на границе поля горит красный закат. Узкая полоса света алой молнией делила на две части строгий профиль Вари, занявшей себя чтением Густава Майринка на верхней полке. Родное лицо. Ради него и всего, что было за этот год, стоит идти, просить прощения безо всякой вины и чувствовать, как треснет лёд глупой обиды, расплавленный её огромным сердцем.
Влас вспомнил, как они с Варей на таком же шумном поезде ехали в лагерь в наивной надежде увидеть море, не зная ещё, как этот путешествие их закалит. В ту минуту его, словно жареный петух, клюнула по мозгам внезапная мысль о том, как прекрасно всё происходящее и уже случившееся. Вечеринки среди недели у Хриса. Победы над учёбой и заносчивыми преподавателями, перелом унылых будней. Новый год, в который ему приснилась Варя. Проснулся, а она рядом. Уикенд в Питере, сотни ночей на балконе, которые Влас выкурил все вместе одной сигаретой, а сейчас ему вот уже две недели было не до курения. Удивительно, но даже не хотелось. Кстати, была ещё одна хорошая летняя ночь – достаточно тёплая для того, чтобы они с Красом, Лепсом и Хрисом напились портвейна и уснули под футбольными воротами. Даже к детям некоторым Влас привязался.
Мог ли он раньше, год, например, назад, представить себе, что всё будет так?
В голове поселилась твёрдая уверенность в том, что дальше всё будет так же классно. И пусть сейчас в другом конце вагона сидит Варя, решившая, видимо, отодвинуть Власа надолго и подальше, он всё равно пообещал самому себе: он добьётся, он найдёт к ней ключ заново.
Влас знал, что всё это временно, что ей нужно отдохнуть от его общества и немного соскучиться. Он решил оставить её в покое на день-два и восполнить недосып, сложившийся за полтора месяца пребывания в лагере. Прямо на закате Влас лёг спать.
—–
Вечер. Снова осень. Варя, хлопая дверью, вылетает из квартиры. Злая на Власа за то, что он спровоцировал ссору, на себя за то, что повелась и только подлила масла в и без того бушующий огонь, на обстоятельства за то, что они, как детали пазла, сложившись, завершили картину тотального пиздеца. Влас находится в тех же чувствах, но, несмотря на это, что-то внутри потянуло его догнать её. Выхватив из шкафа то самое пальто, которое подарила ему Варя на Новый год (Господи, как это было давно), он быстрым шагом покинул квартиру. Спустился, вышел из подъезда на улицу, и увидел, как она лежит на пустой дороге, прямо на разделительной полосе в позе морской звезды, раскинув конечности в направлении разных сторон света.
– Ты чё делаешь вообще? – заорал Влас через всю улицу.
– Может меня собьёт кто-нибудь получше тебя, придурок! —выкрикнула та в ответ.
– Совсем крыша поехала?!
Мимо пронёсся одинокий ситроен, вильнув в сторону. Варя попыталась пересилить звуки гудка, смешавшиеся с громогласной руганью, доносившейся из окна автомобиля, фразой:
– Да пошёл ты!
Её взгляд снова упёрся в Власа:
– И ты!
– Поднимайся, дура… – зло и испуганно окликает её тот.
Он не успел договорить, буквально из ниоткуда появился гудящий камаз, и Варя исчезла под ним…
Под глухой хруст позвоночника Влас проснулся, и от резкой попытки подняться с шумом свалился на пол.
Темнота, глубокая ночь. Поезд мчит, ловя окнами лишь редкие огоньки фонарей. Влас двигается наощупь в сторону тридцать второго места – туда, где лежит Варя.
Нашёл. Спит крепко. Он провёл руко й по спине, накрытой тонкой простынёй, вдоль позвонков: как же хорошо, что они вместе, они целы.
Влас аккуратно прилёг на край матраса, прижавшись к Варе, повторил её контуры своими, более грубыми. Вплёлся пальцами в тонкую паучью руку, а она еле заметно их сжала. Кажется, они никогда не признавались друг другу в любви вслух. Они просто всепоглощающе любили.
––
«А девушка за тем столиком красива», – думал Христофоров, сидя в гордом одиночестве в полупустом баре. Завтра должны вернуться Влас с Варей, после них – Крас и самым последним, за день до начала учёбы – Лепс. И сейчас, как всегда бывало в преддверии нового учебного года, у Димы начиналась предосенняя сублимация, именуемая остальными как летняя печалька.
Он думал о том, как всё изменилось за этот год. Так бывает: становишься тем, кем совсем не собирался. В принципе быть человеком-ветром ему нравилось, и даже сейчас, когда мозг заполнило великое множество сокровенных мыслей, задняя извилина Хриса была занята брюнеткой за столиком у окна.
«Ничего такая, – думал он. – Но вот ресницы были лишними. И носогубка38 тоже скорее всего не своя».
Да, без внимания к прекрасному полу, ажурной рамочкой украшавшему его последний год, Христофоров был бы не Хрисом, не Христофом, не просто Димой и вообще вряд ли – собой.
«А началось всё с чего? – думал он.
Началось всё (не поверите) с девчонки.
Я всегда нравился представительницам слабого пола, не специально. Когда вёл себя как дебил – нравился ещё сильнее. А они мне – как-то не слишком. Егор, нынешний сосед Власа в общаге даже однажды пошутил насчёт моей ориентации. Так я впервые подрался в школе. Но в пятнадцать всё изменилось.
