Александр Сергеевич Глухов
Сказки Белой Горы. Часть II
Я почесал лоб: ну и дела! Читаю дальше» «Партизанским отрядам немедленно вступать в бой с регулярными войсками противника. Вопрос: «Где партизанить, чем питаться, чем воевать?»
Оказалось, это аппаратчики ЦК, не мудрствуя лукаво, тупо сдёрнули текст из документа времён Гражданской войны. Им-то что? Погибать, страдать будут другие. Сии бумажные душонки не понесли больших потерь от репрессий тридцатых годов, недурно жили во время войны и после. Можно практически гарантировать, что не являлись они аскетами и фанатиками марксизма за исключением единиц.
Сколько же вреда принёс Мехлис! Ни одного положительного дела (по отношению к людям в отдельности и народу в целом) за ним не числится. Прямо аналогия с Чубайсом… Зато Лев Захарович Мехлис захоронен в кремлёвской стене. Горькая шутка: «Для того, чтобы тебя достойно похоронили, необходимо нанести немыслимый вред стране и народу».
Трусливый слизняк, а именно таким он показал себя во время войны, грозил немедленным расстрелом, за предложения совершать диверсии на коммуникациях в тылу врага. Не агентом же и поклонником Гитлера являлся этот еврей. Ему-то наверняка грозила смертная казнь в случае проигрыша в войне. Выходит, он трусливый и активный дурак – любитель пострелять своих. Страшно…
Несогласованность подрывной, диверсионной и нелегальной работы, вызывает не удивление, а нечто гораздо более сильное в эмоциональном плане. Например: одна служба забрасывала нелегалов, для поступления на службу немцам в роли старост и полицаев, а другая тщательно их уничтожала. Это не шутка, а обычная несогласованность спецслужб, не подозревающих о существовании друг друга.
Любопытный факт: полковник Старинов, разработчик и организатор действий боевых групп в тылу неприятеля, связанный по рукам и ногам чиновно-начальственной косностью, вплоть до 1942 года, так и остался с тридцатых годов до выхода в отставку полковником.
В церковной библиотеке, в которую я заглянул в поисках интересной книги, среди четвёрки посетителей оказался Кирилл, который мне очень обрадовался:
– Наконец-то! У меня отличная история.
– Героическая?
– Несомненно. К тому же свежая.
Кирилл отличился созданием собственной партии кириловцев, причём в зоне. Партия потом распалась на барыг, спортсменов, православных и дневальных. Раскол произошел из-за отсутствия каких-либо политических идей у лидера. Обычный классический случай – у претендентов на власть редко возникают идеи, кроме мысли управлять другими и пользоваться лидерскими преференциями.
У Кирилла низковатый тембр голоса; если он вещает шепотом – слышно метров за тридцать. Раньше он занимался классической борьбой, увлекался штангой.
Рабочей зоной, или, по-местному «рабочкой», руководит мусульманский подполковник Хафиз Гафуров, которого угодливо называют Николаем Васильевичем (прямо как Гоголя). Расхаживает он точно гоголем, упиваясь данной ему властью. У него нет высшего образования, как утверждают завидующие ему офицеры колонии, которые его за что-то недолюбливают и постоянно недоумевают: за какие заслуги этот Псевдогоголь получил звание подполковника?
Кирилл неоднократно страдал от мусульманских кулаков начальника. Иной раз за дело, иной – из личной неприязни. Его полукавказская душа (он родом с южного побережья Каспия, из русского в нём только имя, да православная вера, совсем как у Онегина Гаджикасимова) вознегодовала и требовала мести.
Справедливости ради надо признать Кирилла образцовым лентяем с хорошо подвешенным языком, но, увы, без царя в голове. За это ему чаще всего и попадает. Расстроенный очередным бесплодным судебным заседанием (всеми путями рвётся на свободу и для осуществления мечты вызвался работать), он пошел побродить по главной транспортной артерии между цехами, размышляя: как дальше быть?
Там, где производственные здания заканчиваются и начинается сельхозучасток, обрывается асфальтовая дорога, в виде границы выставлен забор с колючей проволокой, но всегда открытой калиткой. Асфальтированную часть держит под прицелом камера. Её установили не так давно, для выявления тунеядствующих осужденных, числящихся на работе или учёбе, на самом деле рыскающих по промке без дела, или решающих свои насущные вопросики.
