Юнис Александровна Виноградова
Небесный пекарь
– Какие?.. – только и осталось глупо спросить мне захлопнувшуюся дверь.
Что это значило, в чем был виноват неудачливый поклонник моей Хлои? Почему все силы оставили его именно тем пьяным безумным вечером, стоило нам познакомиться? Такое чувство, что его душили. Почему он был так весел и возбужден перед концертом? Может, он действительно принял что-то? Или уже тогда твердо решил покончить с собой? Что же в таком случае означали его слова: «Они оба…»? На него напали двое? Почему он не сказал ничего, чтобы помогло мне понять, кто это был? Впрочем, кроме Трикстера и Хлои у нас не было общих знакомых, и поэтому не исключено, он говорил именно о них, что они подельники и сговорились его убить? Зачем? От этих вопросов шла кругом голова. Мне нужно было с кем-то поговорить по поводу этого. С кем-то, кому я мог безоговорочно доверять и не бояться, что тот осудит меня за то, что я отвожу глаза, будто это я сам задушил Марса на грязном дворе клуба тем вечером. Алленби, почему ты оставил меня сейчас?
Еще немного и мне действительно начала бы мерещиться эта сцена, поэтому я немедленно приготовил все для очередной партии хлеба и быстро приступил к работе – ничто не успокаивало меня так, как замешивание теста и гудение печи.
«Мне кажется, ты слишком зависим от чужого мнения», – услышал я до боли знакомый внутренний голос, стоило теплой воде пополам с молоком смешаться под моими руками с мукой.
– Да, и даже от мнения своего внутреннего голоса. Замолчи.
– Ты пожалеешь. Тебе нужно прислушиваться к кому-нибудь, особенно теперь, когда ты лишился и Алленби.
– Я еще найду его.
– Да? Как маму? Или как ты нашел Марса?
– Заткнись же! – Я с силой бросил ком теста о стол. Ничего, тесто любит, когда его бьют.
Покинув мою комнату, Хлоя не ушла из пекарни. Она, как я понял, была теперь в отсутствие Трикстера главной. Я улучил момент, когда девушка, покурив на заднем дворе, куда выходило мое окно, накинула плащ и вышла. Мне нужно было узнать об этой странной паре гораздо больше.
По привычной уже дороге я вышел к ветхому дому с ирисами. Известковое лицо на фасаде с распяленным чёрным ртом бесстрастно взглянуло на меня.
Я толкнул дверь, поднялся по мраморной лестнице, прошел по коридору и увидел неплотно притворенную дверь. Оттуда слышался тихий плеск воды. Я заглянул туда – там, в ванне на золоченых ножках, такой нелепой в этой запустелой, выложенной облупившейся грязно-голубой плиткой комнате, лежала Хлоя. Наверно, это была какая-то бывшая процедурная.
Я стал следить за тем, как она, как всегда, отрешенная, купается в ванне, пена на ее груди образовывает белые воланы.
Внезапно из двери справа от ванны появился Трикстер, и я понял, что все комнаты соединены двумя дверями, и сейчас, я – пешка, которую запросто можно побить хоть прямо, хоть по диагонали, убрав с этой гротескной шахматной доски величиной с дом.
Трикстер задумчиво остановился у окна, в то время как Хлоя безвольно лежала в огромной пенной ванне. Рядом с ней бутылка вина, из которой она то и дело отпивала.
«Ты помнишь?» – Трикстер принялся декламировать по памяти какие-то строки:
«Шепчет на закате колос: «Прыгай и жнеца не бойся,
Слышишь, Солнце, опускаясь, молвит – хватит.
Не томи же нас печалью, не тревожь напрасным страхом —
Срежет он нас осторожно, а тебя легко подхватит.
Прыгай – станешь легче пуха,
а не прыгнешь – будешь прахом,
На котором вырастут колосья».
