Александр Зимовец
Чернолесье
Я взвыл, вкладывая последнее, отчаянное усилие в то, чтобы отстранить тварь от себя и хотя бы попытаться рубануть ее топором, но тут же почувствовал, как силы начинают быстро меня оставлять. Перед глазами заплясали разноцветные круги, а руки стали наливаться свинцовой тяжестью. Я упал на землю, а чудище нависло надо мной, все ближе подбираясь зубами к шее.
И в тот момент, когда я уже был готов почувствовать, как зубы вопьются в меня, я услышал отвратительный хруст. С этим хрустом из пасти чудища вырвались четыре новых зуба – железные, после чего оно тут же ослабило хватку, нелепо дернулось и затихло. Я не сразу понял, что это были вилы, черенок которых сжимал в руках Винс.
– У вас все хорошо, ваше инородие? – спросил он. – Я вас-то не задел?
Я попытался кивнуть, но не смог. Со мной было все совсем нехорошо. Я буквально чувствовал, как яд из раны на икре поднимается по венам все выше, наполняя мое тело огнем и слабостью. И ничего не мог с этим поделать.
Разум мутился. Я чувствовал, что мне уже тяжело дышать.
– Ваше инородие? – голос Винса слышался уже откуда-то издалека. – А ваше инородие?
Секунду спустя я услышал совсем другой голос:
– Навык… в меню… – это был голос той самой девушки из заброшки. Кажется, я даже видел сейчас ее лицо, обрамленное рыжими кудряшками. – Открой его… быстрее…
Поднять руки стоило огромных усилий, словно к каждой из них было привязано по гантеле. Я сделал прямоугольник из пальцев, и перед глазами возник знакомый свиток, вот только прочесть в нем я ничего не мог: вокруг все плыло, чернильные буквы налезали одна на другую и прыгали, словно взбесившиеся блохи.
Вдруг вокруг одной из вкладок появилась красная рамка. Трясущимся пальцем я нажал на нее, вызвав список перков, но и в нем разобрать ничего не мог. Я почувствовал, что силы оставляют меня окончательно. Если в списке и было какое-то спасение – я его уже не найду. Что ж, хотя бы узнаю, есть ли здесь жизнь после смерти.
Две строчки в длиннющем списке мигнули алым огнем. Разобрать, что в них написано, я не мог, и вообще не был уверен, что это не фантом угасающего сознания. Поэтому просто нажал на них, испытал знакомое уже ощущение приятного головокружения, и вместе с ним погрузился во тьму.
Глава 10
Мир вокруг не существовал. Вместо него было какое-то красное марево, застилавшее обзор, в какую сторону ни посмотри. Я плавал среди него, не зная, где верх, где низ. Время от времени мне слышались голоса: то матери, то Алины, то той рыжей девушки, даже имени которой я не знал, как и не знал доподлинно, существует ли она вообще. Но что они мне говорили, я понять не мог. Знакомые слова никак не желали складываться в осмысленные фразы.
Однажды передо мной возникло задумчивое лицо Грановского. Некоторое время он разглядывал меня, словно бабочку, проткнутую булавкой, а затем задумчиво произнес: «Нет, возвращать еще рано, конечно. Проявил себя неплохо». А может быть, он сказал и что-то совсем другое – я не мог четко осознать смысл услышанного. Так или иначе, после пары оброненных фраз его лицо тоже потонуло в красной бездне.
А еще была боль. Она была не в ноге, как можно было ожидать – я словно испытывал ее весь целиком, каждой клеткой тела. Она то усиливалась до такой степени, что заслоняла собой все, даже красный туман, то ослабляла хватку ненадолго, но исчезнувший мир все равно не появлялся.
Я хватал ртом воздух, но воздуха не было. Была только боль – но ею, оказывается, можно было дышать. Только от этого становилось еще больнее. Я пытался плыть то в одну сторону, то в другую, но любое движение вызывало лишь новый приступ боли.
Я не знаю, сколько времени это продолжалось. Времени в этом мире не было точно так же, как и пространства. Но первое, что я увидел, когда красная муть немного рассеялась передо мной, было лицо рыжеволосой девушки с какой-то не слишком чистой тряпкой в руке. Сперва я подумал, что это та самая девушка, голос которой я слышал в поле, но сразу же понял, что нет. У этой были грязные свалявшиеся волосы, одета она была во что-то вроде серого мешковатого сарафана, а на носу выделялась сильно портящая ее бородавка. Увидев, что я открываю глаза, она пискнула и убежала, а минуту-другую спустя в комнатушку, где я лежал, ввалился, шумно пыхтя, деревенский староста.
