Александр Михайлович Кротов
Как почувствовать одиночество
Молчание
(март 2011 г. – 6 января 2012 г.)
Где-то разбилось счастье, о ком-то капал дождь, к кому-то пришла осень, за кем-то пришла ночь…
Беспорядочное мелькание обрывков воспоминаний. Искажённые картинки значительных и совсем не важных событий. Тихое эхо каких-то слов, разговоров. Милое и дорогое, смешанное с подлым и грязным валяется на полу пространства, вместившим всю жизнь. И как бы то ни было – остались следы от всего. От всего, что касаемо предчувствий и послевкусия прошедшего. И глухой мрак будущего заслонил свет в конце тоннеля. То ли тупик, то ли новая бездна.
В комнате стало совсем темно. Я близко склонился над тетрадным листом, придирчиво, в очередной раз, перечитывая только что написанные мною строки. Ещё и ещё я тщательно пытаюсь узреть чужими глазами свою искренность в хитросплетениях простых человеческих слов. Пытаюсь поверить самому себе. Смотрю на себя со стороны и вижу чужого человека.
Все мои душевные переживания не идут ни в какое сравнение с тем, что начеркал мой карандаш на бездушном двойном листе в клетку. Мелкий, неровный почерк с многочисленными помарками и исправлениями не внушал доверия даже мне самому. Куда пропала моя правда и так ли она должна была быть выражена? Как правильно признаться в том, что не имеет словесной формы? Что только можно прокричать, провыть, простонать, терзая себя в клочья… тоску, верность, отчаяние и то чувство, которое принято называть любовью. Но… слово это затёрто, запачкано, избито ложью, потеряло смысл. Каждый способен сказать его без зазрения совести к правильности произношения.
Моё умозаключение меня расстроило, и я решил вычеркнуть это слово и все его производные из своего письма.
И вот, моё послание приобрело иной смысл. Смысловой загадочностью и с некоторым вызовом смотрели на меня двадцать две пустующих глазницы лица исповеди. Двадцать два слова вычеркнулись из огромного мира, ставшего бессмысленным после такой коррекции.
Особенно я перестарался в предложении: «Знаешь, а я люблю такую погоду, когда за окном тихо падают огромные хлопья мягкого снега, а ты сидишь у окна, в тепле, с выключенным светом». Меня рассмешила подобная сентиментальность и безжалостно-слепое вычёркивание безобидного в данном случае слова. Пришлось вычеркнуть данное предложение совсем, от чего я окончательно расстроился. Единственная милая и бесполезная информация была уничтожена в моём послании к моей весне…
Я поднял уставшие, просящие света глаза к окну, и увидел этот снег. Он особенно хорошо был виден в свете уличного фонаря. Тяжёлые больные комья валились с неба на грязный асфальт. И в комнате было очень холодно. И всё это я совсем не любил. Совсем…
Достав из кармана зажигалку, я аккуратно поджёг фитиль, почти израсходовавшей себя свечи. Волшебное и столь тоскливое действо за окном затмилось отблеском от источника света, и я перестал видеть то, что творилось за холодным стеклом. Только мерцающий огонёк, да моё мрачное отражение.
Я смотрел сам себе в глаза и не находил своего взгляда. Так, чёрные круги. И тут стало ещё и страшно. Часто повторяющееся ощущение, что кто-то стоит позади тебя и может схватить в любую минуту за шею и не придушить, нет, а только напугать. Да, испуг в данном случае принесёт меньше пользы, чем смерть…
Я на всякий случай оглянулся. Никого, но ещё есть шанс, что кто-то притаился за закрытой дверью. Ведь совсем скоро должны придти.
