Александр Михайлович Кротов
Как почувствовать одиночество
Образы. 2\2.
Я сижу в этой клетке. Давно забытый неизвестно кем. Отбываю свой срок. Мои плакаты показывают утро. Холодное солнце ползет упрямо вверх по бумаге. Но ещё достаточно темно. Осень постепенно перешла в активную фазу. В комнате становится холодно по ночам. Я редко вылезаю из кровати.
За окном ночью кто-то шебуршался, издавал какие-то непонятные звуки, скрёбся по стене. Мне было очень страшно, и я не могу до сих пор уснуть. А что если оно узнает, что ко мне есть дверь. И, возможно, она не заперта.
Для поддержания своей сущности я должен спать где-то тридцать часов за двое суток, а то может не выдержать сердце. Я, как и совсем недавно, близок к коме. Но тогда я беспричинно не мог встать с кровати, но теперь что-то другое. Я могу бегать и прыгать, но чего-то боюсь. Если тогда я боялся, что пока я беспомощно лежу на кровати, ко мне кто-то зайдет, то теперь я боюсь чего-то другого. Мне давно надо было проверить дверь…
Последний раз я это делал… лет пять назад, что ли. Она, как и раньше, была заперта. Я особо и не расстраивался, хоть и хотелось выйти наружу, чтобы увидеть, что же там такое творится. Но мне некуда было бежать, да и не зачем. Я в своей клетке. Она моя, родная.
Есть и другие миры…
5. 09.
Я проснулся на удивление поздно. Был почти полдень. На улице стало холодно. Я встал, потянулся – всё тело болело от неудобной позы сна. Два дня мне не нужно было в больницу, у меня была впереди уйма времени, хоть и мало сил на реализацию досуга. Ещё у меня был телефон Аси. И я, почему-то, начал нервничать. Даже не нервничать, а бояться. На кой мне всё это дело? Что я хочу от этой встречи? Видно, что Ася не торопиться бросаться мне на шею, в отличии от Ульяны на первом свидании. Может быть, она вообще не заинтересована во мне?
Снова это глупое начало отношений, дурацкие паузы, неловкие жесты, желание как-то угодить. Я покурил, мне было страшно. Почему-то вспомнился дурацкий случай из жизни, как одна моя коллега, рассказывая другим коллегам о своей борьбе с работодателем за свои права, в конце своего повествования обронила фразу:
– Ничего бояться не надо!
Тут я, скучающий до этого момента, кинул другую фразу:
– Смерти надо бояться…
Реакции, кроме молчания, не было никакой. Зато в душе я посмеялся над своим остроумием…
Телефон, молчавший несколько дней, разразился звонком. Звонил друг и, по совместительству, коллега с работы. Старший грузчик, внушительных размеров мужик с богатым внутренним миром. Звали его Николай, а фамилия у него была наикрутейшая – Стаханов. Но он любил выпить, за что я прозвал его Коля Стаканов. На фоне неприязни к работе и работодателю, а также из-за общих увлечений в виде алкоголя, футбола и русского рока мы и сдружились.
Разговор был не интересным и не долгим. Он приглашал выпить, я ему напомнил, что болею. Я повесил трубку и позвонил Асе. Она ответила не сразу, но согласилась на встречу в парке. Пришлось надеть свою парадную чёрную рубашку.
На улице было ни жарко, ни холодно. А на душе было отчего-то тревожно.
Я, как и полагается джентльмену, приехал на встречу раньше. У автобусной остановки я заметил ларёк с цветами и подошёл к нему, чтобы купить какой-нибудь незамысловатый букетик. Не успел я подойти к ларьку, как за спиной услышал достаточно бодрое:
– Юр, привет!
Ася застала меня врасплох. Но она улыбалась, и это уже было хорошо. Цветы я покупать передумал, и тревожность никуда не прошла.
Мы шли медленным шагом по парку и разговаривали. Про погоду, про медицину, про культуру. Я немного затронул тему футбола. Как ещё описать те отношения, которые только-только начинаются? Вроде бы, наш разговор был неинтересным, несодержательным, формальным, но, казалось, что мы хотим поговорить о чём-то другом, более важном. И мы поговорим, когда станем ближе друг к другу. Конечно, она сама себя «обломала», осталась без цветов, но будем считать, что это она сделала не нарочно, просто обрадовалась, когда меня увидела. Ну а пока были разговоры про погоду, про культуру, про фигню. Я курю, а она конфетки ест.
