Александр Михайлович Кротов
Как почувствовать одиночество
15.09.
В этот день я также не смог надолго составить компанию Асе на прогулке после больницы. Впрочем, она не сильно и настаивала. Она была озадачена и расстроена чем-то другим.
По дороге к дому меня посетила тревожность. Я не понимал, нужна ли мне эта встреча с Ульяной. Мне захотелось избежать этого, но было уже поздно. Я шёл по аллее, где мы должны были встретиться, и Ульяна на встречу не опоздала.
Она была одета в спортивный костюм, будто собиралась сделать пробежку. Но я знал, что со спортом эта девушка была не дружна, и мои мысли подтвердились, когда она стрельнула у меня сигарету. Мы сели на лавочку.
– Ну, ты хотела поговорить со мной о чём-то важном? – спросил я.
– Да не то, чтобы важном. Просто хотелось с тобой увидеться. Ты выздоровел?
– Мне лучше, всё нормально.
– Ты как-то сухо со мной общаешься.
– А надо мокро? – не удержался я от иронии.
– Просто я скоро уеду из города. Надолго, возможно, навсегда, – со скорбью в голосе сказала Ульяна.
– Зачем? – мне стала интересно.
– Ну, а что тут делать? Уеду в город побольше…
После недолгих расспросов она призналась, что мечтает о Питере. Боже, что ж всех людей так туда тянет. Был я там целую неделю. Духом рока не пропитался, с Гребенщиковым и Шевчуком в метро не пересёкся, местные поребрики с парадными не впечатлили. Впечатлили раздвижные мосты, много неформальной молодёжи и долгие, холодные дожди. Но это не вызвало у меня мыслей о том, что надо срочно переезжать в Питер. Зато все знакомые, что там побывали, грезили об этом городе и мне, как творческой личности и поклоннику «Зенита», просто советовали сменить прописку на питерскую. Но, я не поддавался. Я где родился, там и… не пригодился.
Я процитировал группу «Пилот»:
– Если дан тебе талант писать на стенах в сортире – в Питере ты художник в андерграундном стиле…
Ульяна юмор проигнорировала:
– У меня подруга оттуда, Катька Ветер, знаешь…
– Не знаю, но слово «ветер» может многое сказать о человеке…
– Так вот, она предложила там вместе работать в крутом ресторане и жить у неё. Я долго думала и согласилась. Но, хотела бы знать, что ты на это скажешь.
– Долго думала со вчерашнего дня? – поинтересовался я.
– Нет. Дольше.
– А что говорит твоя новая любовь по этому поводу?
– Ничего не говорит. У меня старой-то любви не было, а ты про новую…
– А у меня была, – как-то горько признался я.
– Вы встречаетесь с той девочкой, с которой ты был на дне города?
– Дно города, – задумчиво сказал я.
– Колись! – потребовала от меня Ульянка и легонько ущипнула за руку.
– Нет, просто знакомая, – смутился я.
Сегодня я мельком взглянул в медицинскую карту Аси, и узнал, что она меня на четыре года старше. Впрочем, это было не важно. Почему-то стало важным то создание, что сидело рядом со мной на лавочке. И любовь, и отвращение боролось во мне к этой непосредственной особе. Но в ней была жизнь, а в Асе я нашёл только тоску зелёную.
– Вы хорошо смотритесь вместе, – подметила Ульяна и сменила разговор. – Извини, я, наверное, много лишнего тебе когда-то наговорила. Просто, у меня такой период в жизни.
– Смотря, что считать лишним. Вот в твоей жизни я стал лишним, и ничего. Такой период. Играем в хоккей.
– Ты не думай, что я ушла от тебя к кому-то другому. Я просто ушла. И этого кого-то другого нет. Да, завязывались какие-то отношения, но всё оказалось не то.
– Ясно. А с Питером-то что? Если хочешь – езжай, – сказал я, хотя мне не хотелось, чтобы она покидала наш уютный город. Впрочем, зачем мне это?
– Спасибо тебе большое, я тоже так думаю. Просто немного сомневалась. Чуть-чуть.
– А знаешь, я не хочу, чтобы ты уезжала, – почему-то выпалил я, противореча всему здравому и непоколебимому.