«Да, мне кажется, я припоминаю», – сонно говорит Хлоя, поводя руками, на нетвердых ногах покачиваясь, будто в такт невидимым колоскам, на скользком от пены подоконнике. Она не выпускает из рук тёмно-зеленую бутылку, как свою любимую игрушку, и вино в ней кажется чёрным, когда Хлоя в забытьи подносит ее к губам, делая легкий шаг в распахнутое окно, в весеннее небо…
– Стой! – слышу я собственный голос, который так резко разбивает баюкающий вязкий ритм наваждения.
Тут они оба заметили мое присутствие – Хлоя резко обернулась, бутылка выскользнула из ее рук, со звоном разбившись о подоконник – алое вино кровавой лужей растеклось и забрызгало ее ноги, заструившись вниз, вниз…
Трикстер впился в меня взглядом, но удивление на его лице очень быстро сменилось благостным выражением воодушевления:
– Асфодель, я и не заметил, что ты решил заглянуть к нам. Вот что значит быть незрячим, хе-хе! Заходи же. Хочешь выпить… ах, что я говорю, боюсь, что вина больше нет. Как тебе наш маленький спектакль? Готовим очередной номер, как видишь…
Я хотел было что-то сказать, но когда открыл рот, из него не вырвалось ни звука. Широко открыв глаза, я, как рыба, беззвучно шевелил губами.
Хлоя, с интересом смотря на меня, присела, собираясь слезть с подоконника.
– Что? У тебя нет слов? – с улыбкой произнес Трикстер – Ну что ж…
За моей спиной скрипнули половицы – в дверях возник рыжий, отрезав мне путь к отступлению.
– Джад, ты как раз вовремя. Будь добр, покажи нашему гостю выход.
Джад, ни на секунду не меняя выражения своего бесстрастно-тупого лица, тут же взял меня за плечо. Его прикосновение было неприятно жестким, и даже через куртку я ощутил от него озноб. Он с силой дернул меня назад. Я успел только увидеть, как Хлоя, бросив на меня печальный взгляд, на цыпочках ступает по паркету к креслу, где лежит ее белое платье.
Джад резко вытолкнул меня из комнаты и потащил вниз по лестнице, которая за это время странно обветшала и пожелтела. Мы мгновенно, почти кубарем устремились вниз, мимо анфилад каких-то заброшенных, но хранящих еще свое величие комнат, которые я совершенно не замечал раньше, где на ветру развевались какие-то бархатные полуистлевшие шторы.
Я успел глянуть вниз, в крутящийся колодец лестничных пролетов, и у меня закружилась голова.
«Прыгай и жнеца не бойся», – звенели у меня в ушах печальные слова Трикстера, которые напевно произносил теперь какой-то нежный, почти женский голос. Лестница под нашими ногами как то сжималась, свивалась, образуя спираль цвета слоновой кости. «Интересно, – подумал я, – как видит все это Джад?». По крайней мере, он не казался удивленным – рыжий, как всегда, делал свою работу, машинально, бесстрастно шагая по извивающейся винтом лестнице. «Идеальный палач», – подытожил голос.
«Прыгай – станешь легче пуха», – я еще мог понять, что сладкий туман этих слов начинает одолевать и меня – перила из старого белого мрамора становились все ниже по мере того, как мы шли, словно приглашая перешагнуть и ухнуть в изменчивую бездну, шевелящуюся, скованную кольцом лестницы. Теперь я был даже благодарен Джаду за то, что он держит меня – возможно, это было не за тем, чтобы я не убежал – так он просто не позволял мне провалиться в пространство этого невероятного, зыбкого дома.
Мы проносились мимо пустых, громадных и гулких тронных залов с ровными рядами высоких золоченых кресел. Я смотрел на это все осоловело – так пьяный вваливается в первый попавшийся автобус и едет, мутно глядя в окно, сам не зная куда. Джад, вцепившись в мою руку мертвой хваткой, уверенно и ожесточенно продолжал тянуть меня вниз, где вход на очередной этаж, счет которым я уже успел потерять, начинался волной рыжего песка и поваленным стволом сухого дерева, и все ниже, где от ветра волнами колышется рыжая пшеница, и дальше, сквозь ряды ее стройных царапающих тел, где на окраине поля стояла, не прикрепленная ни к чему, белая двустворчатая дверь, неровная от многих слоев масляной кра…
Будильник пищал настырно и уже давно. Я сидел, весь в поту, среди скомканных простыней, в своей кровати.