Подойдя почти вплотную к ограде и не имея намерения двигаться за калитку, Кирилл услышал ненавистный подподковничий голос:
– Иди сюда!
Получать тумаки желания не возникло:
– Зачем?
Что придуриваешься? Подходи – бить буду.
– Не пойду, вам надо вы и идите.
При своей вспыльчивости, иной раз труднообъяснимой, Хафиз Гафуров понимал: за избиение под камеру, на его славной карьере можно ставить крест. А кресты он недолюбливал с детства:
– Я тебе последний раз говорю: быстро подошёл ко мне!
– Не пойду! Во имя Христа не пойду.
Кирилл вспомнил опасные слова и сам испугался. Однако оробел и производственный царёк – дело принимало нежелательный оборот:
– Ладно, хрен с тобой, бить не буду, но всё равно сюда иди – пинка хоть дам.
Но тут осмелел Кирюша, чуя, что недо-Гоголь дал слабину и задний ход:
– Хорошо, я подойду, только сбегаю за арматуриной на участок КБО.
– Дурак, полный ишак! Ты хоть знаешь, что будет тебе за это?
– Знаю, по УДО не смогу выйти, но мне остались-то считанные месяцы. Так, что Николай Васильевич, наплюю на всё и досижу как-нибудь.
– Дебил! Тебе добавят, да так добавят (у меня в Плавском суде всё схвачено), что мало не покажется.
– Сомневаюсь. Если я подниму вопрос об издевательствах на религиозной и межнациональной почве… К тому же вам должно быть известно, чей я сын. Мне дали не пятнадцать, а только пять лет. Делайте вывод!
Николай Васильевич Негоголь, бушуя в душе, удалился в сторону автосервиса и перекачки…
Редкие ночные пьянки в бараке, выявляют попавших за решетку из-за алкогольной зависимости. Таких немного – процентов десять-пятнадцать. Пить им нельзя в принципе – настолько меняется поведение под действием винных паров. На первом часу послеотбойного застолья, они начинают визжать, плакать, истерично выкрикивать бессмыслицу. Таким, на сходняках, ставят запрет на пьянку. В бараке, после пьяной ночи, тишина – дрыхнут все. Спят те, кто пил и остальные, кому они мешали отдохнуть.
С утренней проверки уволокли в «холодную» двоих не протрезвевших – Терьера и Медлительного Рекса. Первого тащили под руки, а он визгливо подвывал, зато Рекс бежал радостно и вприпрыжку.
К обеду взъярилась и разбушевалась февральская метель, закручивая между зданиями вихри замысловатых фигур. Белорус Слава полагал, что вьюга пришла надолго, но, к счастью, его прогнозы не сбылись. Хлопья снега постепенно редели, пока не исчезли вовсе. Ветер дул легкими порывами, смягчаясь с каждым часом.
На вечерней проверке нудный Мурад измучил Лесника дурацким вопросом: «Почему не летают самолёты над колонией?»
Над нами ежедневно, в начале девятого утра проплавают в юго-восточном направлении три-четыре авиационные машины, а после пяти, они же, или похожие, мчатся назад, на северо-запад. Возможно, сегодня не лётная погода, но это звучит слишком банально, а недалёкий андижанец от Лесника не отвязывается. Пора приходить ему на помощь.
– Мурад, что же ты, лопух, не следишь за событиями? Забастовка у кочегаров началась. Андижанец, подозревая подвох, недоверчиво спрашивает:
– Зачем кочегары? Какая забастовка? Ты шутишь?
– Ну вот, учи теперь тебя безграмотного. Самолёты разные бывают – на керосине работают, на бензине, на солярке, на угле…
Стараюсь говорить уверенно, как профессор на лекции, иначе Тюбетейкин непременно почует насмешку. Тот всё равно сомневается:
– На угле паровозы, я знаю, не обманешь меня.
Мы с Лесником переглянулись, а Серёга Брянский, вытараща глаза, хотел уже что-то высказать неучу, но я предупредительно прижал палец к губам. Ну и Мурад! Оказывается, ему неизвестно о замене паровозов на тепловозы и электровозы ещё в раннюю «брежневскую» эпоху. Лесник, глядя мимо Мурада на загаженный кошками сугроб, тихо произнёс:
– Это у вас только паровозы на угле, а в России много угольной техники.
