Юрий Сысков
Урочище Пустыня
– С ними, но сама по себе.
– Ну таки вы будете тут махаться или мне забыть вас навсегда? – начал проявлять нетерпение чернявый. – Альбина, уйди уже, а то мы все хотим досмотреть, шо тут будет…
– Ладно, ушатаю твоего альбиноса – тогда и поговорим…
«Телохранитель» набычился и тяжело засопел – очевидно, сравнение с альбиносом его задело. Нужный эффект был достигнут, можно было начинать.
В первые несколько секунд Садовскому пришлось уйти в глухую защиту. Удары сыпались на него сериями, под разными, порой непредсказуемыми углами, но, к счастью, вскользь. Отступая и уворачиваясь, он «случайно» повалил крест и вместе с каской отшвырнул его в сторону. Выдержать такую массированную штурмовку оказалось непросто – перед ним был действительно сильный, быстро соображающий, хорошо обученный противник с нестандартной техникой боя. Улучив момент, Садовский ударил его ногой по коленной чашечке и провел связку «почтальон» – сдвоенный джеб левой и прямой правой.
– Убедительно. Но не убедил, – прорычал «телохранитель», сплевывая кровь.
Похоже, он только разогревался.
– А ну кончай этот балаган! – раздался властный голос Полковника, высунувшегося из своей «буханки». – Что вы тут устроили!? Как пацаны, ей богу…
– Мы еще не закончили, лесовичок, – веско проговорил «телохранитель» и, немного прихрамывая, зашагал в сторону штаба на колесах. Чернявый, подняв поваленный крест и каску, понуро поплелся за ним. Остальные, в том числе и Барби последовали их примеру.
– Друг! – крикнул Полковник, обращаясь к Садовскому. – Можешь зайти на минутку?
Поскольку разведение враждующих сторон состоялось причин отказывать ему не было – конфликт в его острой фазе был исчерпан, Петрович находился в относительной безопасности, самому Садовскому в данный момент ничто вроде бы не угрожало. Почему бы не продолжить миротворческую миссию на территории потенциального врага, включив все возможные дипломатические рычаги? Привычно веселея от близкой опасности, он подошел к «буханке».
– Я же говорил, они шизанутые, эти патриоты, – с досадой проговорил Полковник. – Куришь?
– У меня свои…
– Почему надо непременно делить всех на своих и чужих? – демонстративно доставая сигарету из серебряного портсигара с орлом и свастикой, – проговорил он. – Война давно закончилась. И теперь мы все занимаемся одним делом – восстанавливаем историческую правду… Пусть одни ищут русских, а другие немцев, зачем друг другу мешать? А то, что мы похоронили штурмбаннфюрера СС – это же нормально… Так поступают все цивилизованные люди. Или мы дикари?
– Целого штурмбаннфюрера? – удивился Садовский.
– Ну как целого… Все, что от него осталось… – не понял посыла Полковник.
– Это его портсигар?
– Это мой портсигар. Мы же работаем на раскопе немецкого кладбища. И все, что находим – наше. А здесь, по свидетельству французского историка Жана Мабира, кого только не было – и пехотинцы, и эсэсовцы из боевой группы «Зимон», и даже парашютисты… Саму деревню обороняла пулеметно-минометная рота, которой командовал обер-лейтенант Плеш, тридцатая пехотная дивизия…
– У тебя тоже команда пестрая.
– Да уж, кого только нет. Ты, наверное, подумал – вот, драка наследников Победы с фашистскими недобитками… за территорию, бесценное наследие… Что там еще? Умы и сердца грядущих поколений. И, конечно, сразу принял сторону этих фанатиков, как же… Ну, увлеклись ребятишки нацистской символикой, заигрались в ваффен-СС… Но зачем же за лопаты хвататься?
– Ну да. Вообще-то я тоже патриот. Увижу березку – сразу начинаю обнимать ее, плакать и тосковать о России. Поэтому не надо при мне с придыханием о ваффен-СС…
– Да не об этом речь! – горячо возразил Полковник. – Мы должны знать, с кем воевали, как воевали… Что это была за война. Кого мы, в конце концов, победили. И самое главное – какой ценой… Ведь трупами закидали, чего уж там… Ты почитай, что пишут об этом участники тех событий. Кто еще не потерял остатков совести. И не совсем заврался. Тот же комдив Златоустовской дивизии. Слышал про такую?