Глава 6
Когда на следующее утро я отворил дверь пекарни, за кассой я увидел Джада. Долговязый рыжий парень пытался открыть кассу, но она заклинила.
– Эй, ты что делаешь! – я бросился к нему. Он непонимающе отступил.
– Асфодель, – вышла тут из бокового коридора тучная пекарь. – Все в порядке, это новый хозяин его поставил.
Новый хозяин… господи.
– Ты хоть открывай по-человечески, – сказал я, чтобы как-то заполнить нелепую паузу. – нижний край иногда цепляется, нужно вот так…
Я помог ему открыть отделение для денег и он тут же, не поднимая на меня глаз и не сказав ни слова, принялся механически пересчитывать купюры.
Когда я уже собрался было пройти к себе, Джад сказал:
– Он проглотит тебя.
– Что?!
– Проглотит, как меня, – он стоял, зажав деньги в больших неловких ладонях. – Выеденное яйцо, – длинным пальцем с неостриженным, желтым ногтем он сделал полукруг у виска, как бы зачерпывая.
– О чем ты?
Он молчал, снова опустив взгляд и делая вид, что поправляет злосчастный ящик. Я снова пересек полутёмный утренний зал и стал у прилавка. Вошедший мог подумать, будто я покупатель.
– Джад, расскажи, что ты знаешь, – я рассматривал оспины на его лице и жесткие пряди кудрявых волос, выбивавшиеся из его рыжей, собранной на затылке гривы. – Хлоя постоянно уходит от ответа. Она напугана чем-то, и я не знаю, чего опасаться.
– Того, чтобы он тебе в бошку не влез, – сказал Джад наконец, до того бесстрастным голосом, что у меня по спине поползли мурашки.
– Господи, скажи по-человечески. Он что – гипнотизер? Маньяк? Что?!
Он поднял на меня свои водянистые глаза, опушенные кроличьими ресницами. Я старался смотреть ему на переносицу – так проще всего создать впечатление, что ты не прячешь взгляд.
– Я – потухший, а ты дичка. Он скоро примется за тебя, ведь он – незрячий.
– Джад, я ничего не понимаю.
«Оставь его, чего ты удивляешься, что идиот несет бред!», – не выдержал внутренний голос.
– Ты сам поймешь, когда он заставит тебя смотреть, а мы тебе растолковать не можем, ты и так самый толковый из нас, – ему явно понравилась собственная неуклюжая шутка, и он расплылся в широкой улыбке, вывернув губы, как лошадь.
– Куда смотреть – что я должен увидеть? Какой-то знак? Человека?
– Хозяин приказал считать, —Джад снова склонился за кассой и больше не проронил ни слова.
Имели ли его слова хоть какой-то смысл? Ну почему они все говорили так странно – бессвязно, в контексте, который, казалось, был понятен только им троим? Как он сказал: «Я потух, ты дичка, а Трикстер – незрячий»?
Когда я только повязал белый фартук и спрятал волосы под поварским колпаком, ко мне заглянула Хлоя:
– Трикстер хочет видеть тебя.
– Меня? Зачем? – я всегда задаю дурацкие вопросы, когда волнуюсь.
– Он сам тебе скажет.
Марс не мог дышать, пронеслось у меня в голове, у него не получалось вдохнуть, и бледная кожа, облепленная блестками, натягивалась на ребрах…
– Хлоя, подожди! – сказал я, быстро выходя их кухни, но в тёмном коридоре пекарни ее уже не было.
Трикстер стоял возле двери в кабинет Алленби, как раз закрывал его на ключ. Он был в потрепанных тёмных джинсах и чёрной футболке, его большие татуировки казались продолжением ее рукавов. Трикстер выглядел усталым, под глазами залегли тёмные тени, симметричные серьги поблескивали в тусклом свете лампы.