Я возразил Леснику:
– Что ты! Какой у них уголь? Ихние паровозы на кизяке работают.
Андижанец принялся бурно жестикулировать, выражая свои эмоции, даже скинул шапку, показывая, как у него кипят мозги. Пришлось успокоить:
– Ладно, ладно – пошутил, не психуй.
– Ты думаешь я не знаю самолёты? У нас в Ташкенте их делают.
Он прав, есть там авиационный завод. Я делаю сугубо серьёзное лицо и несу фантастическую чушь:
– Правильно, только ваши самолёты на авиационном керосине летают, а в России их много различных видов. Тяжелые бомбардировщики, например, на угле. Есть даже специальная школа кочегаров в городе Топкино. Выпускники уголь в печку закидывают, что твой экскаватор. Ты где служил?
– В стройбате, а Амурской области. Ох, холодно зимой в тех краях.
– Значит с лопатой знаком. Можно сказать готовый бомбардировочный кочегар. Одна загвоздка, даже две: ты не гражданин России и возраст у тебя неподходящий.
– Я ещё не пенсионер – Мурад принял молодцевато-бравый вид.
– Тебе пятьдесят семь лет, а из армии гонят таких стариков даже в генеральском звании, а уж об истопниках и речи нет. Ты не думай, что кочегар только котлы паровые в самолёте топит, он, когда бомбы и ракеты заканчиваются, горящий уголь на врагов сбрасывает, причём в большом количестве, для возникновения массовых пожаров…
Популярность Кучака стала понятна, когда он возвратился на Белую Гору. Уже две недели Александр Васильевич пребывает в карантине, подогреваемый (снабжаемый продуктами и другими необходимыми вещами) сразу тремя бараками. Это внушает ему оптимизм и веру в себя и окружающих.
10 февраля он торжественно вернулся в отряд. Встретили его, разумеется, с триумфом, как победителя, по крайней мере победителя болезни.
Кучак рассказал, как он, инфарктник, лежал в полубессознательном состоянии, прикованный наручниками к кровати, а четыре вооруженных мордоворота сидели рядом, охраняя его одного. Зачем разыгрывать фарс, денег что ли в ФСИНе с избытком? Почему же тогда руководство колонии регулярно жалуется на нехватку средств. Далеко за примерами ходить не надо: два года отряд в сто двадцать человек бедствовал, обходясь двумя унитазами и тремя кранами. Через пару лет (всего-то) проблему решили, но, разумеется, не за счёт ФСИНа, а за счёт благотворительности, как решаются здесь почти все видя ремонта. На данный момент колония пару месяцев сидит на голодном водяном пайке, из-за сгоревшего электродвигателя насосной станции. Проблем почти нет в столовой и нижнем секторе. Зато на третьем этаже нового корпуса, можно спокойно умыться лишь по ночам. Видимо, экономика ФСИН непременно рухнет при покупке скромной мощности движка…
В гниловатое время – чудноватые новости: предложено выдавать особый вид кредита – на судебные издержки. В выигрыше опять только банки. Но это не всё: решено (в который уже раз) перенести перепись населения. Опять чего-то испугались. Для того, чтобы знать сколько в стране народа, есть ЗАГСы, паспортные столы, налоговая инспекция, школы, Пенсионный фонд и разные управляющие компании. Достаточно сравнить данные. Переписчики и так не станут обходить бомжей и беспризорников. Выходит, властям цифры известны, но озвучивать их они не решаются. Есть предложение, что перепись покажет жуткую картину. Например: реальную продолжительность жизни, а она явно противоречит официальной статистике, т.е. может спровоцировать отмену гнилой пенсионной реформы…
Как-то февральским вечером, прослышав о том, что я собираю героические истории, ко мне примчались аж пять повествователей сразу и наперебой принялись излагать различные, в основном дурацкие происшествия. Первый рассказчик, здоровенный детина по прозвищу Кувалдомер, захлёбываясь от избытка чувств, вспомнил об избиении полицейского капитана из соседнего подъезда, когда тот возвращался поздним вечером домой, в изрядно подпитом состоянии. Пьянь-служака попал в травматологию, а супостату-побивцу Кувалдомеру за это ничего не было (капитан не распознал его спьяну).