Мы присели на лавочку и Ася начала мне жаловаться на жизнь, резко завершив какую-то формальную беседу. На жизнь она жаловалась профессиональнее меня, изрекая весьма витиеватые фразы по поводу бывшего мужа, соответственно, козла; по поводу болезни; по поводу отсутствии денег и потери работы. Да ещё и родственница, у которой она живёт, противная баба. Беда на беде просто.
Единственное, о чём она поинтересовалась о моей жизни, так это о том, есть ли у меня компьютер. Ей было что-то нужно посмотреть, какие-то документы. Она сказала смешную фразу:
– У меня проблема с компьютером. У меня его нет.
Конечно, я обещал помочь. Появилась перспектива привести Асю к себе домой и показать свою коллекцию пустых бутылок от дешёвого пива.
Потом она сменила тему, поведала ещё о каких-то невзгодах. Я слушал молча, а потом просто предложил ей выпить. Это была волшебная фраза авторства Коли Стаканова: «может выпьем?», которая разделяла мир на два противоречия – пить или не пить. Ася отказалась, сославшись на употребление антибиотиков. Впрочем, я тоже плотно на них сидел, поэтому ставил рекорды в «просыхаемости». Но от похода в кафе она не отказалась.
Мы поели суши, попили чай, я заплатил. Общение было милым, я даже немного успел рассказать о себе. Хорошо, что сидения в кафе были мягкими, а то нога опять начала неприятно болеть.
А потом мне стало плохо. Мы вышли из кафе, и у меня закружилась голова. Я закурил – мне стало только хуже. Неожиданно, правда? Но я сделал вид, что со мной всё в порядке. Ася же чувствовала себя превосходно, вновь рассказала мне о каких-то своих проблемах, и я даже снова пообещал помочь. Нужно было то ли гвоздь приколотить, то ли денег дать.
Мы немного побродили, и она тоже устала, и я проводил её до подъезда, благо она жила недалеко.
На прощание мы поцеловались.
Как-то кисло, быстро, будто по сценарию какой-то унылой пьесы, которую написала сама жизнь. Жизнь очень хреновый сценарист. В её сюжетах часто нет логики, многое происходит «просто так», нет цельного сюжета, соответствующего всем канонам. Но уволить этого сценариста можно только один раз, поэтому приходиться принимать непосредственное участие в жизненных постановках. Надеясь, что сюжетные твисты не превратят обыденность в полноценную драму с гадким финалом.
Но было немного приятно от того, что симпатичной девушке было приятно со мной, хотя бы недолго и хотя бы не всерьёз. Придя домой, моё временно улучшенное самочувствие снова ухудшилось. Не было ни на что сил, кружилась голова и ныла нога. Я лежал и не думал ни о чём. А телефон молчал, и я не посмел его тревожить. Выпил таблетку от боли.
Спускался мрак в самые низы существования людей. Проникал в их умы, завоеванные сном или же убитые бессонницей. Это было неважно. Ночью многое становится не важно. Каким героем ты не был бы днем, страх темноты может обуять тебя. Но не так страшен этот первобытный страх, как все сопутствующие компоненты грусти, которая снова мне не изменяет. Верная сучка. В одинокой постели без сна. В окне далекие и холодные огни. Шум уставших машин. Энергетика полного покоя. Бессознательность мыслей, попадающих в петлю. Тихие наркоманы, буйные гулящие, трудящиеся проститутки, предприимчивые бандиты, печальные самоубийцы, бедолаги ночных смен, спящие обыватели, творящие художники, думающие политики… всё вливается в ночь, которая говорит: тсссс! И всё молчит. Созвучия сна. Нежелание войны. Непрочность мира. А на Камчатке уже утро. В моей душе ночь. Я снова привык к такой ночи, без ламп огромного безоконного склада. Погружение в мир безмятежности. Слабое сияние наконец-то реального света в конце туннеля. Забвение…
Сон сморил ласково, но быстро прервался необъяснимым приступом страха, а тело будто бы свело судорогой. Быстро отпустило, но сердце долго отбивало быстрый ритм, иногда аритмично сбиваясь.