– В этой дивизии воевал мой дед…
– Тогда тем более это нужно знать. Так вот он прямым текстом писал, что наша разведка практически бездействовала, части и соединения, привожу его слова почти дословно, шли в наступление неподготовленными, сходу, при дефиците всего – боеприпасов, горючего, фуража, продовольствия. Ни хрена не было, понимаешь? А их – а бой. Управление войсками хуже некуда, решения принимались вопреки элементарному здравому смыслу. И за все просчеты, за бездарность командования и весь этот бардак, за русский «авось» приходилось платить солдатской кровью. Большой кровью…
– Можешь не продолжать. Воспоминания Павла Григорьевича Кузнецова я читал.
– И что? Что ты обо всем этом думаешь?
– Думаю, сначала надо поднять наших бойцов. Всех до единого. А потом, если у кого-то возникнет желание заниматься поисками героически погибших эсэсовцев. И ставить на их могилах не кресты, а придорожные камни с надписью – кто к нам с мечом придет… Ну, дальше ты знаешь, в школе учился, кино смотрел… Чтоб им и на том свете дышалось с трудом.
– Да с этим я тоже согласен. Только как отделить одних от других? Они ведь умирали на одной земле. Ищешь одно, а находишь другое. Счастье поисковика переменчиво.
– И давно вы его нашли?
– Штурмбаннфюрера Краузе? – спросил Полковник и прикусил язык.
– Даже фамилия его известна?
– Да, известна… В прошлую пятницу его нашли… В общем, мы обнаружили при нем неотправленное письмо. Оно плохо сохранилось. Только подпись и обратный адрес… Послушай, у меня к тебе просьба…
«А вот и причина внезапно наступившего перемирия и затянувшихся переговоров», – подумал Садовский, подозревая, что Полковнику с самого начала от него что-то было нужно.
– Тут дело такое. Завтра нужно встретить в Парфино одну девушку. Моя «буханка» что-то забарахлила. Боюсь застрять. Подъедешь? В долгу не останусь…
– Без вопросов.
– Тогда к трем на автостанцию. Зовут Светлана…
Из лагеря Полковника Садовский вышел беспрепятственно. «Полтора землекопа», как он прозвал про себя обидчиков Петровича проводили его угрюмыми взглядами, «хлопец с Запорижжя» процедил на мове что-то вроде «попался бы ты мне в окопах Донбасса» и только чернявый не выказал откровенной враждебности. И даже попытался с ним заговорить.
– Как дела, дядя? – спросил он с поддевкой.
– Спасибо, сидим на жопе ровно, песок весь уже высыпался, ждем, когда полезут камни.
– А ты приезжай к нам в Одессу. А че? Город у нас тихий, спокойный. В любой подворотне тебе аккуратно и вежливо могут обновить лепнину и фасад…
– Зачем так далеко ездить? В Воронеже тебе сделают то же самое. И гораздо быстрее…
– Забей, не кипишуй, все ништяк, дядя! Ты думаешь мы кто тут?
– Кто?
Садовский даже приостановился. Ему действительно стало интересно, что думает о себе этот мозгляк.
– Мы нормальные адекватные нацики. Украинские патриоты.
– Braune Pest, вашу мать…
– Сам ты коричневая чума, – обиделся чернявый.
– Ладно, пока, гитлерюгенд…
Какой смысл что-то объяснять или доказывать людям, у которых мозги с «перевернутым фронтом»? А таких не только на Украине, но и в родной сторонушке достаточно.
«Телохранителя» и Барби он увидел на пологой полянке возле излучины Ларинки. Они отрабатывали удары в спарринге – он в черном кимоно, которое трепетало на нем, как пиратский флаг на мачте судна, идущего на абордаж, она в ослепительно белом, идеально сидевшем на ее идеальной фигуре. Садовский спрятался за стволом дерева, чтобы понаблюдать за их тренировкой.