Второй сказитель вспомнил случай, когда он отобрал сотовый телефон у помощника мэра города Клинцы Брянской области.
Пришлось маленько тормознуть доброхотов-летосказцев:
– Ребята! Мне подвиги нужны, а вы какие-то сомнительные делишки подсовываете. Скажем ты, Кувалдомер, дал бы пинка Фёдору Емельяненко и остался жив – вот это был бы настоящий подвиг. Кстати, помощник мэрский здоровый был?
– Ну, как сказать, упитанная баба.
– Тьфу, нечем тут гордится.
Повествачи разочарованно переглянулись. Двое решили отказаться от обнародования эпизодов жизни, но пятый, с воодушевлением пересказал сомнительный, с точки зрения героики, эпизод:
– Моего приятеля Колю, по прозванию Мастер, очень долго не удавалось женить. Он работал токарем, причём на трёх станках сразу. Точил разные детали не каждый день, в мастерской его загружали работой не слишком часто. По любому поводу он вставлял в речь станочные термины: трензель, гитара, суппорт, задняя бабка, лимб и т.д., за что и был прозван Мастером.
– А где происходит действие? – я заинтересовался – Уж больно напоминает моего земляка с соседней улицы.
Андрей (рассказчик) удивился:
– Что значит где? У нас в Новомосковске. А что касается прозвища, думаю, в стране тысячи наберутся подобных. Кого, кого, а мастеров в России издавна хватает.
– Так, понятно, не тот. Тогда другой вопрос: как называют жителей Новомосковска?
– Элементарно – новомосковцы.
– А женщины?
Андрей задумался:
– Не знаю, не рассуждал по такому поводу. Пожалуй подойдёт – новомосквички, другие звучат бормотливо и не больно складно.
Тут же задумался я и, согласился:
– Пожалуй, ты прав, звучит красиво и современно, надо будет запомнить. Кстати, куда делся твой приятель – преподобный Мук?
– Ты не следишь за событиями. Мук давно расхаживает по московским улицам, месяц назад освободился. И никакой он не преподобный.
– Так звучит красивее.
– Разве что… Сбиваешь ты меня. О чём я хотел сказать?
– Не о чем, а о ком.
– Ах да, вспомнил. Через каких-то свах, сестра Коли вышла на кандидатку в жены. Она съездила, посмотрела, пообщалась с перезрелой девицей. Друг другу они понравились, обменялись номерами телефонов и стали регулярно перезваниваться. Как-то сестра втянула Колю в свою телефонную болтовню (якобы требуется квалифицированная консультация). Тот развесил уши и не заметил, как его втянули в предбрачное знакомство. Осознал он чуть позднее и принесся как вихрь ко мне за советом. Я одобрил: давно пора. Загвоздка заключалась в том, что они никогда не видели друг друга. Пригласить к себе мастер постеснялся, но предложение навестить даму на её территории принял. Девица жила в районе двадцать пятого квартала, на улице Чапаева, что недалеко от автовокзала и гостиницы «Россия». Если передвигаться неторопливым шагом, минут восемь ходьбы.
Коля решительно смотался в магазин и вернулся с тремя бутылками водки. Я ему говорю: «Не крутовато ли начинаешь знакомство?» А он мне: «Со страху взял, бес попутал, но мы по стаканчику, не больше, потом пойду».
Опрокинул он стакан, расхрабрился и ещё два подряд, без остановки. До встречи полтора часа. Мастер время даром не терял, допил две бутылки, а от третьей остатки (граммов четыреста досталось мне). За пол часа до выхода ударился в пляс и, стало понятно, – дело срывается. Коля маленько поскакал, попел заплетающимся языком неопределяемые на слух песни и, с грохотом рухнул на диван. Что делать? Будь я совершенно трезв, глядишь, путное в голову залетело бы. Сдуру решил исправить положение: поприличнее оделся и … пошёл извиняться за друга. Купил дешевенький букетик, как сейчас помню, долго торговался, и продавщица завернула брак с поломанными стеблями. Шел, особо не волновался, только у двери малость оробел, интуитивно почувствовал нечто, и тепло стало растекаться по груди…
Язык чешется пересказать атмосферу встречи, но лучше не стоит, постараюсь без лишних эмоций. Звоню. Выходит, красавица брюнетка в жёлто-красном пеньюаре… Выше меня сантиметров на пять. Пока я растерянно мычал, она втянула меня за руку в квартиру. Понимая, что совершится непоправимое, сказал про себя:» Эх, будь что будет» и остался до утра.