Но отвлёк меня от этого состояния всё тот же телефон. Пришло смс-сообщение от Ульяны. «Привет, как нога?» – написала она. Я тут же написал ответ в том стиле, что, по всей видимости, моя нога стала каким-то светским персонажем, все интересуются только ей, а не мной. И скоро она начнёт раздавать автографы. Бывшая ответила, что рада тому, что у меня есть столько позитива. И пожелала сладких снов. И поставила смайлик, похожий на жопу оленя: «*». Тут ко мне пришла ностальгия по недавнему прошлому. Вот гадина, знала, как задеть. Я пишу ровным почерком, стараюсь: «И тебе того же. Только ты, наверное, ошиблась. Твоё смс напоминает о хороших временах»
Зря я это написал. Она прислала сообщение попроще: «сладких снов». Ну, теперь-то я точно на кондитерской фабрике спать должен! Пишу в стиле озабоченного шалуна: «значит, положишь рядом?» Заметьте, стараюсь писать без смайликов! Она, конечно, спрашивает, на что это я намекаю. На адский секс, дура! Я скромно ответил, что намекаю только на сладкие сны. Она смеется: «;)». Престарелая королева флирта, мать её ети. Это уже что-то из "Крематория". Так же она ссылается на то, что устала и хочет спать. Я же пишу (хрен она от меня теперь отвертится), что спать вредно. А то приснюсь ей я злой и с костылями. Она пишет, что это очень мило. Я пишу: «ну не так уж это мило». Два раза пришлось писать, а то до неё не всегда целиком смс доходят. Только не понятно, до чего именно: до аппарата или до неё самой. Вторым предложением в сообщении я написал, что мой вид прекрасно действует как хорошее слабительное, ты готова к новым ощущениям? Она пишет, что готова, но не к таким и не сейчас. Она устала и хочет спать. Я пожелал спокойной ночи и романтично-брутальных снов.
Не надо было заводить этих разговоров, теперь опять думать, вспоминать. Но появилось на душе что-то светлое, или просто боль отступила.
Образы. 1\3.
Путник всё также лежит. Слабость сильно давит на него свинцовым одеялом.
И откуда-то взялась эта боль и ломота в теле. Невозможно ползти. Руки не слушаются, дрожат. А ноги бессмысленным балластом неподвижно лежат рядом – такое ощущение, что отдельно от тела. Вдали что-то показалось. Новая группа путников?
Нет. Это вернулась Лихорадка со своими сестрами и братьями. Двадцать или тридцать этих глупых созданий надвигались прямо на меня. Старая, теперь одноглазая, знакомая решила мне отомстить. Вот так-то.
Они идут не спеша. Предводительница этого стада улыбается мне. Ну, хоть она мне рада. Что теперь будет. Они замучают меня на смерть. Будут щекотать, шипаться, выдирать куски кожи и мяса. Я в бреду от страха.
Они принялись за меня.
Меня окружили эти уроды. Всё думали, с чего бы им начать. А Лихорадка облизывала свои грязные пальцы и зырила своим единственным глазом. В её взгляде не было ненависти или злости. И это меня удивило. В её глазах была только радость. Ух ты, моя милая! Мне это стало противно. В моих руках, по-прежнему, была дубина. Я держал её наготове, хоть и понимал, что она не поможет.
Боль притупилась, на её смену пришел страх. Ах, если бы с помощью этой дубины я мог бы покончить с собой! Я бы это обязательно сделал. Кстати, я тоже на них не злился. Я даже расслабился, когда пауза затянулась.
И вот Лихорадка сделала шаг ко мне. Второй. Была какая-то в ней неуверенность. И тут я, как ни в чем не бывало, с помощью дубины, на одних руках, поднялся на ноги. Меня шатало. Я крепко вцепился в деревяшку. Лихая остановилась. Улыбка спала с её уродливого лица. Я сказал:
– Привет!
Вот тут в ее глазах появилась злость. И она прокричала, сильно коверкая слова:
– Ты все равно упадешь!