– А что ты хочешь? – заискивающе спросила она.
– Я хочу, чтобы ты снова была со мной.
Она отвернулась, я закурил. Театральная пауза.
– Нет, извини, мы не можем быть вместе. Я хочу, чтобы ты был моим другом.
– Извини, но с друзьями я пью водку и ругаюсь матом, не думаю, что нам это подходит, – сказал я. Я был вроде и расстроен, а вроде ничего по сути и не изменилось.
– Это значит – нет?
– Я подумаю, – зачем-то сказал я.
После этого мне удалось быстро сменить тему. Мы поговорили про мою болезнь, про Питер, ещё про что-то. Потом разошлись. Она обняла меня на прощание.
Дома я опоздал на «Папиных дочек». Ночью спал плохо. Похолодание.
Образы. 3\2.
Здесь, в мире боев на смерть, я, именитый гладиатор, вышел на последний бой, когда в других мирах наступило затишье. Я оказался отслоившимся персонажем…
Дождя не было. Было сухо, но холодно. Зрителей, как ни странно, пришло не так много, как предполагалось. Император сидел со скучающим взглядом, закутанный в одеяла. Его свита о чем-то не спеша шепталась. Моя любовь сидела всё в том же синем платье с обнаженными плечами (как и велит обычай) и не обращала никакого внимания на холод. Взгляд её был пустым и отрешённым. И каким-то грустным. Будто она поняла свой грех, что ради неё погибло столько людей, хотя у неё и была возможность отказаться от этой крови. Она могла выбрать себе в мужья любого мужчину из сословия хозяев. Но нет, ей захотелось настоящего мужчину. Убийцу. Она и сама была своего рода убийца. Надеюсь, ты вдоволь напилась крови? Я её даже возненавидел. Но любить не перестал. Сейчас это очень важно перед последним боем.
Я вышел на арену, поклонился всем, громко произнёс клятву, назвал своё имя, снял защитный шлем и бросил его на землю. Мой соперник сделал также, только более уверенным голосом. Я тяжко вздохнул.
Мой соперник был выше меня, худощав. Шатен с голубыми глазами. Не красавец, на мой взгляд. Но мужества в его чертах было хоть отбавляй. Было заметно, какой он прошел путь к этому бою, но каких-либо следов ранений у него я не обнаружил. Он вытащил меч и выбросил в сторону щит. Я последовал его примеру. Мы молча сошлись в серии первых ударов.
Перед боем я отпустил на волю всех своих слуг. Позаботился о том, чтобы они смогли незамеченными добежать до самого леса, а там их точно не найдут. Они молча собрали меня в последний бой. Лекарь подготовил более удобные примочки на ногу, чтобы в бою не мешались, оружейник достал мне новый меч. Красивый и прочный. Но они ушли, не сказав ни слова. Я тоже промолчал. Так или иначе, я иду навстречу новому существованию.
И вот только в самом начале боя я понял, что новая повязка на ноге доставляет мне массу неудобств. Я снова стал хромать. Мой соперник, про которого говорили, что ему всегда везёт, увидел это, и начал бить очень неудобными для меня ударами, заставил много перемещаться по арене. Я совсем измотался, а он все наступал и наступал.
Всё кончилось так банально. Он меня вымотал. Совсем. Один из его ударов сократил мой меч в длине примерно в два раза – сталь оказалась некачественной. Второй такой удар я отбить не смог. Остатки меча улетели далеко в сторону.
Мигом ранее я получил прямое ранение в живот и левой рукой прикрывал дырку в нём, искренне надеясь, что кровь перестанет так течь, уменьшая мои силы. Но голова кружилась, я стоял в оцепенении и без оружия. Я всё понял. Я всё знал.
Сейчас, по законам жанра, мой враг красивым и сильным ударом отшибет мне мою дурную голову. Я посмотрел в сторону императорского ложа. Она сидела, напряжённо вглядываясь в нашу сторону. Я так хотел поймать её взгляд. Больше всего на свете мне хотелось встретиться с ней взглядом. Но этому не суждено было случиться. Я надеюсь, у них не будет счастья.