С полминуты стояла тишина, которую я нарушил каверзным вопросом:
– А в чём суть подвига? По-моему, это обычные шашни по пьяни.
Андрей возразил с романтической задумчивостью:
– Не торопись испохабить рассказ. Рита (мысленно я стал называть её королева Марго) оказалась замечательным человеком. Подвиг был.
Я съехидничал:
– Постельно-прикладной?
– Да не в этом дело. Понравилась она мне жутко, но загвоздка в том, что называла она меня всю ночь Колей… Следующим вечером (не мог я не прийти) с повинной головой сознался, что выдал себя за другого, был прощён. Дело шло к свадьбе, но тут меня посадили…
– Посыпались вопросы от слушателей:
– Ну как, ждёт она тебя?
– Ты вроде сам высокий. Какой же рост у неё?
Андрей спокойно осадил любопытных:
– Подробности вас не касаются, оставим за скобками.
Чтобы сгладить неловкость, пришлось отвлечь внимание:
– Вы знаете, есть крайне интересный факт времён войны: 27 января 1944 года советские войска полностью сняли блокаду Ленинграда. В честь знаменательного события решили произвести салют, но людей, как часто у нас водится не оповестили. Народа набралось много. Едва послышались залпы – все как один упали на землю и, только увидев сверкающие огни, поняли в чём дело и закричали ура.
… В итоговой новостной программе, пропагандист-ведущий Киселев, утвердительно заявил, что мы должны уважать свою историю, какой бы тяжелой она не была. Полная подмена понятий, передёргивание смысла. Мы должны помнить историю, это точно, а уж уважать – только по заслугам. С чего бы нам уважать историю алкоголика Ельцина, вора, провокатора и врага – Чубайса, прощелыги с предательской душонкой – Горбачева? Почитают то, что подлежит почтению…
Сосед Кучака по палате, Леня Яровой, заслал к нам вестового Тузика, с целью выяснить: не поможет ли адвокат с воли его освобождению? Мы пошли к интересанту вдвоём с Александром Васильевичем, ибо, Тузик больше трёх слов подряд не запоминал и, в качестве переносчика информации никуда не годился, зато заразу разносил по баракам лихо.
Прежде всего мы навестили Володю Магеровского, для легкой консультации. На наш вопрос, он огорошил фразой, которая была донесена до Лени: «Адвокатура – официально признанный властью институт мошенничества».
И потом были метели, морозы и посещения тщеславных любителей просочится в герои рассказов. За два дня вздорной болтовни, голова моя пошла кругом, подскочило артериальное давление, а уши не желали слушать белиберду. Именно тогда, валяясь после отвратительного обеда на койке, я вспомнил историю пятидесятилетней давности, произошедшую при моём участии.
Стоял студёный февраль 1971 года. Около трёх часов дня я вышел покататься на деревянных советских лыжах, тяжелых и неудобных. Валенки просовывались в ременное кольцо крепления и можно было мчаться с горки от барака к пруду, между помойкой и домом бабы Доры. Манёвренность (если без палок) приближалась к нулю, зато, если не пытаться сворачивать в сторону, можно проскользнуть достаточно далеко.
Едва я приготовился к первой попытке, как из прогона между нашим домом и бараком, на огромной скорости выскочила моя вздорная бабушка. Не дав мне вставить хоть одно слово, она командно-истеричным тоном приказала следовать в лес куда ушёл по пьяни её младший сын, с целью найти его и доставить домой.
Дядя Коля, которому я доводился родным племянником, имел слабость: поддав, он любил понемногу отравлять жизнь окружающим и глумиться в припадке льстивого самолюбия. Его за глаза и в глаза, жители окрестных деревень и домочадцы называли Коляй и «Председатель». Прозвище, кстати, по наследству передалось его старшему сыну, но в отличии от отца, моего двоюродного брата именовали сокращенно-уменьшительно: «Пред» или «Предик».