Барби работала красиво, с кошачьей грацией – движения ее были максимально экономны, точны до миллиметра и очень пластичны. «Телохранитель» шел вперед, как бульдозер, непрерывно атакуя увесистыми молотобойными ударами, то и дело норовя переломить ее как соломинку. Она отвечала блоками, нырками, уклонами вправо-влево и ответными хлесткими ударами. С прозрачным оранжевым козырьком от солнца и задорным хвостиком, порхающим вокруг ее головы, словно белка-летяга, она напоминала не девочку с обложки мужского журнала, а настоящую белокурую бестию на пике своей бесноватости.
Казалось, еще немного – и они начнут драться по-настоящему, в полный контакт. И в этот момент случилось то, чего Садовский не мог не предвидеть: войдя в раж, «телохранитель» все-таки хрястнул ее по носу, по ее маленькому аккуратному припудренному носику.
– Не так уж я и накозявила, чтобы ты меня приплюснул, – сдавленно произнесла она, сложившись пополам.
Он нагнулся над ней, пытаясь определить, насколько она травмирована, что-то пробурчал… Потом, потеряв к ней всякий интерес, развернулся и пошел в направлении лагеря. Тренировка, судя по всему, была закончена.
Садовский, стараясь не попадаться ему на глаза, спустился к реке, где Барби промывала прохладной водой свой распухший нос и намечающийся где-то на уровне скулы великолепный фингал.
– Ну и зверь, – сказал он.
– Это мой тренер… Тебе, кстати, повезло, что бой остановили. Он даже не успел как следует разозлиться, а ты уже начал замедляться…
– Зря ты говоришь, что я замедляюсь. В горизонтальной динамике я могу развить более высокую скорость, чем ты при пикировании!
– Ты по сравнению со мной просто сидячая утка! – хмыкнула Барби.
– У меня грязно-белый пояс по карате. Настолько грязный, что почти черный… Где-то в машине. Надо бы простирнуть… Так ты мастер боевых искусств, Альбина?
– Альбина я для всяких мутных типов.
– А на самом деле?
– Для тебя – Алена. Ты вроде бы нормальный. Более-менее…
– Спасибо на добром слове. В вашем паноптикуме любой псих сойдет за нормального. Михаил…
– Ладно, лесовичок, мне пора, – засобиралась она. – Да и тебя твои лисички уже заждались…
Алена бросила взгляд в сторону лагеря Петровича, откуда уже поднимался волнующийся, изрядно прореженный, точно борода старика-Хоттабыча дым костра.
– Кстати, а эта емкость, которая образовалась у тебя под кубиками пресса тебе не помеха? Я так думаю, туда войдет не меньше кегля крафтового пива, – насмешливо сказала она, уходя.
– Кстати насчет кстати. Правая грудь не мешает тебе скакать на лошади и стрелять из лука? Никогда не видел живых амазонок…
Алена ничего не ответила и даже не оглянулась.
Он посмотрел ей вслед. Все на свете блондинки похожи друг на друга, как две капли воды. Но эта чем-то неуловимо отличалась от них. В ней было бы что-то кукольное или конфеточное, если бы не страдальческая складка у губ. Не кондиция. Бракованная Барби, подумал он.
В лагере Петровича его приняли радушно, как своего. И сразу предложили миску супа со стаканом самогона «смерть аристократам».
– Да ты просто герой, – сказал ему Юля. – Вышел один против этих мордоворотов.
– Ну да, – не стал скромничать Садовский. – Герой нашего времени. На заслуженном отдыхе…
Только пухленькая Аля держалась холодно и отстраненно. Это был особый тип женской мести, означавшей примерно следующее: теперь крутить шуры-муры я буду с кем угодно, только не с тобой. Даже если очень попросишь…
– Прошу всех к столу! – сказал парнишка, который пытался отбить у супостата командира своего отряда. Звали его Андреем.
– Алечка, пить будешь? – спросил он, очевидно, заметив, что отчего-то не все рады гостю.
– Я не пью…
– Непьющая Алечка, пить будешь? – еще раз спросил он.
– Ладно, наливай…
– Отчего-то, отчего-то пить охота, пить охота. Отчего же, господа, пить мне хочется всегда!
Вокруг перевернутого ящика, накрытого клеенкой, вмиг образовался тесный и очень теплый кружок единомышленников. Кто сидел на бревне, кто на пне, кто просто так, на траве, поджав под себя ноги.