Теперь при свете свечи я по-новому рассмотрел своё письмо. Грязная бумажка. Пустые и неразборчивые слова, которые появлялись в течение восьми дней после долгих, и, зачастую, отвлечённых от главной темы размышлений. Полнейшая неразбериха в своих мыслях… и совсем мало мгновений отделяло очередное недописанное письмо от надежды быть всё-таки отправленным до ритуального сожжения в пламени хилой свечки. Но… очередной хоровод воспоминаний заставил ненадолго успокоиться в вымышленном мире, под именем Счастье…
* * *
Раннее утро плескалось в море, что было принято звать Чёрным. Но оно совсем не чёрное, оно… оно лучезарное! И даже чайки не так противно визжали, дополняя морской пейзаж, а наоборот, подчёркивали всю реальность момента, когда мы одни на краю света и до конца этого самого света ещё достаточно долго, чтобы узнать всю радость существования. Мы одни, а море оно такое большое, и, кажется, вроде бы предназначено для всех, но сейчас как бы оно всё наше. Мы вдвоём и больше нет никого.
Её улыбка – моё солнце. И мир не такой огромный, холодный и злой, а просторный, прохладный и… наш. Радость от пойманного на лету мгновения счастья переполнило моё сердце горячей волной сладкой нежности…
* * *
И обжигающим пламенем горя.
То, что у меня весь мир погиб – самая невосполнимая потеря. И нет больше ни этого утра, ни моря, и Её больше нет. Всё раздавлено горькой правдой, смысл которой затуманивается в придуманных обстоятельствах погони от счастья в вынужденной борьбе за обычную жизнь. И пусть без моря и солнца.
Невыносимая тоска заставила вновь всматриваться в вечернюю мглу за окном. Сквозь ореол нехитрого источника света и собственное отражение я видел обрывки этой темноты, за которой ничего не должно быть. Но пока я остаюсь, пусть даже здесь и сейчас, ну, может, и не совсем сейчас, но где-то.
Пропадая и появляясь, мы меняем пространство вокруг себя. Жаль, что мы не всегда способны определить – украшаем или загаживаем мы собой это пространство…
Всё, всё может пройти мимо, оставив какие-то непонятные следы на теле и на душе.
Короткий приступ боли и сон. Точнее, не сон, а какой-то провал в безвременное пространство, где нет ничего. Очнувшись, я быстро затушил свечу. Надо экономить такой важный источник света.
А в других домах по-прежнему было уютнее, чем здесь. Погрузившись не в вечернюю, а уже ночную темноту я увидел в экране окна далёкие глыбы чёрных домов с немногочисленными огоньками света, где живут более счастливые люди. Я никого здесь не знаю и не хочу знать. Потому что меня нет, я такая же чёрная тень, как и эти дома. Дополнение ко всему глупому миру, который меняется внутри меня, оставаясь безучастным и неизменимым снаружи.
Закутавшись в одеяло и прижавшись к чуть тёплой батареи, я попытался снова уснуть. Однако сны на сегодня, похоже, закончились. Я всё приговаривал про себя: «верните мне моё счастье, верните меня, мне очень тоскливо, я очень устал, так больше нельзя…»
По кругу бесполезные причитания всё также крутились в моей голове. На шёпот напрашивалась молитва, но чёрная плоть атеизма перекрывала кислород духовному сознанию. Я беспомощно корчился в темноте от одиночества, сходил с ума и ждал утро. То утро нового дня, в котором снова растает моя надежда. Но что-то толкнуло мою реальность, и я вспомнил…
* * *
Как летний дождь падал на зелёную листву дерева, под которым мы прятались. Было очень тепло, хоть лето и отдавало последние свои силы на поддержание этой идиллии красочной поры, где так легко радуешься мелочам, и не хочешь верить ни во что плохое.
– Ты только не грусти! – сказала она, хоть и тончайшая нотка невыносимой печали тронула её голос, и капли дождя превратились во что-то такое горькое.
– И ты не грусти. Повода-то особого нет. Я приеду, да и дождь скоро кончится… – врал я и пытался держаться спокойно и даже немного равнодушно к сложившейся ситуации.
Да, мне надо было уехать, но не на «скоро», а практически навсегда. Да и дождь не думал заканчиваться. Издалека приближалась гроза. Но тогда я ещё верил, что не всё так плохо.
Она спросила:
– Мы ведь будем созваниваться каждый день после работы?
– Да, конечно, как же иначе то, – сказал я.
Телефон я выбросил прямо в аэропорту, как прилетел в чужой город.