Но я не падал. Я держался и заметил, как ее друзья безучастно начали расходиться. Теперь я уже не боялся. Я только чувствовал сильную усталость. Лихорадка смотрела на меня с ненавистью. И я заметил, что как минимум на голову выше её. И всей её родни. Неужели, только этот факт напугал их? Или они нападают только на беспомощных?
И вот я стоял и улыбался. Боль в ногах усилилась, а рук я почти не чувствовал. Лихорадка осталась один на один со мной. Я попытался сделать шаг навстречу ей. И у меня почти получилось, и я даже не упал. Лихая отскочила от меня, как ошпаренная.
– Уходи. Ты не любишь звезды…
Сказал я ей. И она ушла. Так ни разу и не оглянулась.
Я стоял один. Впервые за столько дней. Ветер катал пыль вокруг меня. А я уже больше не был пылью. Я стоял на ногах. Мне захотелось идти, хоть и клонило больше ко сну. Я сделал шаг, ещё, и ещё. И упал. На сегодня достаточно. Вечер чернил небо. Я уснул с дубиной в руках. Было прохладно.
Утром путник собрался с силами. Он больше не ждал лихорадку. Он попытался её забыть. Он просто понял, что если и дальше будет лежать, то умрет от холода. Осень всё-таки. Холодает с каждым днём. И вот, пережив несколько бессонных ночей, он снова пытается встать. Его борода и брови покрылись инеем. Изо рта валит пар – сегодня особенно холодно. Ноги совсем замерзли. Земля холодна, как смерть. И вот он, с помощью дубины, которая в его руках с тех пор, как Лихорадка с друзьями ушла восвояси, пытается подняться. Палка скользит в холодном песке, он падает, в глаза попадает пыль, текут слезы, но он снова пытается подняться. И вот на руках уже мозоли. В голове только боль и ругательства. Холодный ветер иногда подгоняет порывами в спину. Теперь подняться важнее всего в жизни. Скрипя зубами, он поднимается.
Я поднимаюсь.
И потихоньку идёт вперед, опираясь на палку. Ноги дрожат, не слушаются. Всё это путник проделывает, не сказав ни слова. Только тяжело дыша, не обращая внимания на боль и усталость, он идет…
Я иду. На тот самый огонек, что светит вдалеке. Мне, и только мне. И я дойду, хоть и не знаю, что там.
6, 7, 8. 09.
Всё воскресенье я лежал на кровати и ничего не делал. «Овощной» день. Вроде бы, я даже забыл поесть. Курить на балконе не забывал. Из хорошего за день – я пришёл к выводу, что мне уже не хочется получать глупые сообщения от Ульяны. Впрочем, весточки от Аси я тоже не ждал, хотя чувствовал себя немного обязанным в том, что должен был ей что-то написать или лучше позвонить. Мне этого не хотелось. Я чётко понял, что мне с ней скучно. Единственное, что меня интересовало, так это её возраст. Она была немного старше, но на сколько немного мне было непонятно. Из плохого за день – я понял, что мне смертельно скучно и при этом не хочется абсолютно ничего. Такая пустота.