Я перевел взгляд на своего противника. Он выпрямлял руку с мечом для решающего удара. Я немного отступил в сторону, выставив вперед правую руку. Левая всё также зажимала дырку в животе. Мой враг смазал свой последний удар, не отрубив мне голову, а разрезав горло и лишив меня четырёх пальцев. Но этого хватило, что бы потемнело в глазах.
Я моментально оглох, но падая куда то в бездну, я видел замедленно картину вокруг себя. Мой враг ликующе отвернулся от меня, выкинув свой окровавленный меч. Публика взорвалась аплодисментами, император довольно ухмыльнулся, а она… она поднялась со своего трона и стала хлопать своими нежными ладошками. В мою сторону она так и не посмотрела. Я вообще не понимал, куда она всё это время смотрела. Может, просто не любит вид голой крови? Она видела своего героя. Не меня. Я перевёл взгляд на приближающуюся землю. И уткнулся лицом прямо в холод. Вечный холод смерти.
Потом, наверное, полил дождь…
18, 19. 09.
Медсестра сделала мне последний укол в мою несчастную задницу. Врач закрыл мой больничный лист. В воскресенье по графику нужно было выходить на работу на склад.
Дул холодный ветер, было пасмурно. Набережная была безлюдной, впрочем, как и всегда в это время. Осень как-то резко взяла ситуацию в свои руки.
И значит осеннее небо!!! (С) Lumen
Ася была какой-то совсем маленькой и вызывала жалость, когда ёжилась от холода. Я как-то нелепо её обнимал. И снова не находил слов. У неё терапия также закончилась и она тоже, как и Ульяна хочет уехать из этого города. Только в город поменьше. И я даже попытался её отговорить, но она нашла свои аргументы. Здесь у неё не было работы, а там её согласились принять на прежнее место. Да и с тёткой она не ужилась под одной крышей. Я попытался предложить ей вместе снять квартиру, но она отказалась.
– Знаешь, я, может быть, ещё приеду, – сказала она. – Приеду, когда мой маленький город вновь станет для меня слишком тесным. Когда мне вновь захочется попытаться проявить себя в этой жизни.
– Приезжай. И мы вместе переедем жить в Питер, – почему-то сказал я.
– Почему в Питер? – не поняла и Ася.
– Потому что все туда едут. И мы поедем.
– Знаешь, а я не против, – Ася улыбнулась. – Но, явно не сейчас.
– Приезжай к новому году? – попросил я. Жалобно. Считая график своих смен и пытаясь понять, работаю ли я на праздники, до которых ещё очень долго.
– Посмотрим. Может, приеду весной. Мне опять нужно будет ложиться в больницу, и я не знаю, в каком городе это будет. Может, и не придётся никуда ложиться. Это всё так грустно.
– Да. Ты права. Какое-то ерундяйство творится.
Я попытался её поцеловать на прощание, но она отстранилась.
– Не надо. Мы не смогли стать кем-либо друг другу. Если хочешь, можешь завтра помочь мне уехать с вокзала.
Я дал ей немного денег, зная, что она в них нуждается, и обещал проводить её. Дома я не стал смотреть сериал. Я стоял в куртке на балконе, пил горькое пиво и курил тоже совершенно не сладкие сигареты. Ветер трепел мои волосы, высыпая из них снежинки перхоти, и, наверное, мои опилки, которые жили у меня в голове вместо мозга. Я как-то тяжело пьянел. Почти месяц без алкоголя странно на меня повлиял. Ещё я почувствовал, что простужен. Не помню, как уснул. Постоянно ругал себя за то, что так просто отпустил Асю. Наши отношения должны были быть другими. Я должен был быть рядом с ней, и моя роль должна была быть другой. Она ведь хорошая. Чёртов дурак, почему же ты дурак? Но с другой стороны – оно мне надо?
Проснулся я с головной болью и болью в горле. Телефон мой был выключен, разрядившись ночью. Я не поставил будильник. Я опоздал. Я не проводил Асю.
В замешательстве я сидел в трусах на кровати. Я пытался надеть штаны, но понял, что этого можно и не делать. Потом всё-таки надел, вышел на балкон, закурил. Пошёл дождь.