– О чем с Полканом беседовали? – спросил Петрович как бы между прочим.
– Излагал мне диспозицию. Рассказывал об участниках обороны Пустыни. Одного я знаю. Это обер-лейтенант Плеш…
– Этот Плеш проел всю плешь…
– Это точно. А второй некто Краузе. Штурмбаннфюрер СС. Для меня загадка – как капитан из дивизии «Мертвая голова» оказался в таком неподходящем месте в подчинени у младшего по званию?
– Это тот, кому они поставили крест?
– Он самый.
– С землей сровняю, – проскрежетал Петрович. – Трактор из деревни подгоню – а сровняю… Понимаешь, понабирали всякого сброда и творят что хотят. Кого там только нет! Запорожский бандеровец из «Айдара», футбольный фанат из Одессы, бывший киллер, оборотень в погонах и так, всякая мелкая шушера… Одни ищут оружие, другие фашистскую символику, третьи иконы и драгоценности…
Садовский был склонен верить сказанному.
– А это правда, что вы с Полковником в одном отделе работали?
– Правда. Расскажу тебе как-нибудь. А сейчас на раскоп идти надо. И так времени много потеряли…
Петрович бросил укоризненный взгляд на пустые стаканы.
– Ты только не подумай – мы сюда не квасить приехали. Просто утро суматошное выдалось… Да, если интересуешься нашими технологиями – Андрей тебе все покажет, подскажет, объяснит. Тут особая сноровка нужна. Как у медвежатника, чтобы открыть мудреный сейф. Он в этом деле – лучший…
Андрей и в самом деле оказался уникумом. Этот лучезарный голубоглазный парнишка далеко не богатырского сложения, выражаясь языком Шекспира, был могильщиком, то есть зарабатывал себе на жизнь рытьем могил. И, надо сказать, неплохо зарабатывал. В одиночку он часа за два мог сдать «под гроб, как под ключ» нужного размера яму, прогрызаясь в землю сквозь камни, песок, корни деревьев, гниль и кладбищенский мусор хоть в самый лютый мороз. И там, где «полтора землекопа» провозились бы полдня, он играючи выполнял две-три нормы.
У него была при себе лопата конструкционной стали, была кирка, был лом и самый главный инструмент поисковика – крюк. В работе с ним он считался настоящим виртуозом – из грязи и болотной жижи мог выудить на свет божий и котелок, и ложку, и солдатские косточки, скорбные свидетельства минувшей войны, и даже осколок снаряда. А однажды, говорят, вытащил из какой-то зловонной канавы, бывшей некогда окопом, «смертник», который впоследствии удалось прочитать.
Конечно, при таком роде занятий Андрей не мог не быть поэтом и немного философом. В своей профессиональной среде он слыл не только отменным работягой, но и мастером эпитафии, то есть мог грамотно упаковать и красиво, в стихах это обставить. Правда, от этого немного страдала его личная жизнь. Как-то познакомившись с одной впечатлительной девушкой, он признался ей, что у него очень много работы и что по ночам он частенько пишет некрологи. Она пришла в ужас. Андрей постарался успокоить ее, сказав, что некрологи он пишет не только ночью, но и днем. Больше они не встречались…
Весь день Садовский провел с поисковиками на раскопе, присматриваясь к их работе, подробно расспрашивая о прежних находках, слушая байки Петровича о службе в угрозыске и осторожно ковыряясь своей саперной лопаткой в лесных кочках. Ничего, кроме нескольких обгоревших гильз и лошадиной кости он не нашел. Итог работы всей команды – два противогаза, ржавый остов от винтовки-«мосинки» и заточка из немецкого дюраля, изготовленная неизвестным умельцем.