– О, Асфодель, вот и ты. Пойдем, – сдержанно улыбнулся он мне.
– В чем дело?
– Ни в чем. Просто, пока Алленби нет, я подумал, ты расскажешь мне, что тут да как. Я хочу осмотреть подвал, вынести оттуда старый хлам, а туда сложить то, что нам больше не понадобится.
Что нам может не понадобиться? Он что, хочет переделать пекарню?.. Подвал представлял собой сеть небольших комнатенок, заваленных старыми ящиками, в ближних размещались запасы муки, сахара и соли… но была одна проблема: там уже давно не было света. И дело было в том, что всю мою жизнь, с самого детства, я панически боялся темноты. Я никогда не входил в тёмную комнату, не пошарив перед этим по стене в поисках выключателя, и всегда остерегался, что рядом со мной во тьме кто-то есть, кто-то злобный, невидимый, быстрый. И этот страх не прошел и потом, когда я стал взрослым, хоть умом я прекрасно понимал, что родом он еще из сумерек человечества, когда тьма, сгущавшаяся со всех сторон их жалкого костра, в самом деле могла настичь, разорвать и пожрать. Я понимал это, но страх всегда выше доводов разума, и потому он имеет над нами такую власть.
Трикстер озабоченно посмотрел на меня – видимо, на моем лице отразилось все, о чем я думаю.
– Да брось, парень, не съем же я тебя в самом деле! – усмехнулся он. Мы – Трикстер впереди, расслабленным медленным шагом, а я за ним, прошли к комнате-кладовке, той самой, где когда-то нашел меня Алленби. Темнота, скупо разбавленная желтым светом слабой лампочки, начиналась уже здесь. Там, за стеллажами, в деревянном полу был небольшой люк. Я откинул его, и Трикстер заглянул туда: истертые деревянные ступени исчезали в темноте.
– Тут с проводкой проблемы. Может, осмотрим всё, когда ее починят?
– Делай то, что я сказал, – сказал он негромко, но твердо. Сейчас он снова напомнил мне сторожевую собаку с ее утробным ворчанием перед рывком. – Иди первым.
«Ничего, будем надеяться, хотя бы Хлоя знает, что я здесь».
Под лестницей был лифт вниз, он тоже был словно огромная чёрная печь. Мы зашли внутрь, и он начал было спускаться, но затем свет мигнул, лифт дернулся и остановился.
Я пробовал нажать кнопку «Ход», подвала и нижнего этажа – ничего. Трикстер также молчал. Тусклый желтый свет лампочки освещал странные острые серьги в его бровях, а глаза казались тёмными безжизненными провалами. Он, казалось, совершенно не нервничал. Может, для этого мы и здесь – побыть с глазу на глаз? Я попробовал разжать створки лифта, и они чуть-чуть поддались, но он все равно уже ушел ниже уровня подвала, и вылезать из него означало рисковать жизнью. В странной тишине прошло несколько минут.
Трикстер, поняв, что в ближайшее время нам не выбраться, сел на пол лифта, вытянув ноги в грубых ботинках. К счастью, лифт был достаточно большим, чтобы мы могли поместиться в разных его углах, не соприкасаясь: хотя я вообще не мог считаться компанейским человеком, Трикстер вызывал у меня какое-то животное неприятие. Минуты мучительно тянулись. Рядом с ключицей, возле шеи. я заметил у него какой-то странный бугорок, непохожий на нарыв, уж очень правильной формы. Он проследил за направлением моего взгляда и сказал:
– Это микродермал, специальный шарик под кожей.
– Зачем он?
– Просто необычный пирсинг, – улыбнулся он.
– Зачем тебе вообще это всё? – я имел в виду его симметричные острые серьги в бровях, много колец в ушах и татуировки, покрывавшие его руки.