Я написал Асе длинное сообщение. Излил душу многими словами, о которых не хотелось бы упоминать в этом дневнике, который я достаточно подробно вёл до этого дня. Она мне ответила одной строчкой: «Прощай, Юра».
Образы. 2\4.
Узник. Комната, плакаты, кровать. Окно и закрытая дверь.
Когда я проснулся, то за окном была та же осень. Зато голова была ясная и лёгкая. Это странно, ведь когда долго спишь, то просыпаешься вообще никаким.
Плакаты показывали пелену сильнейшего дождя. Я подошел к последнему, на котором в моей комнате был изображен я, а в этой комнате транслировались сплошные помехи. Так вот, я подошел к этому плакату и, что никогда не делал, сорвал его со стены. Он почернел, обуглился и вскоре пеплом рассыпался по полу. Мне это показалось забавным, и я содрал остальные три плаката.
Если я останусь тут навсегда, то мне будет весьма скучно. Единственное развлечение превратилось в четыре кучки пепла. Я с тоской посмотрел в окно. На эту решетку. Это так всё не важно. Это окно, эта решетка, эта жизнь.
Я подошел к двери. Все дороги в этой жизни начинаются с дверей. И если ты не открыл эту дверь, то считай, что и дороги-то у тебя не было. Оправдания "значит так надо" не катят. Вытащил гвоздодер, что подпирал эту хрупкую оборонительную конструкцию. Я схватился за ручку и дернул на себя. Дверь не поддалась. Я тоже не поддался. Дернул сильнее, еще сильнее, теперь уже истерически и… оторвал ручку. Но не отступил. Схватил с пола топор. И тут же дал волю своим запертым в глубинах сознания эмоциям. Я вышиб эту чертову дверь…
Выйдя в коридор, я не увидел никаких уродов. Но шлепки грязи с их ног были повсюду. Некоторые были совсем свежими. Я пошел осторожно к лестнице, и услышал какие-то чавкающие звуки на втором этаже.
Спускался туда я уже без страха. Со мной был топор – путеводитель в мир бесстрашия и свободы. Возможно, и смерти. Надеюсь, не моей.
На втором этаже путь к лестнице мне преграждали три урода. Точнее, двое пожирали третьего. Его длинное, нескладное, змеевидное тело извивалось в зубах двух огромных ртов. Его длинные ноги были почти сжеваны одним монстром, который имел почти человекоподобное тело, правда кожа его напоминала поверхность нечищеной картошки. Два красных глаза блестели от удовольствия. Острые зубы пережевывали суставы только так. Слюни и кровь капали на деревянный пол. Другой урод, голова которого была огромной и также являлась его туловищем, своим чрезмерно большим ртом пытался с таким же успехом жевать голову бедняги, но не всегда это получалось удачно. Жертва была многорукой и ещё не откусанными конечностями пыталась выколоть глаза этому большеголовому гаду. Но так как глаз у этого убийцы было штук сорок, то его мало тревожила потеря где-то десяти зыркалок. Он даже весело слизывал языком жидкость, вытекающую из своих проколотых глаз. В такие моменты маленькая голова жертвы, уже еле болтавшаяся на своей длиной тонкой шее, выглядывала длинным клювом наружу. Два жалобных птичьих глаза смотрели на меня. Из клюва доносился противный писк. А оставшиеся ручёнки с многочисленными переломами беспомощно болтались в воздухе.
Мне даже стало жалко этого урода. Но главным моим чувством было чувство самосохранения. И паника. Ноги меня не слушались. Я просто смотрел на это. Мне было так противно. Слёзы выступили на глаза. К горлу подступила рвота. Но я держался, не падал в обморок.
Сколько времени это шоу продолжалось я не могу сказать. Помню только, что этот здоровый валун с огромным ртом и многочисленными глазами всё-таки откусил бедолаге голову. И проглотил. Не подавился. Эта штука ничем, наверное, не подавится. А его друг, сжевав свою половину, уже уставился на меня. И улыбнулся. Мне. Ох, ты ж сволочь!
Он сделал шаг навстречу ко мне. Улыбаясь. Меня взяло такое зло. Когда он, тяжело охая, подбежал ко мне, я сделал замах топором, наклонился и отрубил ему левую ногу. Ну не так, чтобы уж отрубил… но немного обкромсал, и этого хватило, чтобы он упал, доломав свою левую ходилку.