Сама собой напрашивалась мысль о необходимости изменить алгоритм поисков, иначе их экспедиция могла затянуться до скончания века. Но как это сделать он не знал и уже начинал сомневаться, что у них в итоге что-то получится. Петрович приводил свои доводы. «Если солдат захочет быть найденным он обязательно даст знать и мы его поднимем, – говорил он. – Иной раз исходишь с щупом и металлоискателем крохотный пятачок земли вдоль и поперек – нет ничего. Год нет, другой, третий… А потом вдруг земля заговорит, и пропавший без вести даст знак – здесь я! Можно тысячу раз пройти мимо одного и того же места и ничего не заметить. А в тысячу первый раз «зазвенит» или «само схватит за ногу». Сработает счастливый случай. Мистика? Может быть. Просто ты настраиваешься на волну, которая позволяет установить с ним связь. А что эта связь существует я убеждался не раз…»
Садовский верил и не верил. Точнее, знал, что от него в этой ситуации вряд ли что-нибудь зависит. Увы, горами движет не вера, не воля к власти или к жизни, не жажда славы и богатства и даже не либидо, а иллюзия. Когда она умрет – остановится все: иссякнет вера, ослабнет воля, исчезнет жажда, улетучится любовь и не останется ничего, что бы поддерживало человека перед лицом неизбежности. Быть может, это сказывалась накопленная за последние годы усталость, смертельная усталость от всего – от людей, от жизненных обстоятельств, от самого себя. Даже когда он чему-то радовался, то вопреки всему не чувствовал радости, но ощущал временное освобождение от усталости. Наверное, это и есть возраст. Наверное, это и есть опыт. Когда из жизни уходит радость она превращается в лист ожидания или коптящую урну на трамвайной остановке.
– Все это смутно напоминает мне грязевулканы Тамани и нефтепромыслы Баку, – сказал Садовский, присаживаясь рядом с Юлей.
В отличие от Андрея, болтавшего без умолку, работала она молча, сосредоточенно, как сапер на минном поле, который не имеет права на ошибку. Ему нравилась такая старательность. Нравилась такая отстраненность. Она каким-то образом умела, оставаясь дружелюбной и приветливой, держать людей на известной дистанции. И только Але, своей лучшей подруге, позволяла некоторые вольности.
– Мы тут как золотодобытчики. Ради одной крупинки драгоценного металла перемываем тонны пустой породы. Сама не знаю, зачем мне все это нужно… Как-то затянуло и сама не заметила…
– Хорошее сравнение. Золотодобытчики…
– Можно вопрос? – вытащив щуп и внимательно посмотрев на его кончик, спросила Юля.
– Конечно.
– Ты ведь в городе проездом был? И вдруг – свидание. С кем?
– Случайная знакомая. Экскурсовод.
Я ее до дома провожал,
Крепко ее за руку держал.
Я ее до дому проводил.
О любви слова ей говорил…
– Красивая?
– Не знаю. Я ведь весь день искал, с кем бы соприкоснуться эрогенными зонами. А нашел Петровича. И вместе с ним упился до поросячьего визга.
– А чем ты сейчас занимаешься?
– Ответ все тот же. Ничем.
– И ни к чему не стремишься? Не строишь никаких планов? С женой вон развелся…
– Что есть то есть. Переживаю вторую молодость: опять хочется, а не с кем, негде и не на что.
– Странно. Такой видный, интересный мужчина. Можно сказать, в расцвете сил. Многого мог бы добиться, – вслух рассуждала Юля.
Наверное, стоило попытаться, подумал он. Только зачем? К тому же большой шишкой он стать уже не мог, для этого у него не было ни времени, ни денег, ни связей, а начальником средней руки не хотел – тогда все совещания, все переподвыперты и запердоны руководства твои, а он уже слишком великовозрастен для этого. Эти перспективные «лидеры России», которые уверены, что у них из одного места встает солнце, всякий раз, приходя на новую должность, отключают мозг и начинают креативить, а потом, когда дров наломано достаточно, идут по карьерной лестнице дальше. Приходящие за ними амбициозные недоучки начинают все с начала и своими «свежими идеями», «инновациями» и «кейсами» окончательно разваливают то, что кое-как, с горем пополам еще работало…
– Неужели ты совсем-совсем ничего не хочешь?
– Почему же? Хочу стать начальником цеха насосно-фильтровальной станции. Насос качает, фильтр фильтрует. Ты ничего не делаешь, но чувствуешь себя большим человеком. Да, что-то наполеоновское во мне все-таки есть…
– А если серьезно?
– Хочу найти деда.
– Это понятно, – нетерпеливо произнесла Юля и поджала губы – он все время съезжал с темы, уклонялся от откровенного разговора. – А потом?