– Господин Руман! – воскликнул он. – Очнулись, стало быть! А мы уж и не чаяли! Думали, укокошила вас тварь эта самая. Тилли-то наш так и помер, а его ведь тот, что помельче, ужалил. А вас – такая страхолюдина. Видать, верно про вас, егерей, говорят, что вас и сталь не берет, и огонь, и яд.
– Есть немного, – ответил и стянул с ноги плотное шерстяное одеяло, чтобы посмотреть, во что превратилась нога. Больше всего я боялся, что боль у меня фантомная, а ноги уже и нет. К счастью, нога была на месте, вот только на икре видна широкая рана, наполовину зажившая, но подозрительно припухшая по краям. Я не врач, но увиденное мне не очень нравилось. Не пришлось бы вскрывать.
– Долго я так уже валяюсь? – спросил я старосту.
– Да уж почитай четвертый день, – он развел руками. – Супруга моя уж три лучины зажгла Мученице Евфимии за ваше, значить, исцеление. Попа-то у нас в деревни нет, так мы в ближнем амбаре их возжигаем, когда, значит, заступничество надобно.
– Помогает? – спросил я. Алый туман еще рассеялся не до конца и еще клубился в уголках поля зрения. Интересно, а рана-то, выходит, почти зажила – всего за три дня. Я сразу вспомнил, как пару лет назад куда более пустяковая рана от вырезанного фурункула на руке заживала у меня недели две. А тут укус ядовитой твари, которая помимо яда еще бог весть какую инфекцию могла занести.
Не вслушиваясь в болтовню старосты. Я раскрыл меню и посмотрел в список перков. Ну, так и есть. Помимо взятых ранее, активными оказались способности «Базовая регенерация» и «Сопротивление ядам». Было над чем задуматься. Кажется, кто-то в этом мире очень не хочет, чтобы я отдал концы. Но как она это делает? И зачем? И кто она?
– В общем, Мученице Евфимии спасибо, да и Винсу нашему, надо сказать, тоже, – назидательно завершил староста монолог, большую часть которого я прослушал, думая о своем.
– Да, Винс, надо поблагодарить его – протянул я, попытавшись подняться, но тут же рухнув обратно на лавку от слабости и головокружения. – Значит, это он меня принес?
– Да вы б лежали, покамест, ваше инородие, – засуетился староста. – Только что ж очнулись, а то все бредили. Все про девушку какую-то рыжую говорили – наша-то Данка на свой счет приняла, ходит вся красная. Только я-то вижу, что вы это, в сознание, значить, не приходя говорите. Не про нее, стало быть. Должно быть, сама Мученица Евфимия вам в видении являлась – та, сказывают, тоже рыжая была.
– А еще что я говорил? – уточнил я на всякий случай.
– Непонятное что-то, – сказал староста, присаживаясь на край кровати. – Не по-нашему, значить.
***
Провалявшись, стиснув зубы еще день, на следующий я уже мог более-менее сносно ходить, опираясь на сделанный для меня Винсом кривой костыль. С его помощью я сходил во двор, где все никак не решили убрать подсыхающие черные туши тварей, и, пользуясь знаниями из энциклопедии, не без отвращения вырезал из скорпионьих хвостов кривые жала и тонкую центральную хорду – все это ценилось алхимиками.
Винс все это время крутился вокруг меня, задавал дурацкие вопросы и порядочно мне надоел. Выглядело это так, будто он все время хочет мне что-то сказать, но не решается. Отец его тоже выглядел смущенным и недовольным.
Еще через день нога у меня лишь немного побаливала, и я решил, что можно отправляться в дорогу. Откровенно говоря, в деревне мне стало ужасно скучно. Первые дни в этом мире были полны опасностей, теперь же, впервые оказавшись в спокойной обстановке, я вдруг мучительно ощутил, что есть вещи, которых мне ужасно не хватает.
Во-первых, конечно, мобильника и Интернета. Руки то и дело искали вокруг несуществующий телефон в надежде связаться с кем-то или хотя бы просто привычно потупить в ленту Вконтакте.