Я усилил эту пустоту, когда представил, что бога нет. Представил, привёл какие-то свои доводы, утвердился в своей правоте. И стало совсем одиноко, по-настоящему одиноко. Столько лет жил и чувствовал Его постоянное присутствие где-то рядом. Будто Он всегда наблюдал за мной и не давал откровенному злу и лютой несправедливости ворваться в мою жизнь. Я чувствовал Его, но не понимал, как с Ним начать общаться, дружить. Просто приветливо помахать Ему рукой, точно зная, что Он в этот момент не отвернулся, отвлёкшись на какого-нибудь бедолагу, просящего о помощи. Или просто брезгуя контакта со мной. Ведь обратная связь отсутствует напрочь. Мне стало неуютно от того, что я будто верил в какое-то высшее существо, карающее за грехи и поощряющее за добрые дела. Моё восприятие начало меняться не тогда, когда я стал видеть несправедливость, а тогда, когда я начал её осознавать, анализировать. Простое принятие мира, открытие его, глупая молодость. Чужие биографии, истории из жизни, рассказы знакомых, сводки новостей, болезни детей, бессмысленные войны, безумные несчастные случаи… всё так нелепо и не логично, что не чувствуется участие бога в этом. Так слово «бог» в моём сознании стало печататься с маленькой буквы. А как я когда-то обижался на бога! Это так глупо, это всё равно, что ругать ветер за то, что он ветер и дует мне прямо в глаза, заставляя их слезиться. С балкона, вместе с моим брошенным вниз бычком, улетела часть меня, отвечающая за религиозную ответственность. Но я не перестал уважать людей, сохранивших в себе бога, и прославляющих его имя в своих правильных, справедливых поступках. Особенно тех, кто продолжает его любить не путём проставления свечек в церквях, а надолго оставаясь в чужих сердцах воспоминаниями об уместной доброте, продолжая совершать благородные дела, просто чтобы сделать этот мир лучше, а не чтобы где-то наверху им в личное дело «поставили плюсик». Бросив вниз окурок, я сделал этот мир немного хуже. Бросив окурок, я потерялся во вселенной, в которой оказался совершенно один. Один. Никому нет до меня дела, никто не влезет в мою душу, никто не хочет понять меня. Понять меня настолько, как мог бы понять сам себя я, взглянув на себя со стороны. У Ильи Кнабенгофа есть хорошие мысли по поводу веры, которые изложены в его творчестве. И я их придерживался до того дня, пока бог не покинул меня, оставив наедине с огромным злым миром, с людьми, с самим собой. Не бог меня покинул, а я его отпустил из себя. Как что-то ненужное. Нет, я не перестану делать хорошие поступки, не перестану помогать, не перестану служить справедливости в разумных пределах, не перестану не быть мразью. Делать всё ради того, чтобы в этой огромной бочке дёгтя (моей душе), да даже не дёгтя, а отборного такого дерьма, было немного мёда. Мёда, мать его. Капельку хорошего, что разбавит эту кромешную тьму. Я останусь собой, без каких-то потайных высших смыслов. Останусь, если не перелезу через перила балкона и не прыгну вниз. Равнодушие к жизни и смерти пришло с уходом из сердца бога. Никто никому, по сути, не должен помогать, в этом одиночество мира людей. Потому что никто не знает, как эту помощь оказать правильно. Нужно просто жить, делать этот мир лучше своим присутствием в нём, и никак иначе. Вся человеческая деятельность сводится к одному простому знаменателю, отражающему всю суть этой деятельности, то, ради чего она, собственно говоря, и существует. Всем всё, думаю, понятно. Всё для поддержания своего существования в достаточной степени в рамках общего баланса, не важно где это идёт в ущерб, а где льётся с избытком. Общий итог всё равно составляет стопроцентную неделимую сумму. В общем, существуем мы ради себя.
Ночью спалось плохо, дурные мысли никак не хотели отпускать мою голову.
Около полудня я поехал на уколы. К врачу в этот день мне было не нужно, и я не стал ждать Асю в больнице. Не стал звонить, писать сообщения. Я просто поехал домой.
Мрачные мысли вновь заполонили мой разум. Разум реагировал на всё происходящее вокруг, превращая всё в один весомый пласт размышлений на тему одиночества, которое было принято моей душой, если она, конечно, есть. Душой, осознанием самого себя в пространстве. До жизни этого не было, и после смерти не будет.
Я смотрю по сторонам и вижу всё сквозь призму своего тяжёлого настроения. Автобус медленно совершает манёвры по узким улицам, стремясь в сторону шоссе, площадей, бульваров. Будто бы после тяжёлых будней так и не добравшись до праздников.
И ничто уже не мешает мне отводить в смятении взгляд. Я просто смотрю на людей, потому что я стал видеть их не людьми, а организмами. Я хочу наблюдать за людьми, но не хочу участвовать в их судьбах.
Красивых девушек в автобусе не было, по крайнеё мере, я не разглядел их в толпе. Было много некрасивых женщин, которые перестали ощущать себя девушками. Ехали в автобусе и мужики: загорелые после лета, пахнущие потом, плохим парфюмом, сигаретами и перегаром.