– Честно говоря, уже не надо ни карьеры, ни яхты, ни виллы на Канарах. Хочу собрать каких-нибудь звонких, шебутных пацанов и научить их чему-нибудь хорошему.
– Драться?
– И это тоже. Но сначала объяснить им, что драться надо только за женщину. Это единственная уважительная причина для драки. А умирать – только за Родину. Это единственная уважительная причина для смерти…
Садовский заметил, что к их разговору внимательно прислушивается Андрей. Гена, как всегда, был где-то глубоко в себе и где-то далеко отсюда. Трезвый он всегда в разной степени отсутствовал. А Петрович отмывал замызганные сапоги в речке, готовясь к ужину.
– И все?
– Почему же все? Я прочитал бы им свой стих.
«Сейчас она спросит: ты пишешь стихи? – загадал Садовский. – И если я не ошибся все у нас получится…»
– Ты пишешь стихи? – спросила она.
– Нет. Как говорил один знающий человек, стихи не пишут, стихи приходят. Однажды пришло вот это:
Два предмета в школе надо знать,
Чтобы до сути во всем добраться.
Мальчикам – науку побеждать.
Девочкам – науку сдаваться.
– Я не сильна в поэзии, – отчего-то нахмурилась Юля и стала собираться. Вслед за ней зачехлил свои «снасти» и Андрей. Кажется, она ему нравилась. Гена уже стоял в готовности к маршу – заправленный, полностью экипированный, качающийся на ветру…
Садовский бросил взгляд на бивуак Полковника, живший своей разнообразной, насыщенной, весьма деятельной жизнью. Весь день там хлопала задняя дверца «буханки», раздавались команды, возгласы и какой-то надсадно-демонстративный смех. Негласный договор о ненападении, предполагающий мирное сосуществование двух систем, не нарушала ни та, ни другая сторона.
На ужин он не остался, сославшись на то, что баба Люба будет беспокоиться, куда пропал ее постоялец. Уже подъезжая к ее дому, он по какому-то наитию вдруг вздумал завернуть туда, где днем раньше слышал (или ему почудилось будто слышал) отдаленные звуки работающей кузницы. Слуховые галлюцинации? Раньше он не жаловался на проблемы со слухом. Хотя кто знает – в этих диких, труднодоступных, кем-то давно проклятых местах, где среди поросших быльем разоренных и давно обезлюдевших деревень, превратившихся в урочища и солдатские кладбища, из века в век бродят чьи-то неприкаянные тени могло померещиться все что угодно.
Он заглушил двигатель и прислушался. Сначала ничего, кроме завываний ветра и приглушенных расстоянием звуков засыпающей деревни – стука топора о полено, скрипа калитки, козьего блеяния в сарае – нельзя было разобрать. Потом ветер внезапно стих и он почти отчетливо уловил один, два, три удара, будто кто-то, находящийся за тридевять земель, трижды, чтобы это не вызывало у него сомнений, обрушил молот на наковальню…
– Чертовщина какая-то, – вслух проговорил Садовский, поворачивая ключ зажигания.
Жизнь, в сущности, странная, удивительная, непостижимая штука, рассеянно думал он. И человек в ней – слепой странник, подверженный всяческим внезапностям: что-то неожиданно вселяет в него надежду, что-то бесповоротно лишает иллюзий, что-то нежданно-негаданно ранит, что-то беспричинно исцеляет. О том, что в судьбе его могут произойти крутые перемены предупреждает только холодок неизвестности, который стылым, промозглым сквознячком обдувает душу. Можно назвать это интуицией. Можно предчувствием. Но что-то подсказывало ему – скоро, очень скоро и для него все изменится, перестанет быть прежним, предстанет в истинном, быть может, устрашающем виде. Давно сказано: не спрашивай, по ком звонит колокол…
Баба Люба встретила его как родного – наварила картошки, достала соленых огурчиков, нарезала сала и, подмигнув, с хитрым видом спросила:
– Чай, не хватает чего в сервировке стола?
– Да все есть, бабуля. Вот еще, нам на двоих хватит, – сказал он, вынимая из своего рюкзака копченую колбасу, сыр и старорусскую тушенку.