– А ты мне чего-нибудь привезёшь? – попросила она.
– А что ты хочешь?
– Себя поскорее привези! – улыбнулась она и снова мило загрустила, видя, как наш бумажный кораблик, сделанный из двух билетов в кино, уплыл далеко по течению ручейка, образовавшегося из-за сильного ливня.
Будто вчера это прощание, будто вечно вчерашний дождь.
* * *
Заоконная свобода казалась более страшной тюрьмой, чем моё помещение без удобств и уютного электрического света. Даже странно, что я бежал именно сюда. Бежал от своего позора и страха. От своей беспомощности в свою мнимую одинокую величавость.
И вот, кажется, солнце понемногу начало появляться над густой серой массой облаков, осветляя равнодушное чужое небо. В комнате светлело. Я поднялся с пола, не выбираясь из объятий одеяла. Всё равно было прохладно и меня знобило.
На подоконнике лежало моё письмо. Загнутый край его слегка трепыхался на сквозняке. Воспалённое полумраком зрение восстанавливало визуализацию написанного, но так логически и не оконченного письма.
В очередной раз текст показался мне весьма глупым, но искренним. Да, именно искренним – все перечёркнутые слова правильно дополняли картину. За неровными линиями злости отречения от написанного, всё равно виднелись очертания спрятанных слов. Они чувствуются, ими дышит этот мятый листок бумаги. Да, это не совсем сквозняк, это дыхание! Моё, моих чувств, моей, неожиданно, посветлевшей боли! Будто крылья ожили за спиной! Я выпрямил спину, прохлада испарилась из тела…
* * *
Как когда то я летал на этих крыльях по своей стандартной жизни. Оно того стоило. И этот быт ничто, если у тебя есть крылья. Пусть и полёт не долог, а падение… а падение для меня стало синонимом бездны. И не понятно, когда первое закончилось, а второе началось. Но когда ветер треплет твои волосы, и есть ощущение невесомости, то не всегда так уж важно – ты летишь к солнцу в жгучие объятия, или в пропасть на чёрные камни холода. И бабочки в животе или тараканы в голове виноваты – не разобрать, некого винить.
– Зачем нам куда-то идти, если мы уже друг друга нашли? – спросила она.
– Понимаешь, наш мир и мир вокруг нас, это разные вещи, – философствовал я, докуривая ненужную сигарету. – И оба эти мира взаимосвязаны. Нам нужно ходить на работу, нам нужно общаться с родственниками, друзьями, коллегами.
– Но ведь они совсем не понимают нашего счастья! Я так и чувствую зависть и злость просто за то, что мы сейчас совсем другие. Они серые, а мы разноцветные и яркие!
– Думаешь, они тоже не были разноцветными и яркими?
– В том то и дело, что были. Сейчас я не вижу их цвета. Они съели сами себя бытовой ненужностью, завистью, что у других лучше. Своей примитивностью, ревностью, глупостью. И совершенно точно у них не было именно нашего счастья!
Она загадочно улыбнулась.
– Мы избранные, – засмеялся я, и она засмеялась в ответ.
– И мы спасём мир!
Нашим отношениям тогда было всего два месяца. И позже, значительно позже, да и в день нашей последней встречи, мы были верны своей яркости.
Но в то время я уже горел…
* * *
Руки мои дрожали от ненависти к себе. Письмо в последний раз дрогнуло в неосознанных конвульсиях. Возможно, это была моя попытка его изорвать, изуродовать, уничтожить голыми руками.
Но, помимо импульсивности порывов, остался ещё нежный трепет.
Я положил письмо в конверт. Адреса я не знал, или не помнил, или не хотел вспоминать. Достаточно было имени, я верил…
Одно имя, которое не редкое, но и не распространённое, но самое родное. Роднее моего имени и ближе моей боли.
Чтобы не оставить сомнений в своём решении, я, как можно быстрее, обул ботинки и накинул на плечи весеннюю ветровку и остановился у двери. Меня пронзила молния новой беды и нового страха. Помимо постоянства тоски есть ещё и наплывы дурного предчувствия.