– Понимаешь, татуировки, сережки в губах, в бровях – тревожный для окружающих знак того, что ты не дорожишь своим телом, таким хрупким и изменчивым, а следовательно, и своей жизнью. Выбритые виски и пирсинг только лишний раз подтверждают им, как быстротечна жизнь, и более того – что ты-то это понимаешь и даже принимаешь. Вот это как раз пугает и злит их больше всего, а не все эти побрякушки.
Я лишь пожал плечами – никогда не видел в украшении себя какой-либо ценности.
– Алленби, говорят, уехал, ни слова не сказав, да? – продолжил он.
– Да, так говорят, и я ничего о нем не слышал, к сожалению.
– Не странно ли, что вокруг тебя так много пропавших людей?
– Не понимаю, к чему вы клоните.
– Я тут навел о тебе справки – люди болтливы, что очень удобно, и им нравятся необычные истории: твоя о двоих братьях, выросших совсем без родителей. Часто бывает, что из семьи сбегает отец, реже – мать, но чтобы оба?
– Простите, но это вас не касается.
– Я же просил называть меня на «ты», – осклабился он, проигнорировав, однако, мою просьбу.
После долгой паузы он вдруг произнес:
– Мне кажется, она все сделала правильно.
– О чем ты?
– Твоя мать, она поступила правильно, когда ушла.
– Откуда ты знаешь?
– Прочитал дела в ящике стола твоего любезного хозяина. «Дьявол кроется в деталях» – вот уж это о нем. Он составил подробный отчет на всех, вплоть до последней уборщицы. Я даже не думал, что это все достанется мне на тарелочке.
– Там он зачем-то записал очень многое, даже то, что к вашей простой работе не имеет отношения. Я не устоял (да и не пытался), прочитал эпопею о великом исходе вашей матери. Эта история заинтересовала меня, ведь я люблю все, что не поддается первичной тупой логике. И вот что я думаю: она дала вам ту свободу, о которой большинство мальчишек могут только мечтать. Я вообще считаю, что лучшее, что могут сделать родители со своим повзрослевшим ребенком – это высадить его на неизвестной станции с небольшим количеством денег. Ваша мать же поступила даже лучше, она оставила вам дом, не требуя ничего взамен. Она освободила вас.
– У тебя нет права это обсуждать. Ты купил пекарню, но не меня. Да ты хоть представляешь, через что мне пришлось пройти? Почему она не сказала мне хоть слово, куда она уходит, зачем? Я до сих пор понятия не имею. Я сам воспитал брата, и было время, когда мне приходилось собирать его чуть ли не по кускам.
Мне некогда было учиться, я работаю с 16 лет. И это свобода? Думаешь это легко, да еще когда тебя дома ждет неизлечимый инвалид?
– Инвалид? А что с твоим братом? – конечно, подумал я, Трикстер еще не узнал этого, ведь Алленби, очевидно, не упомянул об этом в своих записях.
– Ничего. – Глухо отозвался я. Как просто Трикстеру удается раскапывать все самое тайное, самое неприятное и болезненное в человеке, – но для меня слишком много всего произошло за один день!
– Прекрати, ты сам понимаешь, что я спрашиваю не из досужего любопытства, подробности мне неинтересны. Просто я могу помочь…
– Как? Врачи сказали, что он никогда не сможет ходить. Только чудо может что-то изменить.
– А я что – похож на врача? – в темноте я почувствовал, что он улыбается своей обыкновенной хитрой, со сжатыми губами, улыбкой.
Раздался какой-то скрежет, и тонкое жало спицы Джада пролезло между сомкнутыми створками лифта. Рыжий разжал их и подал нам с Трикстером руку.
* * *
Елисей катался в коляске по дому, им овладело какое-то досадливое беспокойство. Он остановил коляску возле тёмного шкафа, где на самом верху стояла аптечка. Он посмотрел на нее с грустной улыбкой – недостижимая цель. Но все-таки потянулся к аптечке, как вдруг услышал в прихожей стук. Вскоре в дверях кухни возникла тёмная фигурка Хлои.
– Как ты вошла?
– Твой брат дал мне ключ.