Вот я вижу школьников, возвращающихся с уроков домой. Они пока ещё яркие. Обычные дети разных возрастов. Один листал дневник, смотрел очень долго на лист с сегодняшней датой. У него по математике пять пятерок стояло. Вот это круто, мне такое и не снилось, когда я учился в школе. А вот вчера у него была четверка по литературе. Вот смотрел он на это всё и о чём-то думал. Потом убрал дневник в портфель. Учится он где-то в пятом или шестом классе. Носит забавные круглые очки. Пиджачок, рубашечка, всё как положено. На ногах кроссовки. Может, физкультура была. Едет домой похвастаться маме своими успехами. Она его похвалит, и он будет доволен собой. Жизнь удалась. Надеюсь, мама оценит те времена, когда её сын ещё старается.
Вон ребята помладше едут, о чём-то оживленно беседуют, шутят. У них хорошее настроение. Один толстый такой, самый активный, другой мелкий вообще, портфель в два раза больше его, а третий какой-то чересчур важный, аккуратная прическа, прилежные манеры, строгая осанка. Вскоре они вышли, также радостно смеясь.
Еще один школьник лет десяти ехал. Для своего возраста достаточно высокий, но лицо такое детское. Прям олицетворение доброты и наивности. Выражение его лица было мне не понятно. То ли он грустил (может, обидную четверку получил), то ли просто о чем-то думал (о смысле жизни?), но скорее всего он просто был уставшим. Всё в окно смотрел. Потом заранее поднялся, долго стоял у выхода, и, наконец, вышел.
Конечно, на какое-то мгновение я вспомнил себя в детстве. Тоже прилежный ученик с замашками отличника, спешащий порадовать маму хорошей оценкой. Тоже слегка грустный, но не потому, что в жизни наступил кризис, а потому что каникулы или выходные закончились и опять надо в школу. Правда, нововведение о школьной форме настигло меня только в десятом классе, и то я всегда ходил в джинсах и кофте. Конечно, меня ругали, и домой отправляли, но я домой-то уходил, но на уроки возвращался только на следующий день. И опять в джинсах и кофте. Вообще, весь десятый и одиннадцатый класс я провел на последней парте с другом раздолбаем, периодически выкрикивая слово "жопа!". Имел патологические оправданные двойки по алгебре, геометрии, физике, химии, короче, по всем точным предметам. Которые, конечно, по итогам учебы превратились в тройки. Мы и пиво в женском туалете пили, и уроки прогуливали на ближайших гаражах, и страдали фигней, и портили школьное имущество – вели себя, как обезьяны. Было весело и, одновременно, грустно. Я понимал, что не так должно всё быть, надо думать, надо понимать, надо знать, куда и как поступать дальше. Надо же кем-то становиться, а не быть всю жизнь этой самой обезьяной. Но решился я на поступление в высшее учебное заведение спонтанно, неосознанно и в последний момент. И вот гляжу я на этих детишек и думаю: что же делает нас такими, что нас меняет? Почему мы не можем подольше оставаться прилежными и вежливыми? Где та грань перехода из хорошего мальчика в балбеса? Что меняется? Я вижу много факторов. Они будто бы необратимы. Это и переходный возраст, вследствие которого меняется характер, что без соответствующей психологической почвы и поддержки растущей личности приводит к зарождению в человеке той самой бытовой злости. Те же родители портят ребенка, а также не примерные, охреневшие сверстники и ребята постарше. Ну и столкновение с суровой реальностью тоже делает своё дело. Всё это обрушивается на этого маленького человечка с портфелем, и он должен это принять, огрызнуться, чтобы совсем не «слошиться» в этой уже не светлой и весёлой, а грёбаной и жестокой жизни.
Мне так жаль.
Пришёл домой и лёг спать. И приснился мне сон.