Упав, он одной рукой схватил мою ладонь и моментально засунул ее к себе в рот! Я успел подставить топор под его зубы, которые он с треском сломал. Другой рукой он с силой ударил меня в бок, но челюсть разжать он не удосужился, и моя левая ладонь осталась в его пасти. Ударившись об стену, я застонал от боли и свалился. Два моих ребра выпирали наружу. А эта мразь, правда, уже без улыбки, поползла ко мне. Я ударил топором наотмашь – половина его черепа грохнулась рядом со мной на пол. Я увидел, что у него в голове какая-то черная жижа, кишащая червями. Я так и знал, что у них нет мозгов. Однако и без половины своей тупой башки он стремительно потянул ко мне свои руки. Я отбивался, как мог. Его пальцы с треском отлетали в стороны. Второй яйцеголовый урод стоял в стороне (хоть и ног у него вовсе не было), дожевывал останки менее везучего урода и с таким интересом и даже переживаниями смотрел на нас. Вряд ли болел он за меня.
И вот когда уже культяпки моего соперника не представляли большой опасности, чем его полноценные руки, я, без особого труда, но с особым рвением, расчленил его на несколько частей. Я так увлекся, что сломал топор. Прочный железный набалдашник улетел куда-то в сторону. Я остановился. Почувствовал за спиной, совсем рядом, чьё-то вонючее дыхание…
Я побежал. Круглое чудовище еле-еле катилось за мной. Видимо, сказался плотный ужин. Колобок чёртов. Я побежал на свой третий этаж, так как дороги назад не было. Кровь на моей изуродованной руке запеклась и перестала течь. Рёбра мешали дышать, и я задерживал дыхание.
Добравшись до последней ступени, я понял, что бежать больше не смогу. А этот урод уже потихоньку, как какой-нибудь старик, поднимался за мной. Я попытался ползти. Но с одной-то рукой, да и рёбра. Я заплакал. От боли и досады, что так просто достанусь этому уроду. Оставался бы в комнате…
Но тут мою жизнь продлило чудо. Единственная лестница, по которой поднимался урод, обвалилась. И он полетел вниз. Сильно грохнулся. Заорал. Его стошнило. Он долго плевался остатками ужина…
Улыбаясь от радости, что это говно меня теперь не достанет, я пополз вдоль открытых комнат. И вот я прополз мимо своей родной комнаты, и, наконец, добрался до того помещения, в котором недавно жил, и где сломал дверь. Там на полу лежал мой железный гвоздодер. Я взял его. Поднялся с пола, подошел к одному из окон, что находились в коридоре, и под злобные крики оставшегося ни с чем урода, начал гвоздодером выбивать окно, благо на нём не было решетки. Третий этаж. Это высоко. Либо разобьюсь, либо постигну свободу. Голова не соображала. Лил дождь. Был уже вечер. Внизу никого не было. Урод этажом ниже все кричал что-то про меня, а я с гвоздодером в руке прыгнул на свободу. Упал.
Так темно.
14, 15, 16, 18, 20, 22, 23, 24, 26, 27. 10.
Время течёт чёрной, тягучей рекой. Работа делается на автоматизме, выходные проходят в блужданиях по городу в поисках своей души. Пару раз ходил в больницу, не желающую прощаться со мной. Настроение стабильно стремное. Я гуляю по серым улицам, пью и курю, делая остановки, чтобы отметить в своём телефоне какие-то случайные мысли.
Весь мрак этого пустого мира обрушился на жужжащий город беспредельной тревогой из-за скрытой вероятности невозможности завтрашнего дня. Обычный вечер, в котором осень медленно опускается ко дну своего существования. Ничто не мешает ей быть теплее и холоднее, кроме странного обычая умирать. Первый снег лёгкокрылой молью растаял, и земля ждёт нового покрывала, чтобы уснуть на сезон, не видя этих индустриальных подошв человечества. Но небеса пока не пускают белую чистоту на свободу, пытаясь ещё помучиться в своей хмурости, в которой убаюканное солнце засыпает всё раньше и раньше, не видя людских мук, не слыша этого тайного зова обожания тепла от обычных, на первый взгляд, душ. Ему ещё долго лицезреть потуги тёплых существ, желающих попробовать светило на вкус. И солнце в глубине своих неизвестных им раздумий понимает, что оно не такое доброе, как они себе возомнили. Ждут, хандрят, зная каждое число ушедшего дня и осознавая неизбежность зимы. Но, всё-таки, принимая за факт лучезарность всего этого мира. Хотя настоящий источник света в нём только один – солнце.