Во-вторых, не хватало водопровода. Я всегда имел небольшой пунктик по поводу чистоты, и невозможность банально помыть лишний раз руки выводила меня из себя. Первым делом, встав с лавки, я добрался до колодца и кое-как помылся ледяной водой, а затем попытался в ней же постирать рубашку под любопытными взглядами двух развалившихся на приступке стариков и ватаги ребятишек неопределенного пола.
– Известно, благородные господа чистоту блюдут, – разъяснил старик мои действия удивленным ребятишкам.
Впрочем, особенного эффекта стирка не дала: некогда белая рубашка теперь больше смахивала на картину авангардного художника, усыпанную бесформенными пятнами разных цветов: бурого, зеленого, красного. Весь эффект от помывки исчерпывался тем, что я ужасно продрог, долго отогревался у очага в доме старосты, и окончательно уверился в том, что пора двигать в город: может быть, там будет хоть немного комфортнее и интереснее.
Только сперва следовало прояснить со старостой вопрос об оплате, который до этого момента мы так и не подняли: я – из деликатности, а он, похоже, из опасения, что я запрошу слишком много. Я же твердо решил брать, сколько дадут.
– Ну, вот мне и пора уже, – сказал я хозяину наутро, мешая в горшке ложкой кашу, от которой меня уже начинало подташнивать. – Расчесться бы нам только.
Староста отвел глаза и побарабанил по столу пальцами.
– Расчесться бы, это, значить, недурно, да вот… мы вас-то подрядили, а чтобы, значить, денег… так у нас их и не особо-то… мы даже и подати маркграфу платим зерном и дичью – нечего с нас, значить, взять-то… Так что мы подумали, может, вы у нас натуру, значить, примете…
– Это какую еще натуру? – мне стало интересно.
– А вот пойдемте, покажу.
Возле сбитого из потемневших досок амбара стоял привязанный веревкой огромный черный баран с закрученными спиралью серыми рогами. Настолько большой, что лежащее у него на спине седло с кожаными стременами выглядело не насмешкой, а вполне уместным предметом: на такой махине впору было ездить верхом. У ног странного скакуна лежали два туго набитых кожаных вьюка.
– Возьмите, вот, животинку, – сказал староста, погладив барана по мохнатому боку. – Шерсть-то какая, видите? Шелк чистый! А вьючная скотина из него – не хуже всякой лошади. Можете и ехать на нем – довезет вас до самого Брукмера. Нам его купец оставил проезжий, из Синтифа заморского, заместо платы. Их в Синтифе-то разводят таких, это еще не самый, значить, большой.
Я тупо уставился на барана. Баран, в свою очередь, тупо уставился на меня. Когда ему это надоело, он снова наклонил голову и принялся щипать помятую пыльную траву.
– И что мне с ним делать? – спросил я.
– А что захотите. Хотите – продайте в Брукмере на мясо, хотите при себе оставьте, дело, значить, хозяйское, – суетливо проговорил староста. – А тут мы вам два вьюка крупы кистевой набили. Вы, я гляжу, до каши большой охотник, так сварите себе, пока до Брукмера доберетесь.
От перспективы питаться кашей всю дорогу до города у меня в горле образовался липкий ком, который я с трудом проглотил.
– Вы б, ваше инородие, это, значить, остались бы, может, еще ненадолго? – неуверенно проговорил староста. – А ну как они снова колобродить начнут?
– Я бы рад, да мне в Брукмер надо, – ответил я. – А вам, если что, вот Винс поможет. Вон он эту тварь зарубил – не хуже меня!
Староста раздраженно сплюнул на землю.
– Да Винс… дождешься от него… – начал он, взглянув на сына с укором. – Ну, скажи уж его инородию, что собирался.
– Я, ваше инородие… – начал парень, глядя в пол. – Я хотел попросить, может, вы меня захотите с собой взять, навроде как слугу? Я и готовить умею, и дров нарублю, и за чем скажете – сбегаю. Барана, вон, опять же, буду холить, а? Вам, поди, непривычно, со скотиной-то обращаться?
Я призадумался. С одной стороны, слуга мне был совершенно не нужен – как-то не привык я держать слуг. С другой, за бараном и в самом деле нужно кому-то ухаживать, да и вообще путешествовать одному как-то неуютно. Кроме того, я хорошо видел, как сильно Винс хочет вырваться из своего медвежьего угла, а расстраивать человека, только что спасшего мне жизнь, ужасно не хотелось.