Коляй с женой Клавдией Степановной (иначе её не величали, она была медсестрой в дурдоме, значительным человеком в тогдашнем деревенском представлении) и двумя детьми обитал в доме матери. Жили они в соседней деревне Сазоново, в километре от моего дома, если срезать путь, наискось пересекая поле между прудом и сазоновским крайним домом Катьки Гусевой, вертлявой и раскованной бабёнки. Мой отец ежегодно протаптывал тропинку от Монаховой канавы до оврага, вредя посевам, но спрямляя путь. Дорожкой этой пользовались все, кому хотелось лет тридцать, а потом ходить стало некуда и некому… Но я отвлёкся.
Бабуля крикливо подталкивала меня:
– Скорее, скорее, езжай – ищи его!
Я от природы любознательный, но не любопытный, однако, озадаченно поинтересовался:
– В какую сторону он ушёл?
Бабка слегка опомнилась и указала на ближайший лесок Долгово:
– Туда пошёл окаянный! Спеши, замёрзнет ещё, скотина такая!
День был не особо морозный. Солнце ещё светило, клонясь к лесу за речкой.
Зимы в те годы выдавались снежными, но компенсировались настами, по которым спокойно ходили в любом направлении, часто поверх заборов. С восьмидесятых годов двадцатого века, куда-то эти насты пропали, а бывало, лошади с санями разъезжали направо и налево, не проваливаясь. Тот февральский нас ещё недостаточно окреп, но даже тогда, нога не погружалась в него глубже десяти сантиметров.
Не забегая домой, заскользил с бугорка вниз и, перебравшись через овраг, взял правее, на Долгово. Задул попутный юго-западный ветер, который с каждой минутой крепчал и подталкивал в спину. Падающее на макушки сосен солнце закрыли налетевшие облака, а вскоре задула метель. Я стал описывать полукруг, понимая, что должен наткнуться на следы снегопроходца. Вскоре пропойца-неадекват был обнаружен лежащим в кустах ивняка. Стоило чуть опоздать и, буквально минут через двадцать, метель спрятала следы «Председателя», зализав их снежными языками. Пришлось долго его трясти и тормошить прежде, чем он проснулся, или очнулся. Мне ещё не исполнилось тринадцати лет и поднять взрослого мужика стоило больших усилий.
Дядька, едва придя в себя, стал согревать руки дыханием и стянул с меня варежки.
– Тёплые – удовлетворённо сказал он и засунул руки в карманы телогрейки.
А дальше началось каторжное путешествие. Напрямую идти – метров семьсот, совсем, казалось бы, немного, но уже на первых ста пятидесяти шагах, я понял: так не дойти. Коляй постоянно норовил улечься в сугроб и пришлось двигаться в сторону дороги, метрах в четырехстах от места, где мы находились. Я, не стесняясь плакал, полуведя, полутаща пьяного родственника, который умудрялся ещё подшучивать надо мной. Будь я постарше, догадался бы за шесть-семь минут добраться до дома спасаемого и отрядить жену с бабушкой на помощь пьянчуге. До дороги я его волок три часа (менее ста метров в час), в надежде, что прохожие помогут доставить дядю по назначению. Когда я выполз на утрамбованный дорожный снег, то улёгся и минут пять восстанавливал дыхание, обливаясь потом и не обращая внимания на холод (правда относительный). Когда озорник «Председатель» почувствовал под собой твёрдую опору, он вдруг пошёл своим ходом, слегка покачиваясь. Минут через пять-шесть мы входили в дверь его дома.
Из большой комнаты выглянула жена Коляя:
– Привёл? Молодец! а теперь шагом марш домой, тебя небось обыскались. Давай, давай, по-шустрому. Чего встал?