Елисей попросил ее достать таблетки, она было согласилась, но по нетерпеливому, жадному выражению его глаз догадалась, как он намеревается их использовать, и покачала головой.
Елисей ожесточенно еще раз потянулся вверх в попытке подтянуть аптечку к краю, но тяжелый ящик сорвался и упал ему на голову. В попытке отъехать Елисей неловко дернул обод коляски, и она завалилась на бок. Падая, Елисей задел висящее на стене зеркало, оно сорвалось со стены и с жалобным звоном разбилось. Хлоя бросилась к нему.
– Ну, давай помогу тебе, будем вставать.
– Ты все равно меня не поднимешь. Придется дожидаться Деля и сообщить ему, что его братец такой неудачник, что в который раз не смог сдохнуть по-человечески. Брось. – сказал он протянутой светлокожей руке.
– Ты недооцениваешь мои силы. Мне часто приходится переносить бесчувственные тела – у нас в гримерной вечно кто-то мертвецки пьян.
Елисей сжал ее маленькую и прохладную ладонь, действительно оказавшуюся крепкой, и с улыбкой сказал:
– Боже, как давно я не держал девушку даже за руку!
Тут Хлоя подалась вперед, словно обнимая его. Ей действительно довольно легко удалось приподнять его и, опираясь на кухонный стол, снова усадить в коляску.
Он посмотрел на разлетевшиеся по полу осколки зеркала и вдруг увидел в одном из них, изогнутом серпике, свое отражение – худое безбородое лицо с обтянутыми кожей скулами, крупные сжатые губы, светлые кудри.
– Надо же, как волосы отросли. Я и не замечал – сто лет не смотрел в зеркало. А разбить его, как говорят, дурной знак.
Хлоя молча наклонилась и осторожно, двумя пальцами, принялась собирать осколки. Елисей тоже подобрал несколько, лежавших рядом с ним.
– Я похож на девушку, да?
– Нет, – подняв на секунду глаза и снова отвернувшись, отправляя зеркальный лом в мусорную корзину, произнесла Хлоя – думаю, не похож. – Она продолжила обшаривать пол в поисках оставшихся осколков.
– Я помню, что ты как-то ночевала у нас. Слушай, а вы с Асфоделем..?
– Мы теперь вместе работаем, – сказала Хлоя, продолжая, глядя в пол, шарить впереди себя рукой. Она вдруг зашипела – острая зеркальная заноза нашла ее пальцы. Но тут же сказала обеспокоенно подавшемуся было к ней Елисею: «Ничего, ничего, царапина».
– Ну, а что там Асфодель? Ушел в рабочий загул? – спросил Елисей, поворачивая ободья.
– Да, сейчас работы прибавилось, многие работники ушли вместе с прежним хозяином. Не волнуйся, я помогаю Асфоделю.
– Как же это они тебя взяли и не побоялись, что от чёрного лака на твоих ноготках весь хлеб не будет в крапинку?
Она усмехнулась:
– Я и сама не понимаю, что я там делаю. И как мне вообще жить.
– Как жить – о чем ты? Что тебя может гложить – такую малышку. Не может быть, чтобы не нашелся ни один человек, кто тебе бы не помог, не поддержал тебя. Да хоть мой брат, он любит всех страдальцев. В детстве он, помню, вылавливал из фонтана тонущих жучков и маленьких бабочек… а мне всегда было интереснее смотреть, как они тонут. Может, поэтому все сложилось так, как есть?…
Повернув коляску за стеллажами в коридоре, он остановился, пропуская её в распахнутую дверь своей комнаты. – Да и… Что бы ни было – ты можешь в любой момент уйти на все четыре стороны. Не то, что я.
– Нас всех что-то удерживает от полной свободы. Всегда. А вы с братом – интересная семейка, – продолжила Хлоя, разглядывая стены, завешанные рисунками. Она остановилась возле портрета матери братьев: ее глаза смотрели нежно и немного устало.
– Правда? Почему же?