– Ладно, – ответил я, по возможности приняв барственный тон. – Пойдем со мной в Брукмер, а там – видно будет.
Староста тяжело вздохнул.
– Смотри мне, жалованье там все не вздумай транжирить! – произнес он, грозя сыну пухлым волосатым кулаком. – Не будешь присылать – сам до Брукмера дойду и выпорю. Мне ведь здесь без тебя, обормота, батрака брать в дом придется. Вот сейчас надо овес с дальнего поля убрать, а кто это делать будет, Мученик Игнатий, что ли?
– Только это… – начал я, немного смутившись, когда деревня уже скрылась за поворотом дороги. – Денег у меня сейчас нет. Совсем. И до того, как я доберусь до Брукмера и встречусь с тем господином, с которым мы расстались в деревне, денег у меня не будет.
– Да это не беда, – махнул рукой Винс. – Я вам готов и просто за еду служить. Пока что. А там о жаловании условимся. Вы, я думаю, не обидите. Коли вы деревню, почитай, за просто так от этих страховидл избавили, значит, человек вы добрый.
***
К концу второго дня пути нас догнал на тракте караван: десяток повозок, запряженных меланхоличными длиннорогими быками, тащили тяжело нагруженные телеги, от которых исходил неприятный кислый запах. Их сопровождали несколько воинов в кожаных доспехах с мечами на поясе, возницы же держали под рукой топоры.
Когда первая телега поравнялась с нами, меня окликнул высокий и тощий, как жердь, пожилой мужчина с морщинистым лицом в стеганной синей куртке, массивных ботинках с высокими чулками и причудливом головном уборе, похожем на тюрбан. Говорил он на том же наречии, что и Винс с односельчанами, но с каким-то мягким картавящим акцентом.
– Эй, вы что за люди? – спросил он, настороженно оглядев мою странную одежду, а также барана, на спину которого я как раз сел, устав идти.
– Его инородие – егерь здешний, – поспешил ответить Винс, державший барана в поводу. – А я камардинер ихний.
– Ну, то-то, егерь, – проворчал себе под нос старик. – Много вас тут таких по большой дороге ходит. Егерь-егерь, а потом свистнул, и такие же егеря из кустов выпрыгнули, и давай глотки резать. Коли ты егерь, так давай подорожную.
– Вы, господин, разве королевский капитан, чтобы подорожную спрашивать? – вежливо поинтересовался Винс. – Вы-то сами, например, кто будете? И почему везете товар чернолесским трактом? Не оттого ли, что здесь таможни нет?
– Чего?! – сморщенное лицо караванщика пошло пятнами. – Ты как с людьми разговариваешь, деревня?! Вы бы, господин, поучили своего камердинера, пока этого кто другой не сделал!
Последняя фраза была обращена уже ко мне, и оставаться в роли безмолвного свидетеля их пикировки было невозможно.
– Благодарю за совет, – ответил я, не без труда спустившись со спины барана. – Но учить моего слугу манерам – это, конечно, сугубо мое дело. Однако, в самом деле, с кем я имею честь говорить? Меня, например, зовут Руман из Чернолесья, и я к вашим услугам.
– Из Чернолесья, значит? – караващик снова смерил меня подозрительным взглядом. – Когда б оттуда что хорошее выходило. Коли вы, господин, егерь, так, может, чем докажете?
Я вытянул вперед руку и сжал кулак, вызвав лезвие, эффектно засветившееся в наступающих сумерках. Караванщик отступил на шаг назад и заслонился от меня ладонью со сложенными тремя пальцами – похоже, отгонял нечистого.
– Меня зовут Матеус Бажан, – неохотно произнес он, видимо, решив, что опасности мы с Винсом не представляем. – и везу я кожи из Кирхайма в Брукмер. Коли вы и правда егерь, так, может, с нами пойдете? На тракте нынче небезопасно. А у вас, все-таки, ружье.
– Сочту за честь, – ответил я. На пустой дороге в надвигающихся сумерках было, в самом деле, неуютно.