Белесые огоньки электричества вплыли в этот мрак и сделали его менее страшным. Мелкий дождь рассыпался микроскопическими брызгами, растворяясь в потоках тепла, исходящих от теплотрасс, что связывают этот город своеобразными венами железного существования, без которого нет того ленивого комфорта, что окутывает каждого человека своим псевдо теплом. Этот дождь обречённым испугом растворялся в брызгах грязи куда-то спешащих машин. И, может быть, где-то, эти самые капли дождя смешивались с людскими слезами и истекали однообразной жидкостью боли и облегчения в никуда. Не все люди, стоя на остановке, просто ловят свой трамвай. Или автобус, маршрутку, троллейбус. Или такси. Кто-то ловит свои слёзы, так и не выстраданные обычной жизнью, что так горько замедляет бег в момент отчаяния. Вряд ли среди этой горечи найдёшь что-то верное, но как хочется разобраться в этой сумятице исковерканных и больных эмоций. Какая бытовая заноза так может задеть душу, что всё существование превращается в формальность? Только воспалённый разум может сотворить эту занозу.
Но тающая тяжесть никому не нужных дел давит на плечи усталостью, сутулит спину, обводит круги под глазами. Ядовитость очередной сигареты уже практически бесследно проветривает голову, забивая лёгкие. Я вижу всё приходящее и уходящее, не хуже, чем находящиеся рядом на остановке люди видят приближающийся и отдаляющийся трамваи. Но мне не успеть за этим круговоротом событий, как и не успеть этой старушке на тот самый уезжающий трамвай, что уже достаточно ускорил своё движение, чтобы не быть настигнутым даже спортсменом спринтером, слишком торопящимся попасть в салон именно этого, отдельно взятого транспортного средства. И вот трамвай уже далеко. Ожидание на лицах сограждан принимает более нервозные оттенки. Но жвачки, сигареты, мобильники, и подсчёты денег на проезд расслабляют и дают немного отвлечься от этого ожидания. Всё устало и пусто, будто нет другого продолжения жизни. Много ли бесполезного везения потрачено на вовремя подъехавший транспорт? Доля беспредельности легла на холодные рельсы и окольцевала их неминуемым тупиком.
Резко развернувшись в сторону предстоящей дороги к дому, я осмотрел толпу. Много людей, и много тяжести среди них. И много уже времени…
И вот уже никого нет, я иду по блаженствующей грязи в потоке мутного дождя. Всё моё прошлое идёт за мной чёрной тучей, затягивая всё больше и больше настоящего в свой мрак. А будущее так скромно теплится впереди, не понимая, бежать ему от меня или поддаться логическому свершению событий. Каждую секунду поток встречного будущего проходит сквозь меня, накапливаясь в прошлом отрешённой массой усталости. Такое же будущее, как и прошлое, всё в серости, сырости, беспричинности. И какой-то обособленной беспробудности. Обособленной от всей жизни, что так ярко растекается, немного переливаясь мутным оттенком смертей, по всей планете, подвешенной в чёрной пустоте. Все мои одиночные пути истерзаны тяжёлыми раздумьями и печалью. Впрочем, как и весь мир, что в своей немой грации предстал передо мной в тёмных тонах.
Суета обычных в своей уникальности дел мелькает перед глазами будничными красками цинизма и насмешек обязательств, что дают человеку статус занятости. Спешка никогда не иссекаемых хлопот терзает разум мыслями по существу, не дающих остыть от правильного функционирования индивида и общества в целом. Но что если все повседневные действия доведены до автоматизма и никак не проникают в мой внутренний мир своей… глупостью. Глубоко внутри есть другие миры, нуждающиеся в жизненной подпитке. Пусть даже если и эти миры пахнут гнилью болот и жжёной травой.