– Вы способны на большее, чем большинство людей. Вот ты, например, замечательно рисуешь. Мне кажется, твои картины прямо-таки живые.
Польщенный Елисей посмотрел на портрет мамы и на секунду ему даже показалось, что выражение ее лица еле заметно изменилось.
– А меня можешь нарисовать? – спросила Хлоя, плюхнувшись на кровать Елисея.
– Это будет сложно.
– Почему?
– Обычно я рисую только то, что хочу выбросить из головы.
Хлоя улыбнулась, не разжимая губ.
* * *
Я гулял в одиночестве по осенней набережной. Вот из тумана вырисовалась хрупкая фигура. Когда я понял, еще до конца не веря, что это Хлоя, мое сердце, этот самый изысканный деликатес, словно опустили в кипяток. Но странно – когда она подходила, то нисколько не становилась больше, и наконец остановилась, ростом мне едва по бедро.
Это же Хлоя в детстве, осенило вдруг меня, такая, какой я ее никогда не знал, однако удивительным образом похожая на себя теперешнюю, только ниже ростом. Четкие, сочные черты бледного маленького личика, синева просвечивающих век, серьезные голубые глаза. Даже волосы уже – вороново крыло, хотя я уже знал, что это краска. Только сейчас я заметил в ее руках букет из нескольких красных роз. Они, кроме разве что кровавого пятнышка ее рта, были единственным ярким предметом на бледной, затянутой туманом набережной, точно маленькая сцена – условными декорациями.
Она нерешительно протягивает руки с розами ко мне, и я тоже вроде бы делаю ответный жест навстречу, моя рука с трудом движется сквозь этот странный туман, точно я плыву в густом молоке, где вязнут движения и звуки. Но тут Хлоя отдергивает руки с зажатым в них букетом и тонким голоском говорит заученную фразу:
– Купите цветы!
Я ловлю себя на том, что совершенно не представляю, есть ли у меня деньги. С мучительной медлительностью опускаю глаза, но никак не могу разглядеть сквозь наплывающий клоками белый мрак нижнюю половину своего тела. Есть ли у меня карманы, штаны для них и вообще ноги, держащее на себе всю эту конструкцию?
Хлоя смотрит на меня скромно и терпеливо, пока я, как бы паря над набережной, пытаюсь довести свои непослушные руки до тела, и когда они уже почти, как мне кажется, касаются ткани моей одежды, Хлоя мягко, но убеждено произносит:
– Купите цветы для вашей любимой.
– Куплю, но тогда тебе придется оставить их у себя, – улыбаюсь я.
Ее рот складывается при этих словах красной буковкой «о», и она тихо, уже не глядя на меня снизу вверх, а в сторону, за перила, где незримо плещущиеся волны скрыты глухой белой ватой, говорит:
– Боюсь, вы ошибаетесь, – она устремляет синий взгляд куда-то поверх моего плеча, – вот же она, вот ваша возлюбленная.
Острая игла чиркнула вдоль позвоночника, а лоб тут же покрылся испариной. Казалось, сам сырой воздух сгустился настолько, что стало тяжело дышать. Хлою стало заволакивать белой порошей, как бы я ни хотел, чтобы она осталась. Я почувствовал спиной, что там действительно кто-то есть, и может быть, там все это время действительно был некто?.. Страх как тошнотворный червь закопошился у меня в животе. На шарнирных ногах я повернулся туда, куда указывал ее взгляд.
Трикстер смотрел на меня со своей обычной лукавой улыбкой. Он был в своем концертном костюме – тёмной, сплетенной из ремешков одежде, в гриме из бронзовых полос и чёрных теней, причудливо располосовавших его лицо. Его острые серьги в бровях холодно блестели. Он был в точности таким, как на концерте – более тонким, бронза и чернь скрывали неопрятную щетину на его лице, рукава закрывали его грубые изрисованные руки. Так он удивительным, неестественным образом, но все же походил на… женщину. Я посмотрел вниз и понял, что он оглаживает неестественно округлившийся живот, продолжая пялиться на меня со своей страшной, издевательской улыбкой. Неужели Хлоя имела в виду, что…
– Нет, не трогай меня, отродье! Не прикасайся ко мне! – услышал я свой крик, когда Трикстер снял руки со своей раздувшейся утробы и стал протягивать их ко мне.