Скоро придут, скоро за мной придут.
На улице было не так холодно, как я представлял себе, коротая долгие дни в бессмысленном одиночестве. Мне было жарко, я шёл быстрым шагом по почти незнакомой дороге к синему почтовому ящику. Мимо круглосуточных ларьков, мимо серых пятиэтажек, детских площадок с ржавыми качелями, мимо редких утренних прохожих… мимо всего мира.
Снег хрустел под ногами, и редкие проплешины раскатанного гололёда пытались помешать сбавить ход. Но я шёл. В голове моей будто били барабаны, и я не слышал окружающей обстановки. Мимо пробуксовала машина, чуть не задев меня. А из подъезда дома выбежали два школьника, даже не взглянув на не по погоде одетого прохожего. Низко пролетел голубь, заприметив где-то у мусорного бачка кусок жратвы…
Весь мир не обращал на меня внимания.
Моя хриплая одышка меня не волновала, а давление в висках пульсировало ещё больше, и мой кругозор стал менее отчётливым. Но я видел или, по крайней мере, представлял себе цель. Вот, у угла дома висит почтовый ящик. Рядом, где-то совсем рядом.
Я поскользнулся, упал…
Пропал шум в ушах, утихла барабанная дробь, взгляд прояснился. Рукавом я вытер с лица грязный снег. Предо мной висел этот синий ящик. За спиной смеялись дети, у входа в магазин что-то про пьянство ворчала старушка.
Или мне показалось. Я осмотрел всё вокруг. Этот мир всё также реален и до тошноты знаком.
Грустная правда всего окружающего слишком неприемлема для высоких чувств. Наверное, поэтому всё так и происходит в жизни – лодки разбиваются о быт, сердца об пошлость, крылья о высоту. И только этот самый мир не обо что не разбивается. Он и так разбит. Потрескан, обветрен, загажен. А внутри него множество маленьких мирков пытаются жить по своему, но рано или поздно сталкиваются с этой гигантской махиной.
Я поднялся, опустил письмо в бездушный приёмник чужих новостей, всё ещё востребованный в нашем мире высоких технологий и ржавых «Жигулей».
Обратно я шёл долго, с тупым чувством вины, и изредка проскальзывающим чувством бессмысленности всех своих поступков. Мне стало совсем холодно, и я зашёл в магазин. Там пахло только что вымытыми грязной тряпкой полами. На стене висели новогодние гирлянды. Точно, наверное, скоро праздник. Или он уже закончился?
Я пошарил в кармане куртки и нашёл сто семьдесят рублей. Больше денег у меня не было.
– Мне половинку ржаного и бутылку самой дешёвой водки.
Продавщица молча отрезала хлеб и также безэмоционально вручала мне эту жалкую краюшку. После она передала мне через прилавок бутылку «Хлебной дороги» и два рубля сдачи одной монеткой. Я, не сказав «спасибо», взял деньги и тихо удалился.
Я сидел у окна. Сначала грыз хлеб, потом начал запивать его водкой. Не чувствовал вкуса ни того, ни другого. Не пьянел, только тяжелела голова. Сны пытались ворваться в мою беспокойность, но у них ничего не получалось. Я очень ослаб, но разные чувства постоянно тормошили мою реальность. Бедная моя… бедный я… почему?
Скоро придут.
* * *
Самолёт продолжал своё плавное воздушное шествие над тайгой, как в кармане завибрировал телефон, так и не поставленный на режим «в полёте». Я очнулся от лёгкой дремоты. Читаю: «милый, как долетел? Я очень переживаю и уже скучаю по тебе!» Пишу ответ: «долетел нормально, не скучай, скоро вернусь».
Жду отчёта о доставке, выключаю телефон.
В глубине души похвалил себя за сдержанность и чуть не разрыдался.
В аэропорту я сразу понял, что далёкий северный город самое подходящее место для духовной и физической борьбы с самим собой. Бесконечные леса со своей чистой свободой, где между деревьев затеряны мои новые мысли. И где я так и не оказался, чтобы найти их.