Примитивное существование белки в колесе. Что на поверку и не белка вовсе, а обычная крыса. И колесо это не какое-то там волеизлияние этого существа, а единственный образ досуга в прочной железной клетке. Монотонно шевеля лапами можно вечно бежать. Только «вечность», конечно, обусловлена продолжительностью жизни… но стоит только сделать остановку или просто обернуться назад, сбиться с ритма, как весь мир полетит к чертям. Если раньше мы вращали колесо, то теперь колесо начнёт вращать нами. Но недолго. И вот этот примитивный пример сути жизнедеятельности останавливается, головокружение проходит. Всё встаёт с головы на ноги. И если стабилизация состояния прошла успешно, без последствий в виде сломанной шеи (что не так уж редко случается), то на мир уже можно посмотреть по-другому. Тщательнее осмотреться, без мельтешения этих жёрдочек, сформированных в каркасе колеса. Своеобразно именуемыми буднями, делами и временем, что летит так незаметно.
А мир, оказывается, чуть сложнее, шире и крепче колеса. Клетка. Что за ней уже не так уж и важно. Страшно. Вот знакомая кормушка, подстилка. Всё также, только чего-то не хватает. Еда просто так в кормушку не падает. Ради неё надо что-то делать. В данном случае, либо жрать самого себя, либо крутить колесо. Другие варианты, воспитанные ленью, отвергаются, либо изначально неверны. Если есть руки и ноги, значит как-то нужно их использовать. Да и спина предназначена не только для того, чтобы на ней лежать. Колесо. Остаётся колесо. И много таких клеток заточают в себе нас. Мало кто соскочив со своих «колёс», ринулся бы в бездну заклеточного пространства. И мало кому приятно чувствовать себя вне своих же собственных ограничений. Возможно, выдуманных чересчур крепкими. Хотя кто-то большой и сильный может взять эту клетку и сломать её, вместе с её маленьким мирком, что является такой же маленькой частицей всего общего мира. Поэтому очень выгодно крутить это колесо.
Коллегиальное собрание путём громогласных высказываний, имеющих, по сути, одну лишь мысль (я лучше, значит, ко мне несправедливы) пришло к заведомо предсказанному консенсусу: всё сказали, но ничего не решили. Это состязание за жестяное слово бодрит людей, зарабатывающих не большие деньги. Поэтому, всё в порядке, слушать не обязательно, итого – догонят и ещё дадут. Коллективный разум, не решающий большие вопросы по дальнейшему развитию ростка под названием «бизнес», рождает ненужные для решения вопроса эмоции. Зато нужны эти эмоции для бодрости спорящих. Да и, если ковыряться, то и вопроса как такового нет. Есть только волны прилива и отлива в корпоративном болоте.
И я не решаю проблем. Я нахожу им своё применение в хозяйственном складе своего разума. Там они копятся, я их рассовываю по другим пустующим помещениям, запираю их на замок. Но они видны и они тяжелы. И я не в силах их решать/уничтожать. Я пока в силах их копить. Отсутствие денег означает присутствие Дамоклова меча над головой. Чем их меньше, тем он больше. Закон убавления и прибавления. И вот эта железная штуковина своим остриём уже упирается в темечко. Ничего приятного нет. А обида давит шерстяным шарфом на шею. Так душит. Копится, немой змеёй сдавливает голосовые связки. И сказать ничего не получается и не получается забыть тот факт, что кто-то крадёт твой воздух без какой-либо надобности в нём для себя. Воздуха пока достаточно каждому из нас, так почему мы бросаем свои удавки на чужие шеи и забываем их снять своим извинением? Так и выходит в борьбе за воздух, которого не видно. Получил кольцо на шею, прочно оно сидит. Увидел соседа по существованию, снял часть этого «украшения» с себя и набросил на него. Может и полегчало, может, и нет. Причём, чем ближе к душе сосед, тем проще ему кидать более тяжёлые «колечки», что ядовитыми ошейниками впиваются в кожу жертвы, которая должна сама всё простить и забыть. Но не всегда прощает и почти никогда не забывает.