– По этому случаю пустоговорка тебе. Вот послушай-ка. Случилось – в Ларинке вся вода высохла. Стало быть – что? А то – всему самогону в деревне выпитым быть. А у меня-то есть! Баба Люба тем и люба, что запасец всегда имеит!
Садовский выпил поднесенный ему стакан самогона, который на сей раз назывался «смерть фашистским оккупантам», отдал должное бабкиным разносолам и поинтересовался, не заходил ли сегодня блаженный Алексий.
– А ты откуда знаешь? – удивилась бабка.
– Видел в Пустыне. Он и о тебе молится…
– Обо мне? Это хорошо. А дело утром было, сразу как ты уехал. Не знаю, как он прознал, только меня скрутила хворь, сынок. Да так, что ни вздохнуть, ни пернуть, прости старуху за натурализм картины. А он тут как тут: зашел меня проведать. Открываю я глаза и вижу: явился ко мне муж юрод – длинная борода раздвояется на персях. И сияние от него, как от торшера. Снадобье какое-то заварил. Так после его травки и молитвы сразу полегчало. Ночью я ни единым перстом двинуть не могла, днесь же своима ногама до околицы дошла!
– Своима ногама? – переспросил он, вслушиваясь в это архаичное, как будто явившее себя из недр глубокой старины выражение.
– Как есть! Так это он так сказал, его слова. Своима ногама, говорит, дойдешь, Любка. И сбылось как по-писаному! К нему полдеревни ходит, что к дохтуру, за диагнозом и прогнозом…
Выпили еще – Садовский полстакана, баба Люба с четверть. Беседа потекла ровнее, задушевнее.
– Тут у вас что-то непонятные иногда происходит, – сказал он, подступаясь к загадке, которая второй день не давала ему покоя. – Может, мне одному кажется, но иногда я слышу стук. Как будто кто-то кувалдой бьет. Может, где-то рядом есть кузница?
– Давно уж нет. А стук остался. Что такое? Никто не знает, – понизила голос баба Люба. – И ведь не одному тебе такое чудится. Сейчас глуховата я, а когда ушки на макушке были – слышала. Сказывают, это Бориска, здешнего кузнеца внук. Он как в начале войны родителей лишился ушел к деду своему в другую деревню. А дед у него кузню держал. И вот пришла сюда немчура. Один нехристь возьми да и пореши старого. Так Бориска недолго думая молотом тому по голове – хрясь! Да так, что и мокрого места не осталось! Что делать-то? Взял он свой молот и ушел к партизанам. Так с ним и провоевал. Другого оружия не признавал, что ты! Даже танки останавливал. Подойдет бывало, ударит по броне, как звонарь в колокол, а из него фрицы, точно зайцы напуганные выскакивают. Тут их всех и кладут – кто из ружья, кто из пушки…
– Бориска, говоришь? – задумчиво произнес Садовский.
– Он самый. Никак не угомонится. Где-то в Пустыне он погиб, а все бродит, стучит, ищет того, кто его убил. Немец, поди, уж давно от войны оправился, хоть и бит был. А мы нет. Мир у нас ненастоящий, соломенный. Так и живем в ней, в войне-то. Никак не можем в мир перейти. Все непрочно у нас…
Выпив, баба Люба совсем разнюнилась, стала вспоминать свою подружку – не Катьку-пулеметчицу, а другую, которую за помощь партизанам казнили фашисты.
– Блаженный был ей, почитай, двоюродным братом, – ревмя ревела она.
Садовский утешал ее как мог.
Всем сострадала баба Люба, всякое человеческое горе была готова омыть слезами.
– И тебе не сладко, соколик, – пошмыгивая носом, нараспев сказала она. – Я же вижу. Мужчына ты видный, а один, как перст. Негоже быть одному. Мы тебе невесту-то подыщем, хоть днем с огнем, а найдем…
«Хорошо быть старушкой: ты видишь всех, тебя – никто», – с грустью подумал он.
Так и просидели они весь вечер, жалея друг дружку.