Стою я в поле. Трава вся понурая, жёлтая. Осень. Кстати, поле мне снится не в первый раз. Мне холодно, чувствую, как ветер гуляет по спине. Я оглядываюсь во все стороны. Никого. Потом из ниоткуда появляется мой друг детства Игорь. Игорь-пигорь. Мы здороваемся. Я отмечаю про себя тот факт, как он одет. По тому, каким я его и запомнил в детстве. На голове у него красно-синяя проклепанная кепка с изображением символики какой-то американской бейсбольной команды. Может, "Ред сокс", чтобы сюжет стал, как по Кингу? На нём грязно-зелено-сине-черная спортивная кофта со сломанной молнией, а под кофтой тельняшка. Сразу видно, что он опять ковырялся весь день с мопедом «Дельта». Штаны чёрные спортивные, подогнуты. Драные кроссовки, забившие столько мячей в ворота соперников. Ему не хватает только старого верного зелёного велосипеда. Тяжёлого, советского производства. И Игорь мне не улыбается, хотя его слегка придурковатая, но обаятельная улыбка всегда была ему к лицу, и почти всегда и была у него на лице. Он выглядит уставшим. Именно таким, каким я его и видел в последний раз, больше двух лет назад, когда мы случайно встретились на вокзале.
Вот мы поздоровались за руки в моём сне, стояли и молчали. Я понимал, что давно его не видел, но не спешил высказывать свои эмоции. Я чувствовал, что это не он. Это уже давно не тот Игорь. При встрече в реальности на вокзале уже тоже был не тот Игорь. Нельзя говорить, что он стал хуже, он просто был не тот, с кем мы катались на великах по всем окрестным деревням, искали приключений, играли в футбол, ездили за тридевять земель к бабам, ныряли в холодную реку, делали тарзанку, сочиняли смешные стихи, пили много пива и много пели песен группы "Король и шут", смотрели дурацкие сериалы, болтали про то, чтобы мы делали, если бы все люди на земле исчезли… прошли те времена. И мне стало тоскливо. Я понимал, что это какой-то фантом ушедшего детства. И фантом это понимал. Потому и молчал, а не размахивал руками, крича:
– Ох…ть, как давно мы не виделись!
Я смотрел куда-то вдаль. Он стоял рядом, всё также почти на голову выше меня. На небе не было солнца. Было пасмурно. Где-то семь часов вечера в двадцатых числах августа. Было, как я уже сказал, прохладно, зато не было никакой боли. Я тихо сказал:
– Пошли…
Он бодро сказал, что-то вроде "х…я-вопрос" и мы пошли. Побрели, вернее. Но я не знал, что сказать. Не думаю, что при встрече возникнет такая ситуация, но было так. Надо бы ему позвонить – в очередной раз я подумал после пробуждения. Но… я не хочу. Наверное, мне это просто не нужно.
Но во сне мы шли по полю. Я обратил внимание и на свою одежду: китайские кроссовки "Абидас", синие с тремя полосками; чёрные старые джинсы, которые мне малы; зелёный, весь в катышках, свитер. Жаль, что кепки не было. Она была нашим обязательным атрибутом в то время. И каких у меня только не было: и черная с какими-то нарисованными сигаретами; и афганка, привезённая кем-то откуда-то, такая, со звездой советской армии; была и синяя кепка с красным логотипом "Найк", купленная за 50 рублей на рынке. А в последняя время у меня была серая, уже настоящая фирма "Найк", которую я до сих пор иногда ношу. В общем, мы почти были одеты, как раньше. Лето самого первого года после миллениума. Но это были уже не мы. Не те пацаны на велосипедах. Если бы это был не сон, то я бы обязательно закурил. Сделал бы несколько больших затяжек. А так мы шли и молчали. Набрели на колею посреди поля. И тут я узнал местность. Да это же то самое поле около нашей деревни. Я начал рассматривать свою деревню. Те же дома, участки с картошкой. Зады – так эти места назывались, а ещё подальше косогоры, за которыми, собственно говоря, и находилась деревня. Дома, огороды. Вдалеке железнодорожная станция, слышно, как поезда гудят. Справа даль, за которой другая деревня, куда мы в футбол гонять ездили, её видно плохо. Слева посадка из сосен, на одной у нас был двухэтажный (даже почти трехэтажный) шалаш. Вторая попытка, так сказать. С первым шалашом мы чуть не