Ещё иногда на этом пресловутом складском помещении, коим мы нарекли разум, поселяются такие весёлые друзья, как тараканы. Но любые квартиранты, тем паче, если их много, надоедают всегда. Сначала с ними весело и не так одиноко. Потом они уже пьют из твоей любимой кружки и надевают твои тапочки. Постепенно выселяют с ПМЖ бедный разум, сдвигая вместе с ним «крышу», чтобы больше свободного воздуха проникало в жилище. Невдомёк этим гадам, что дышать лучше всего носом, но доступ к нему бывает перекрыт жёстким шарфом. «Дом» ходит ходуном. Дискотека глупости, скрывающей всё более и более обоснованный страх. А так проще, когда кто-то помогает тебе выбрать дальнейший путь, даже если это и тараканы в голове. А они, суки, разношёрстные. Те, что пьют из твоей любимой кружки, могут заставить тебя пить уже из пластиковых стаканчиков и совсем не полезные жидкости. Другие, в твоих тапочках, погонят твоего главного квартиросъёмщика ночью под настоящий дождь, и всё равно уже на чужие слёзы. Они же такими огромными холодными каплями не падают с неба. Они проливаются где-то втихаря. Возможно, порождая своих тараканов. Да, и это всё не обязательно является причиной проявления депрессии, возможны варианты и с какой-либо идейной одержимостью, также способствующей выносу мозга.
Ещё бывает такое жжение в груди, что просто не находишь себе места, чтобы выдрать его. Или погасить. Ласковый, необузданный огонёк может сжечь изнутри всё, вместе со всеми тараканами. Если не принять соответствующих мер. И нередко эти меры предлагают радикальные решения. Им то что, они бесшабашные. Плохо, когда тот, кто неаккуратно зажёг этот огонь, даже и не пытается утихомирить его в своих ласковых объятиях, на двоих разделив его буйство. Но и очень часто этого огня не хватает, чтобы дотянуть до весны, когда равнодушный зимний холод одиночества не отпускает из своих стен отречения от тёплого бытия. Но искусственное тепло греет только тело, а душа так и остаётся зябнуть где-то в другом измерении. Жалко, что нельзя эту образность применить в быту, воссоздав эдакую керосиновую горелку с регулятором пламени и спичками про запас, вкупе с щитом ПК. Никакие меры здесь не примешь. Ни содержание стали в нервных узлах, ни навороченная система кондиционирования чувствительного сердца, не служат гарантом попадания в самый центр души яркой кометы под названием любовь. Но как можно судить о яркости этого феномена, если это обстоятельство наполнено некоторой долей лжи и притворства? Так ли часто получается дать себе правильный ответ на вопрос: что же это со мной? Может просто тоска по светлым дням подпалило больное нутро жаждой новых чувств. Как же тогда быть?
Ещё если оглянувшись назад понимаешь, что это не просто было, что было, да забыло, а действительно что-то яркое, глупое, грустное и просто прошедшее. Не вспыхнувшее вновь случайным знакомым взглядом. К тому же, с присутствием ощущения бессмысленности того, что было. Пустая реальность, пульсирующая разноцветными придумками разных людей. С организмом всё так же, как и с механизмом – если есть в конструкции кнопка, значит нужно на неё нажать. Да и разум наш не для скуки… но, порой, так обидно носить в себе этот огонь, который даже не может обрести определённое имя. Просто горит.
Стоит ещё поведать о паразитах. Они в самом низу сознания точат, переваривают, грызут сущность. Втихаря и незаметно дарят свой яд изначально ослабшему разуму, что умудрился пустить их к себе во дворец свершения своих грандиозных мыслей. И они незаметно творят свои дела. Чёрные черви злости, ненависти и нетерпения порождают страшные энергетические волны, которые никому не приносят пользы. В этом может быть виновата и обида, и та же самая любовь, да что угодно. Их не просто вывести, даже не просто призвать к ответу о смысле этих негативных переживаний с картинками то ли кровавой мести, то ли изначальной резни без особой причины. Здесь соседствует и страх, и ненависть. Всё подземное коварство, что если и проявляет свою силу, то это точно не ведёт к добру.