Житие инока Алексия Христа ради юродивого
И вот однажды, когда я тихо-мирно беседовал с белой смертью и слушал ее колыбельные на дне заснеженной канавы, которая на языке военных называется окопом, разбудил меня дивного вида воитель, у которого над головой поблескивало острие штыка, брови заиндевели, как у Деда Мороза, а из ноздрей шел густой пар. Он растормошил меня, взял на руки и отнес в землянку, где было сухо и тепло, а на печке грелся чайник. Звали его Иван. Для меня он с первой минуты стал самым дорогим человеком – не мудрствуя лукаво, нимало не колеблясь я назвал своего спасителя дядя папа Ваня.
Он о чем-то спрашивал меня, а я забыл, зачем нужны слова и почему их обязательно нужно произносить, если лицо твое превратилось в задубевшую маску, а мысли смерзлись, как мокрые варежки. Ведь и так понятно, что я хочу сказать и что говорю, когда я смотрю человеку в глаза. Меня всегда удивляло, почему люди не понимают этого, почему они не слышат мою речь, которую я произношу в своей голове, когда разговариваю с ними.
А дядя папа Ваня все слышал и все понимал. Только он один. Все остальные, кто был в землянке были либо глухими, либо немотствующими, либо слышали только самих себя. Даже сам командир, который все знал, все подмечал и соображал быстрее всех. «Чудо, что ты жив, курилка», – сказал он. Оказывается, здесь была передовая, и все дивились, как это я здесь оказался и почему меня никто до сих пор не подстрелил.
– Боженька спас, – кое-как выговорил я.
– А зовут-то тебя как, сынок? – спросил дядя папа Ваня.
– Алеша.
– Алешенька, божий человечек, – сказал он и ласково погладил меня своей удивительно мягкой лапищей по голове.
– Прекратить религиозную пропаганду, – то ли в шутку, то ли всерьез скомандовал тот, кого все называли комбатом и кто был самым главным над всеми красноармейцами.
– У тебя есть кто-то из родных? Куда ты идешь? – стал допытываться у меня комбат.
– Баба Тоня. Она в деревне Пустыня. И я туда иду…
– Деревня эта под немцем. От нее бревнышка на бревнышке не осталось. Почти ничего. И нам приказано ее взять. Но сначала надо отбить Горбы.
– А они тоже под немцем? – не поверил я.
– Под ним. Ну и что мы с тобой теперь будем делать? – спросил он у меня и в глазах его заплясали чертики. Он хотел казаться сердитым, но я сразу понял, что это понарошку. На самом деле он просто из тех, кто любит будить лихо, пока оно тихо и задираться, чтобы вволю подраться. А так, конечно, добрый и покладистый.
– А пусть живет пока у нас. Идти-то ему все равно некуда, – предложил дядя папа Ваня.
– Конечно, пусть остается. У него такой милый пушок на макушке. Будет помощником военфельдшера. Мне как раз такой нужен.
Это сказала девушка в военной форме с красным крестом на рукаве. Она сразу показалась мне самой красивой на свете.
– Будем знакомы. Меня Таня зовут.
И протянула мне ладошку для рукопожатия.
– Тетя мама Таня. Военфельдшер, – будто во сне проговорил я и пожал протянутую руку.
– Нет, я вам ни за что его не отдам! – весело сказала она и поцеловала меня в щеку.
– Какая еще тетя мама Таня? – хмыкнул комбат.
– А еще у меня есть дядя папа Ваня, – сказал я и уткнулся носом в ватник своего спасителя.
– Если дядя, то не папа. Если тетя, то не мама. Понимаешь?
– Оставь его, – сказала тетя мама Таня. – Пусть будет так, как он хочет. Натерпелся, видно, мальчонка. И ему нужны родители.
– Где ж их теперь искать? Вряд ли они…
Он не договорил. Но я понял, что он хотел сказать.
– Война…– вздохнул дядя папа Ваня.
– Короче, слушай боевой приказ, – произнес комбат, обращаясь ко мне с наигранной строгостью. – Как только возьмем Пустыню – сразу разыщем твою бабку. А как только разыщем твою бабку – сразу передадим ей тебя. Под роспись!
На том и порешили. Меня накормили кашей, напоили горячим чаем, даже с сахаром, отвели в медпункт, который оказался совсем крохотной землянкой, в сто раз меньше прежней, и уложили спать. Тетя мама Таня поцеловала меня, пожелала спокойной ночи и куда-то ушла.