* * *
Жарко. Лето сквозь раскрытое окно дышит ясным небом, пением птиц, шелестом зелёных листьев деревьев.
Сижу в подъезде на грязных ступеньках, курю. Много курю. Больше всего хочется провалиться под землю и вообще никогда не появляться на свет. Мне не грустно, не одиноко, мне просто тошно! Я не знаю куда уйти, если уже и так далеко зашёл!
Достаю из кармана джинсов зажигалку. Рассматриваю её. Обычная зажигалка «Крикет». Вытаскиваю из рядом лежащей пачки очередную сигарету. Прикуриваю. Достаю из кармана рубашки неаккуратно сложенную справку, разворачиваю её, читаю в сто пятидесятый раз. Сжигаю её.
Результат повторной сдачи анализов – положительный.
А вот вера в этот результат пусть будет отрицательной.
* * *
Сколько времени я был в беспамятстве тупо пялясь в окно? Причём не в то, что за ним, а в то, что в нём. На своё отражение. Чуть мутное пасмурным днём и совершенно чёрное ночью. Что видел я в себе? Абсолютную пустоту.
Физические ощущения уже давно оставили меня. Было только что-то прохладно-равнодушное. На всё внешнее – на сквозняк в комнате, или на отсиженную ногу. Боль превратилась в снег, который падал, казалось, непрерывно, но плавно и беззвучно. Я что-то начал понимать…
Что-то такое тайное и страшное. Как судьба выбирает счастливых и несчастных. Ясное дело, что вслепую, но нет… всё сложнее. Намного сложнее. Во всём виновато наше внутреннее состояние. Да. Потому что сложнее всего поверить. Поверить и осознать своё истинное лицо. То, сколько счастья может быть в этих глазах, и что нужно подкинуть человеку в костёр души, чтобы это счастье не погасло. Кому-то и не нужно ничего подкидывать, к таким людям судьба благосклоннее. А кому-то даётся это счастье, а он и не знает куда его деть, что с ним делать. И зачем оно ему. Да, и, кстати, самое главное, счастье это то, что если у тебя его отнять, то тебя и не будет. Ты умрёшь. И с одной стороны это может быть чем угодно, и самой жизнью. Вот как-то так…
А она была лишь частью моего счастья, поэтому я вычеркнул все слова, что обозначали главное чувство…
Иллюзия это так страшно! Основное моё счастье – жизнь? И когда её начало жрать изнутри ею же созданное чудовище, я распорядился ей не правильно. Не было у меня тогда такого зеркала, чтобы посмотрев в него, я бы сразу понял, что слишком слаб, чтобы бороться с этой смертельной вольностью судьбы, что решила отнять у меня всё, чего я не достоин.
Мне очень жаль её, ведь я, получается, и её убил. Она тоже скоро умрёт. И вот уже несколько дней у меня твёрдое ощущение того, что её больше нет, что она ушла, сгорела, иссохла раньше меня, и моё письмо она получит не в этом мире. Но обязательно прочтёт и поймёт. Я верю в неё, и не верю в себя.
Ожидание всегда такая кошмарная вещь, что сумасшествие было бы лучшим исходом в той ситуации, когда то, чего ты ждёшь, слишком далеко, чтобы дождаться.
Но эгоизм бережёт жизнь до последнего. Долгие мгновения того, чего не может быть…
А в такой ситуации нет и жизни.
В дверь тихо постучали.
Старческими шаркающими шагами я отправился к источнику шума. Было очень тяжело идти, но я как-то заставил себя делать это. Стена была какой-то скользкой и шаталась, пытаясь уронить меня. А дверь никак не могла сфокусироваться в моём взоре. И вот, когда до двери оставалось всего пара шагов, меня охватило тревожное чувство… надежды.
Да, а вдруг это она?
Дверь не была заперта. Я резким движением отворил её.
У порога стояли три человека. Одежды их были до неприметности обычными и тёмными. Неопределённого возраста. Лица неизвестных были слишком холодными и безэмоциональными, но не как у продавщицы в магазине, а как у кукол, которых сотворил талантливейший мастер, пытаясь изобразить равнодушие и многогранность человечности – очертания лиц постоянно менялись, будто пытаясь успеть принять облики всех людей, что я когда-то знал. Эта изменчивость обезличивала их. Эту троицу так и хотелось назвать безликими.