***
Лагерь разбили при дороге на большой вытянутой поляне. Быки, выпряженные из повозок, паслись чуть поодаль под присмотром одного из возниц, то и дело издавая печальное мычание. Туда же Винс отвел и нашего барана, и тот щипал траву чуть поодаль – быки посматривали на чужака с опаской. Примерно так же смотрели на нас с Винсом возницы и охранники, расположившиеся посреди поляны вокруг большого костра и ужинавшие вяленым мясом. Мы с Винсом сварили большой котелок каши и попросили спутников присоединяться, но большинство не захотело. Лишь немногие, опасливо глядя на товарищей, окунали свои ложки в кипящую гущу. Один протянул мне взамен шмат мяса, оказавшегося жестким, как подошва, и очень соленым.
Я все время старался рассмотреть в поведении наших спутников что-то похожее на скрипты, но, кажется, так ничего и не обнаружил. Все они вели себя, как люди: никаких повторяющихся движений и фраз, никаких реплик невпопад или еще какого-то странного поведения. Были это обычные люди: грубые, недалекие и давненько не мывшиеся, но совершенно живые. В свою очередь, они явно изучали меня, и тоже с опасливым интересом.
– Зря вы, ваше инородие, так легко с ними идтить согласились, – сказал мне на ухо Винс, едва прожевав половину полученного куска. – Другой бы поторговался, да плату за сопровождение с них слупил.
– Не подумал как-то, – ответил я
Минут через десять рядом с нами возник Матеус Бажан, до того обходивший лагерь, чтобы убедиться, что все в порядке.
– Желаете? – спросил он, протянув мне глиняную бутыль.
Я поблагодарил его и опасливо отпил. Внутри оказалось вино – кажется, яблочное и остро пахнущее какой-то неизвестной мне специей, отдаленно похожей на анис. Я отпил пару глотков и протянул бутылку Винсу. Караванщик скривился – видимо, слуг он считал недостойными этого напитка – но возражать не стал.
– Куда путь держите? – спросил он, с кряхтением усаживаясь у костра и протягивая к нему бледные руки с тонкими длинными пальцами.
– В Брукмер, – ответил я. – На ярмарку.
– Добытое в лесу, стало быть, сбывать? Хорошее дело. Да и прикупить бы вам чего не мешало. Ружьишко-то у вас, гляжу, неважное, и с крестьянским топором ходите.
–– Может, посоветуете, у кого экипироваться? – спросил я.
– Отчего нет? Старый Тийен, мой друг, торгует возле хлебного рынка. Скажите ему, что вы от меня – он вам обязательно сделает скидку.
– Благодарю, – ответил я. – А что, в самом деле, на дорогах сейчас опасно?
– О, а когда не было? – всплеснул руками Бажан. – Во-первых, орденские недобитки то и дело устраивают вылазки. Во-вторых, баронские дружинники так и норовят остановить обоз и обложить незаконной податью. Королевский указ о свободе торговли для этих медведей пустой звук. На все у них один ответ: король далеко, а мы – вот они, так что гони монету. Наконец, есть и просто разбойники. Хотя и все прочие – тоже разбойники, откровенно говоря.
Караванщик махнул рукой и сделал еще один лоток из бутылки, принятой у Винса, перед этим протерев ее горлышко рукавом.
– Да… дела, в общем, скверные в Карнарских землях… – произнес он, словно говоря сам с собой. – Торговля хиреет, спроса на кожу нет, казначейство портит монету, чернолесская нежить то и дело выходит прямо на тракт, наемники за сопровождение дерут втридорога. Похоже на то, что Мученики совсем оставили эту землю. Все девять.
– Между прочим, наш патер говорил, – встрял вдруг Винс, – что вера, будто Мучеников не восемь, а сколько-то еще – есть ересь.
– Ты бы, парень, не учил старших, – раздраженно произнес Бажан. – Тоже мне, богослов выискался. Тебя, поди, еще и на свете не было, когда брат Луциан у нас в Ансо проповедовал. А я помню! Я его сам видел, своими глазами! И как он моровое поветрие остановил, помню, и как войну прекратил между Ансо и Карнарой. Я тогда мальчишкой был, навроде тебя, но помню, как отец радовался: он тогда обоз готовился отправить с шелками из Ансо, почти все деньги вложил – а тут война. Кому во время войны шелка продашь? Да и не довезешь: ограбят или конфискуют. А Луциан два месяца из Карнары в Ансо и обратно носился – и уговорил-таки короля с великим канцлером примириться. Великий был человек, великий. Не иначе сам Создатель его к себе призвал, как и Восьмерых до него!
