Аким Волынский
Литературные заметки. Валериан Майков
Вот в общих словах главные черты новой эстетической теории Майкова. Искусство не имеет дела с тем, что занимательно, тайна его воздействия на людей заключается в том, что оно воспроизводит действительность с её симпатической стороны, что оно гуманизирует ее, переводит ее в сферу человеческих интересов. В искусстве не должно быть никакой дидактики, потому что сухое логическое рассуждение убивает все виды чистой поэзии, даже сатиру, в которой привыкли искать назидания и поучения. Современная эстетика раз навсегда отказалась «от титла руководительницы» художественных талантов, сфера её влияния ограничивается исключительно «опытным исследованием обстоятельств, сопровождающих зачатие, развитие и выражение художественной мысли»[8]. О самой художественной идее, в отличие её от идеи научно-дидактической, Майков высказывается с некоторой сбивчивостью, при всей решительности отдельных фраз. На одной и той же странице говорится, что всякая поэтическая идея рождается в форме живой любви или отвращения от предмета изображения и тут же, через несколько строк, прибавляется новый оттенок к её определению. Художественная мысль, говорит Майков, есть ничто иное, как чувство тождества, чувство общения какой бы то ни было действительности с человеком. Очевидно, Майков не делает никакого различия между поэтической идеей и поэтическим чувством. Если прибавить к этим определениям задачи и цели искусства соображения Майкова о том, что художественное творчество не допускает никакой копировки внешнего мира, мы будем иметь все его эстетическое учение, в полном объеме его главных и второстепенных положений. Борьба с дидактикой и открытие симпатических сил искусства – вот те новые принципы, которыми Майков хотел, по-видимому, оказать решительное научное сопротивление начавшемуся в журналистике брожению утилитарных понятий. Оградив искусство от чуждых ему элементов. Майков в то же время указывает ему высокую задачу в области живых человеческих интересов. Однако, если внимательно присмотреться к этому учению, легко заметить в нем недостатки философского характера, имеющие немаловажное значение. Во-первых, самое деление предметов на занимательные и симпатические, играющее в теории Майкова первенствующую роль, надо признать совершенно условным. Как мы уже говорили, все, что входит в сознание человека, что интересует его в том или другом отношении, не может не произвести известного впечатления на чувство. В каждом акте познания мир открывается нам с «симпатической» стороны, т. е. со стороны, задевающей и волнующей нашу душу. Научное исследование известных явлений так же овладевает нашими чувствами, как и художественное воспроизведение природы, тех или других событий в жизни людей. Когда мы говорим о теле, замечает Жуковский в письме своем к Гоголю, мы можем определенно означать каждую отдельную его часть. Но когда мы говорим: ум, воля, мы разными именами означаем одно и то же – всю душу, неразделимо действующую в каждом частном случае. Но если-бы искусство поражало только чувство, оно не могло бы иметь такого широкого культурного значения, какое оно имеет в развитии каждого общества. Во-вторых, характеристика творческого процесса вышла у Майкова крайне узкою, недостаточною для борьбы с утилитарными представлениями о задаче искусства. В этой характеристике особенно ярко выступил его ошибочный взгляд на самую природу художественного процесса, в котором синтез является в действительности настоящею творческою силою. Майков выдвигает на первый план вопрос о человеческих интересах, с которыми должно слиться всякое художественное произведение. Но понятие о человеческих интересах, не развитое философским образом, даже не связанное в рассуждении Майкова с каким-нибудь определенным психологическим содержанием, дает совершенно случайное мерило при оценке истинно талантливых созданий искусства. Художник должен изображать, говорится в вышеупомянутом письме Жуковского, не одну собственную человеческую идею, не одну свою душу, но широкую мировую идею, проникающую все доступное нашему созерцанию. Задумав бороться с дидактикой, Майков не сумел, однако, возвыситься до теории настоящего свободного искусства, которое не только не подчиняется никаким временным человеческим интересам, но и самые эти интересы подчиняет непреходящим