Мы с той девочкой виделись на уроках сольфеджио в музыкальной школе, и вообще первое время Хрис не позволял себе роскошь – заговорить с ней. «Чуть позже, осознав своё преимущество перед девчонкой-первогодкой, я, учась последний год по классу фортепиано, предложил ей помощь в освоении нелёгких аспектов нотной грамоты. Она едва научилась соединять партии левой и правой рукой, когда я начал отчётливее понимать природу своей симпатии:
Она была воплощением женственности, хотя сама ничего для этого не делала и никогда не выделялась – это раз. Она много улыбалась, а её смех, попадая в какую-то нужную ноту, будто бы резонировал – это два. И вообще голос у неё был приятный. И три: когда её ровесницы беспардонно громко сплетничали в перерывах, она не поддерживала тему и только иногда прикрывала рот рукой, смеясь. Ещё тогда, в пятнадцать, попав на иглу её очарования, я ещё долго не мог с неё слезть. И до сих пор не уверен, что мне удалось.
Мы снимали бы вместе маленькую студию с видом на набережную, пили бы вермут по выходным. Миновали бы ЕГЭ, студенчество и магистратуру, переехали бы вместе в Москву и летали бы в Европу каждое лето, если бы не хлопнуло дверью оглушительное для меня известие. В свои пятнадцать девочка вела двойную жизнь. Не хочу вдаваться в то, как я это узнал, но на тот момент привязанность была достаточной для того, чтобы я негласно стал её лучшим другом и постоянным любовником.
Она оказалась нимфоманкой. Горячей и больной, сменившей всех психиатров в округе, тщательно скрывавшей своё пристрастие от всех, кто не мог разделить с ней ложе. Она скрупулёзно контролировала все детали поведения, чтобы не выдать себя. Какого пятнадцатилетнего юнца жизнь готовила к такому? Когда я полностью оценил масштаб жести, которую она называла жизнью, и понял, что она не шутит, было уже очень поздно. То, что происходило в течение следующих почти двух лет, было похоже на пламя: завораживающе красивое, играющее бликами, оно то согревало, то обжигало. Оставались уродливые рубцы, но тогда я уже не помнил, какой была жизнь без этой девушки. И не хотел даже представлять. А какое место в её жизни занимал я? Удивительно, но не последнее. Я сам удивлялся тому, что она мне верила. Через четыре месяца нашего близкого общения она призналась, что ни с одним парнем до меня не спала дважды. Думала, что это какое-то проклятие – секс у неё случался ровно раз в месяц и каждый раз с новым человеком. Был даже альбомчик, в котором она акварелью рисовала маленькие портреты каждого. Ноябрь был кудрявым и светлоглазым, август – с густой щетиной, а апрель, как оказалось, учился в моей школе и был всего лишь на год старше. Тем самым знаком доверия, о котором я говорил, было то, что она подарила мне этот альбомчик со словами: «Я хочу, чтобы ты разрушил эту цепочку».
Я покосился на портреты, подписанные последними четырьмя месяцами.
События следующего полугода бросали меня, обожженного, в прорубь, под лёд, и пару раз я едва успевал глотнуть воздуха в конце.
Она привязалась ко мне.
Дальше началась большая путаница, в ходе которой единственное, что я понял наверняка: нимфомания – это реальная болезнь, хуже раздвоения личности и всех психозов. Пытаясь выяснить, откуда ноги растут, я узнал о своей пассии больше, чем готов был. Начиная со скрытого комплекса вины и соперничества с матерью, заканчивая ранним случайным лишением девственности: всё подкрепляло в ней манию. И тогда, признаюсь, я не выдержал постоянных мыслей о её соитии с другими парнями: насочинял отмазки ради симпатию к девушке с летней подработки и предложил расстаться. Я не хотел этого делать, но понимал, что иначе ситуация может необратимо сказаться на мне самом: всё чаще грезилось о здоровых чувствах, не мешаных с недомолвками и постоянным страхом правды, и я не раз пугался того, что мне не представлялось возможным испытать их к кому-либо из окружавших меня девушек. А с ней это казалось невозможным. Теперь я страшился своей любви, я хотел её избежать, она снова и снова будто назло мне вылезала, как прыщик на самом видном месте.
Мы поменялись местами: зависимым стал я. В среднем раз в месяц все мои попытки обрести новую симпатию заканчивались ещё одной ночью с прежней. И так снова длилось почти год. Прошёл последний звонок, сдан был последний госэкзамен. И она сказала мне, что уезжает в Москву. Поступила, умница.
Меня разрывало от радости скорби, когда я помогал её семье тащить чемоданы на вокзал. Но всё оставалось внутри: внешне я старался не эмоционировать. А она радовалась, Пташка. Летела в новую жизнь.
И тут остановилась среди зала ожидания:
– Смотри, пианино!
Почему оно было на вокзале? Не знаю. Наверное, очередная развлекаловка в рамках юбилея области.
– Сыграй мне что-нибудь на прощанье, – попросила она.
«На прощанье.
На прощанье.
На прощанье.
На прощанье.
На прощанье,» – циклично зазвучало в моей голове. Я давно не играл и, казалось, не помнил ни ноты. Не знаю, что меня заставило сесть инструмент. Первый аккорд своей силой осадил всю милую болтовню Пташки с сестричкой по дороге из дома, и она умолкла. Звуки под тяжёлыми пальцами зашевелились, поползли в неторопливом арпеджио. Откуда я помню эту мелодию? Почему нахожу в ней всё больше новых звуков? Добавляя и добавляя ноты, я почти упустил изначальный облик произведения. Пальцы забегали быстрее, люди с бокового зрения начали исчезать, пропала и Она, остались только клавиши.
Всё, что было со мной за эти два года.