– А патер говорил, что он просто сгинул в Чернолесье, да и все. Что он хоть и хороший был человек, но считать его Мучеником – есть… это самое… как он говорил-то… суемыслие, вот!
Бажан бросил на Винса взгляд, полный презрения, но ничего не сказал.
– А что у вас, у егерей, об этом говорят, ваше инородие? – обратился он ко мне. – У вас Мученика Луциана почитают? Все-таки, ведь он хотел избавиться от нечисти чернолесской и много сил для того приложил. По моему скромному мнению, можно было бы его Светлым Покровителем вашего ремесла объявить.
Нужно ли говорить, что вопрос вызвал у меня затруднение, граничащее с паникой? Я понятия не имел, что думают прочие егеря о каком-то местном святом, про которого я услышал впервые только что.
– Откровенно говоря… я тут… совсем недавно… – промямлил я, не зная, как лучше описать свое положение.
– Признаться, никогда не общался раньше с егерями, – Бажан заложил руки за голову и облокотился на толстый сосновый ствол. – О вас столько всего рассказывают. Кем вы вообще были до всего этого? До того, как здесь оказались?
А на этот вопрос что ему отвечать? Честно сказать, что я был видеоблогером и обозревал инди-игры? Почему-то мне кажется, что его едва ли удовлетворит подобный ответ. Или что я собирался стать журналистом? Вряд ли и это слово вообще есть в местном языке.
– Я… учился в университете, – ответил я максимально обтекаемо.
– Студиозус, стало быть, – понимающе кивнул Бажан, отпив еще немного из бутылки и протянув ее мне. – Сынок мой, Микеле, тоже в Ансо на бакалавра права учится. Да какой из него бакалавр, между нами говоря? Оболтус он, каких поискать еще, а не бакалавр. Только бы девок тискать да добро родительское транжирить.
При этих словах Винс скорчил комично-скорбную мину, как бы намекая мне, что все отцы рассуждают совершенно одинаково.
– Н-да-с, – караванщик причмокнул губами. – Я бы еще хотел узнать, а насколько правдиво все то, что про вас говорят?
– А что про нас говорят? – осторожно уточнил я.
– Всякое, – Бажан потер спину. – Говорят, что меченые, на самом деле, из стали сделаны. Что возникают они прямо посреди Чернолесья из яркой молнии, а потом выходят голыми на дорогу и кого первого встретят, у того отнимут одежду, коня и оружие. А некоторые также говорят, что могут отнять и лицо – образ Господень.
– Бессовестно врут, – ответил я, невольно улыбнувшись. – У кого бы я мог такое отнять?
С этими словами я хлопнул себя по джинсам, которые Бажан осторожно потрогал и покачал головой.
– А еще сказывают, – начал он. – что меченые получаются из детей, отторгнутых у родителей. И что в тайном замке посреди Чернолесья поят их ядовитыми настоями, от которых они все прошлое забывают, становятся неуязвимыми и видеть в темноте научаются, а также сражаться серебряными мечами.
– Не, в темноте я не вижу, – я помотал головой. – А что до мечей, так у меня и железного нет.
Я указал на прислоненную к дереву аркебузу.
– Есть и такие, – продолжил Бажан, наклонив голову вбок, – кто говорит, будто меченые прилетают с далеких звезд, и хотят наставить нас на путь истинный и научить жить лучше, чем мы, грешные, живем. Навроде Мучеников, стало быть. И что камень на браслете вашем, это, вроде как, глаз, сквозь который Вседержитель наблюдает за чадами своими, вот как.
Я искоса взглянул на камень, тускло поблескивавший в свете костра. Может это, в самом деле, быть чем-то вроде вебкамеры, через которую за мной наблюдает Грановский? Вряд ли. Если этот мир – его творение, то он может наблюдать за мной вообще из любой точки. А если нет…
– Ладно, – проговорил караванщик, потянувшись и хрустнув узловатыми пальцами. – Гляжу я, вы о себе рассказать, все равно, не желаете – ну, да и Вседержитель с вами. Понимаю, что есть у вас на то свои причины. Пойду я на боковую. Спокойной вам ночи, господин егерь. Ложитесь тоже, не сидите долго, мои люди подежурят. Коли Мученики смилуются и отвратят от нас путевые неприятности, дня через три будем уже и в Брукмере.