объективным целям и мировым принципам красоты и правды. Мало изгонять из искусства холодное резонерство. Надо показать его важную философскую задачу в цельной системе, отражающей самые таинственные, бескорыстные, вдохновенные стремления человеческой души. В-третьих, наконец, деление идей на художественные и дидактические представляется искусственным, формальным делением, лишенным истинно научного и эстетического значения. Все без исключения идеи могут быть предметом искусства: они становятся художественными, поэтическими, когда получают гармоническое, правильное, не случайное выражение в определенной конкретной форме. Майков не придает значения тому, что в искусстве стоит на первом плане, как его внешняя природа. Художественные формы, говорит он, всегда останутся тождественными с формами действительности. Но в том-то и дело, что между искусством и действительностью нет такого соответствия и каждый предмет, перенесенный из внешнего мира на полотно, в литературное произведение, высеченный из мрамора, совершенно преображается в идеальный, законченный, символический образ. Если в мире грубых фактов нашего внешнего опыта, в мире жизненных явлений мы можем еще не видеть и не чувствовать за ними присутствия высшей духовной стихии, то, обращаясь к произведениям человеческого творчества, мы неизбежно соприкасаемся и разумом, и чувствами с верховными силами и законами, с животрепещущим воплощением безусловной истины. Не поняв действительных свойств ни обыденного, ни научного синтеза, Майков не мог оценить и синтеза художественного, которым в каждое произведение вносится целое миросозерцание, ряд эстетических и нравственных понятий, высоко поднимающих все его образы, все повествование над повседневными явлениями жизни Идеи, влагаемые художником в его творения, суть те же самые идеи, которые разрабатываются в науке, приводятся в систему в философии, которые становятся дидактическими в сухом логическом рассуждении. Выраженные;в поэтической форме, они получают как бы живое индивидуальное существование и говорят одновременно и воображению, и чувству, и разуму.
Подходя с своими позитивными эстетическими взглядами к различным явлениям русской словесности, Майков не дал ни одной настоящей характеристики, которая могла бы остаться в литературе, как образец таланта и тонкого критического вкуса. О Пушкине он не сумел сказать ни одного яркого, оригинального слова, хотя вся деятельность Белинского, полная противоречий в этом вопросе, должна была бы возбудить на работу его лучшие умственные силы, если бы он был создан для настоящего литературно-критического дела. Лермонтова он сравнивает с Байроном на том основании, что произведения обоих «выражают собою анализ и отрицание людей, дошедших до того и другого путем борьбы, страдания и скорбных утрат». Гоголем Майков занимается во многих заметках. Он считает его главным представителем новейшего русского искусства, основателем натуральной школы, в произведениях которого «торжество русского анализа, анализа мощного, бестрепетного и торжественно-спокойного» достигло своего апогея. Собрание сочинений Гоголя Майков, с чувством наивного удовлетворения, называет «художественной статистикой России». Его рассуждения о Достоевском, о Герцене – при всем его глубоком сочувствии к этим писателям, не обнаруживают никакой особенной проницательности. Следует, между прочим, заметить, что не поняв существенного тождества дидактических и художественных идей, отрицая в искусстве чисто-идейное содержание и усматривая на примерах с беллетристическими произведениями какое то противоречие с основными своими убеждениями, Майков решился создать по этому случаю новую полу-дидактическую, смешанную форму искусства. На этой фальшивой почве не было никакой возможности глубоко постигнуть и осмыслить тот новый, широко развившийся впоследствии род творчества, которому присвоено название романа. Наконец, характеристика Кольцова, несмотря на пространность, не отличается ни глубиною, ни меткостью. «Думы» Кольцова он совершенно отвергает, как «неудачные попытки самоучки заменить истину, к которой стремился, призраками, которые для самого его имели силу кратковременно действующего дурмана». Белинскому Майков, как мы видели, делает упреки за стремление к диктаторству и спорит с ним, между прочим, по случайному вопросу о термине «гениальный талант».