Они вошли в квартиру. Сами закрыли дверь. Все трое поочерёдно начали говорить:
– Мы надеемся, ты понял, что мы пришли спросить тебя не о плате за квартиру. Хотя в какой-то небольшой степени это так. Мы пришли спросить с тебя за проживание в этом мире.
– Что ты понял для себя?
– Чего бы ты хотел, чтобы мы для тебя сделали?
Они прошли в мою единственную комнату, как-то не очень деликатно прихватив меня с собой.
Воцарилось молчание, и я понял, что всё-таки должен ответить на эти несуразные вопросы. Такой глупости я вовсе не ожидал.
Мои мысли путались:
– Я только сейчас начал… начал немного понимать суть… суть существования. И я хотел бы, чтобы вы меня… отпустили.
– Ответ неправильный, – сказал один.
Второй пнул меня ногой в живот, а третий кулаком ударил по лицу так, что меня отбросило в угол.
Кровь из носа потекла какая-то странная. Липкая и горькая. То бледно-розовая, то тёмно-красная. Пульсирующими толчками она заливала мою одежду. Боль стала невыносимо острой и одновременно, какой-то чужой. Но почему-то исчез панический страх. Видимо, я быстро привык. К ним.
К этим, явно, не ангелам.
Один из них сказал:
– Не в твоей голове должна была расцветать новыми смыслами суть существования. Почему ты не думал ни о покаянии, ни о прощении? Почему ты боялся признания?
– Я каялся! Я просил! – крикнул я, за что получил ещё один ощутимый удар.
Они говорили поочерёдно, не перебивая, а дополняя друг друга:
– Ты сам-то веришь себе? Тебе дали достаточно времени, чтобы самостоятельно выйти отсюда. Думаешь, где-то наверху судить тебя будут, такого несчастного? Ты – пыль. Но если даже пыль проявит разум, то у неё есть надежда на будущее.
– Ты нужен… был! Когда жил и не терзал жизнь своими падениями.
– Когда вкладывал себя в мир, а не ждал, что мир будет что-то решать за тебя. А теперь что с тобой делать?
– Убейте… – простонал я. – Я всё равно ничего не понимаю…
– Да ты и так мёртв!
– И не нужно тебе ничего понимать!
– Думаешь, мир это так просто: вот оно белое, а вот чёрное? Обычно, такие, как ты, думают, что чёрное не может обойтись без белого, а белое не может существовать без чёрного. Это я тебе как бы на пальцах смысл передаю, понятные человеческие объяснения. А на самом деле, в чёрном есть белое, а в белом – чёрное. Это не разные цвета, это всё одно и то же. Часть неделимого мира, вселенной, основной реальности. В общем, зачем объяснять, если ты видел только две полярности: счастье и горе…
Один из безликих проявил эмоциональность в своей речи, хотя ни в его жестах, ни в его изменчивом облике это не отразилось:
– О! Сколько ещё дебилов, мудаков, долб…ов…
– Покороче давай, – поторопил второй безликий.
– …предстоит нам увидеть! – первый продолжил мысль. – Ведь с каждым днём их всё больше и больше! Это всё потому, что люди не хотят думать сами, а слушают всё кого-то, кто блудится в мыслях и чувствах. А красоты своей жизни не ценят.
– А ты, в принципе, молодец, – неожиданно один из них вспомнил про меня.
– Нет, – прохрипел я в ответ.
Один непродолжительно рассмеялся лающим, мерзким смехом. На одно мгновение мне показалось, что один из его меняющихся ликов отобразил черты некогда самого близкого мне человека. И её лицо, недолго носимое на физической оболочке незнакомца, было несчастно.
Другой безликий будто подытожил этот короткий разговор, обратившись к тем, с кем пришёл:
– Так мы снова ничего и не узнали. Ладно, нарушений выявлено не было, добивайте. И пошли.