грохнулись вниз, когда он стал не выдерживать наш вес. Рядом с рассадкой трасса, потом поле и дубовый лес, дубняк. Рядом с лесом, километра за три, другая деревня, там тоже жд станция и мост через реку. Там переезд через пути (это поближе, до деревни), за которым следующая деревня, где растет знаменитое дерево в форме петуха. Там и старый завод по переработке зерна, и амбары. Мы там любили тусить. Ещё там река и гигантский лес. Бор называется. Эх. А сзади меня четыре небольших лесочка без названия, куда мы с дедом коз ходили пасти, когда мне было лет пять, шесть. За ними ещё одна деревня, и дальше трасса до города. И вся эта местность просматривается отсюда, с середины поля. Но куда нам идти? Собственно говоря, мы нигде и не нужны. Это же сон. Мы свернули с дороги, и пошли по желтой траве. И тут мой друг заговорил. Что точно он говорил, я, когда проснулся, уже и не помнил, но что-то вроде:
– Вот мы идем, да? Каждый сам выбирает и дорогу, и скорость шага. Попутчиков. Особенно эта часть путешествия важна. То, с кем ты идешь. Кажется, что ты один, но на самом деле это не так. С тобой рядом такие же люди. Они тебе помогают. Или мешают. Но надо же ценить их какими бы они не были. Ты не можешь быть один. Это несправедливо по отношению к человеческой сущности. Человек же не единственный экземпляр в этом мире. Помни о тех, кто рядом с тобой. Не отворачивайся от тех, кто мог бы подать тебе руку, и не сердись, если эта рука все же к тебе не протянется в нужный момент. Тех, кого ты любишь, не вправе бежать от тебя (это уже из какой то песни, я потом понял. То ли "Invекtivа", то ли "Stigmаtа") и ты не можешь в душе их просто так отпустить. Они будут помогать тебе, даже если они не будут рядом. Даже если она (тут я напрягся, я это помню) с другим, и давно ушла от тебя, она же и оставила что-то в тебе, кроме злости. Какую-то такую вещь, которая помогает жить. Ты не должен ничего забывать в этой жизни. Каждая пережитая эмоция чего-то стоит и чем-то может помочь в случае необходимости. Ты же всё помнишь. Не забывай. Себя не обманешь, но если попытаться, то можно. Но не нужно. Лицемерие внутри себя отравляет. Интоксикация может быть сильной. А нездоровому организму это не нужно.
Я четко слышал, что говорит это совсем не Игорь. Да и не мог бы он таких вещей сказать и тем более в такой манере. Видно, это был голос моего подсознания. Оно меня чему-то учит, хотя всё это я знал наперед. Это не процесс открытия глаз, а скорее повторение пройденного материала. То, что было ясно, как день, но то, что я так усердно отвергаю. Проснувшись, я не кричал "Эврика!" и не стал звонить старому другу в осознании того, что он без своего ведома как-то мне помог. Нет. Просто в меня до сих пор пытается вселиться какая-то самоуверенность, основанная на том, что я не так уж и плохо себя вел в этой жизни и все еще можно поправить. Но я так усердно от этого открещиваюсь.
И вот мой друг замолчал. Замолчал мой внутренний голос, который в реальной-то жизни редко прорезался. Я шёл, глядя под ноги. Слушал, как шелестит трава под грязными кроссовками. Что-то менялось, и когда я остановился и поднял голову, то я не увидел никого рядом. И поле уже было другим. Оно опять стало бесконечным со всех сторон, как и вначале сна. Мне стало одиноко и еще холоднее на душе. Захотелось кричать (все равно же никто не услышит), но голос тонул в глубине сознания. И мне уже не хотелось куда-то идти, что-то делать. Это поле было хуже любого лабиринта. Я упал в траву. Она была какой-то твердой. Неуютной. Я быстро поднялся. Но идти я не мог, или не хотел. Тут мне вспомнилась древняя поговорка: жизнь прожить – не поле перейти. Да уж. Такое поле разве перейдешь? А что если смысл жизни у каких-нибудь других людей в каком-нибудь другом месте, только в том, чтобы идти и идти? По полям, по лесам, по пустыням. Нам же так повезло, что мы люди! Или кто-то всю жизнь сидит в клетке, или кто-то все свои года борется в Колизее. И для них это нормально, как нормально и нам страдать от душевных недугов.