Ноги мои едва передвигались. Сердце бешено колотилось, а дыхание никак не восстанавливалось. Было ощущение, что кровь прилила к горлу. Много позднее, уже занимаясь спортом, я испытал похожие ощущения в лыжных гонках и беге на средние дистанции…
Пришла из сарая бабушка (доила козу после недавнего окота) и, тоже заторопила меня с возвращением:
– Скорее беги, тебя отец небось обыскался. В моё сознание намертво впечаталось равнодушие, с которым встретили домашние привод сына и мужа из леса. Парадокс заключался в том, что меня всегда тепло встречали в родственной семье, усаживали за стол, непременно поили чаем из огромного, ещё прадедовского самовара. В этот раз меня торопливо вытолкали, по бабьей глупости, не поняв моего состояния. До Монаховой канавы я едва доплёлся, силясь преодолеть приличный встречный ветер. На самом верху бугра моё сознание почти отключилось, и я едва поборол желание улечься в снег. Срезать путь я не решился, понимая невозможность в моём состоянии преодолеть овраг. На спуске к родной деревне стало чуть легче. Дальше опять подъём на Перспективную улицу. Последние триста метров пути я не помню, видимо был на грани отключения сознания. Часы показывали семь вечера. Ужасно хотелось пить. Глотнув чайку, я повалился на кровать не раздеваясь.
Утром шел в школу, впервые не выполнив домашнего задания. Тогда мои родители сочли мытарства с родственником за обычное дело, да и я сам придерживался долгое время того же мнения. Даже сейчас, когда пишу эти строки, я не считаю сделанное подвигом, но уверен в достоинстве поступка и горжусь им…
В том же году, в летние каникулы, как раз на праздновании Троицы, произошли ещё два события, отложившиеся в памяти: к соседям приехала юная москвичка Таня Иванова – героиня одной из моих повестей, драматическую любовь которой к другому моему соседу, я наблюдал большую часть лучшего времени года, а также, случилась нелепая смерть моего дяди. Он изрядно перебрал уже к обеду и уполз в комнату, разместясь на половиках. Лежал он навзничь и рвотные массы стали мешать его дыханию. Мою родню, невежественных полуварваров (увы, увы), прерывистое клокочущее дыхание только рассмешило. Уж кто, а медичка Клавдия Степановна могла бы догадаться в чём дело. Куда там! Через час (!) гости и хозяева почуяли неладное. Как водилось в те годы, отрядили меня (я старший из детей) за фельдшерицами Эльзой и Варварой. Помчался я что есть духу через парк за Варварой Васильевной. Бежать к ней предстояло чуть дальше, но она имела больший опят и авторитет, к тому же Эльзу я недолюбливал, за её снобизм и презрение к людям.
Более квалифицированной медички дома не оказалось. Я без толка звонил и стучал в дверь не менее пяти минут. Из квартиры напротив высунулась физиономия моего дружка и ровесника Серёжки Корягина. После краткого объяснения, что от меня зависит жизнь человека, он умолил меня подождать:
– Я с тобой, подожди меня, пожалуйста, я мигом. Жду минуту, две, три… Терпение иссякает, меня трясёт в лихорадочной дрожи, и я вламываюсь в его квартиру. Картину застаю, если не идиотическую, то близкую к ней. Недотёпистый увалень копается в ворохе одежды: – Мам, а что надевают на подвиг? А обувь любая подойдёт?
Его мать, не догадываясь в чём дело, ровным педагогическим голосом (она учительница) даёт неторопливые советы. Так пробегают десять минут…
Мы вернулись через час никого не найдя. На полу лежал холодный труп дяди Славы. Его ближние деловито переговаривались о предстоящих хлопотах. В терассе допивали остатки спиртного гости и прочая родня. Тётя Дуся, вобравшая в себя пару литров, демонстрировала чирей на мощной заднице. Трое с интересом рассматривали обширные оголенные полушария, а Коляй брался выдавить заразу, но был остановлен окриком жены – Клавдии Степановны, обладательницы не менее мощного заднего буфера.
На похоронах, более продвинутые и цивилизованные родственники, среди которых выделялся Юрий Павлович Елин – известный местный доктор, со снисходительной жалостью поучали:
– Надо было сразу повернуть лицом вниз, или, хотя бы набок…
Дальше было шальное лето, множество приключений и… сладостный идиотизм деревенской жизни.
На этом воспоминании я заканчиваю рассказ о подвигах, которыми, в сущности, и не пахнет
22 февраля 2021г.