Они начали меня ломать, будто стирая из этой реальности. Спокойно и как бы нехотя. А я больше всего, ну просто очень, очень сильно захотел испариться отсюда, к ней. Я никогда ничего так сильно не хотел в этой жизни…
* * *
Яркий солнечный свет бил в лицо, но я не пускал его в свои глаза. Во рту был медный привкус, но следов боли и крови я не ощущал на своём теле. Как и не ощущал своего тела за небывалой лёгкостью, не знакомой мне в прошлой жизни. Я стоял, прислонившись к какому-то железному материалу.
Мне было спокойно и в темноте, но я решил открыть глаза. Свет из темноты расступился, и я увидел знакомую при счастливой жизни картину.
Городской парк. Зелёные деревья шелестели листвой, как и тем, счастливым летом. Я стоял у железного ограждения, и, как в детском саду, дожидаясь маму, кусал железные прутья, собранные в простой узор.
Только краски были вокруг какие-то выцветшие, и повсюду было очень много яркого света. Будто весь мир светился и радовался. Но я стоял за забором, ограждающим от этого праздника жизни, и был уверен, что за моей спиной находилась густая тьма.
А напротив меня в свете самого яркого солнечного луча стояла она. Смотрела на меня, и, кажется, не верила.
Тут мои чувства проявились в словах, которые я не смог когда-то сказать ей лично:
– Прости меня, пожалуйста. Я испугался… всего… и нашего счастья, и нашей смерти. Ты умерла первой?
Её ответ меня удивил:
– Я не умерла!
Она вплотную приблизилась к ограде, попыталась прикоснуться ко мне, но ни у меня, ни у неё ничего не получилось. Пальцы вязли в решётке, и только её дыхание было ощутимым и будто настоящим.
– Я не умерла! Вот ты…
– Знаю, знаю, прости меня!
– … ты разбился на этом злосчастном рейсе!!! Этот чёртов самолёт…
От удивления мои слова застряли комом в горле.
– Ты же сказал, что полетишь в Петербург! А сам полетел куда-то на север, почему?! – она разрыдалась, её лицо стало некрасивым, она будто постарела.
– Я… не…
– Ты мне снишься, я знаю, родной. Чудес не бывает… не бывает! Ты мне теперь постоянно снишься… козёл! Зачем?! Что за письма ты мне пишешь, я не понимаю ни слова в них!!!
С ней случилась настоящая истерика. Я никогда не видел её в таком состоянии при жизни. Мне нечего было сказать. Ей есть за что меня винить. И это всё я прекрасно понимал с самого начала.
Тут ко мне пришло чёткое ощущение, что сейчас наша встреча оборвётся навсегда.
– Мне пора… пора уходить…
Мои слова подействовали на неё успокаивающе.
Я начал отдалятся от неё. Она закричала мне вслед:
– У нас скоро будет ребёнок, знай это! Я абсолютно здорова, и роды должны пройти успешно! И я оставлю его, слышишь! Оставлю его, как бы тяжело мне не было без тебя! Только не снись мне больше, пожалуйста. Не снись в тех снах, где ты так одинок, будто никогда никого не любил… а то я не смогу, я не вынесу твоей тоски. Я люблю тебя!
А я снова был вынужден зачеркнуть все главные слова к ней. Меня больше не было рядом. Когда-то моё молчание было вынужденным. Сейчас мне просто заткнули рот, не дав сказать самого главного.
Мы слишком часто молчим о том, что хотим сказать. Слишком сильно в нас застряла необходимость молчать. Молчать о том, что должны говорить. Сердце – это всего лишь орган, гоняющий кровь по организму, оно ничего не скажет за нас. Что мы бы не чувствовали. А слова продумывает мозг, коверкает суть. А воспроизводит речь этот самый… речевой аппарат – до чего же это нелепо!
Чтобы сказать что-то важное, стоит забыть обо всём, что формирует звук. Сердце, мозг, язык. Пусть говорят чувства. Если вам повезло, и они у вас есть. Главное, чтобы не было поздно. Всегда обидно опоздать в очереди за счастьем.