Я открыл глаза и рывком поднялся, увидел привычные очертания – я у себя в спальне. Очень темно, наверное, сейчас глубокая ночь. Не слыша никаких посторонних звуков, я поспешил включить свет. Несколько капель пота скатились с моего лица на пол, когда я встал. Мне было невероятно жарко, но вместе с тем била дрожь, как бывает при сильной простуде. Я чувствовал себя отвратительно грязным и липким, но у меня не было сил, чтобы пойти в душ. Кроме того, я не хотел будить Елисея.
Когда Хлоя пришла в пекарню и, сбросив свое вечное поношенное пальто, заглянула за чем-то в кладовку, я решил быть с ней жестче:
– Хлоя, почему на самом деле не стало Марса? Только ты и можешь мне это рассказать.
– Почему? – Задумчиво повторила она. – Ее вечная тяга к тому, чтобы сосать сигарету стала меня раздражать. Она медленно, чуть скривив насмешливо губы, произнесла: он умер, потому что слишком много отдавал. Понимаешь? Любил себя раздавать людям. Ведь он артист. Был им, а я только выходила на сцену в костюме и делала, что скажут.
– Мне надоело, что все вы увиливаете! Говорите какую-то многозначительную чушь.
Хлоя встала, не обращая внимания на мои слова, и с равнодушным видом собралась выйти, но я схватил ее за плечи. Горящая сигарета выпала из ее пальцев. Только на одну секунду лицо ее потеряло обычное безучастное выражение, ее губы удивленно раскрылись. Она отвернулась от меня, мягко стараясь освободиться.
– Говори, что происходит!
– Ну что тебе сказать, милый Асфодель… Ты ведь и сам такой скрытный. Давай поговорим, если хочешь, расскажи мне, что ты умеешь, например, и я скажу, как это будет использоваться.
– И вот опять. Я пекарь, и ты это знаешь. Кем использоваться? Трикстером?
– Ну конечно. Разве вы не обсуждали это с ним?
– Мы говорили. Но я… не был с ним согласен.
– Вот видишь. Ты все понимаешь, вот только это знание тебе не нравится, да?
– Хлоя… почему ты просто сама не расскажешь мне все, что происходит в вашем мире. Я в последнее время чувствую себя так странно и глупо.
– Откройся мне, и я откроюсь тебе, – улыбнулась она краешками яркого рта своей очередной двусмысленности. Я все еще сжимал ее плечи. Что же мне было ей рассказать?
– Понимаешь, – сказал я наконец, – я чувствую других людей. Очень сильно, помимо своей воли. Часто мне от этого плохо.
Она не удивилась, но я этого и не ждал. И она не стала спрашивать что-то вроде «А что же сейчас со мной, угадай». Она знала, что мне это известно, и потому сказала, поводя плечом и высвобождаясь из моих рук:
– Хорошо, что чувствуешь. Это именно то, что нужно.
Хлоя подняла почти полностью истлевшую сигарету с пола и как ни в чем не бывало снова поднесла ее к губам. Ее голубые глаза улыбались мне, и я не боялся в них смотреть, хотя и ощущал спиной будто далекие глухие раскаты грома, когда смотрел в них.
– Мы тут чуть не устроили пожар, – заговорщицки заметила она, ногой растирая осыпавшийся пепел.
* * *
Как-то Трикстер зашел ко мне в рабочую комнатку и принялся расхаживать, как режиссер на репетиции, то и дело потирая большие ладони и поднося их к губам:
– Большинство разногласий между детьми и родителями состоит в том, что последние стараются тщательно оградить своих чад от той самой жизненной стремнины, в которую так недавно сами с упоением бросались. Они думают, что их-то жизнь уже исчерканный черновик, которому дальнейшее вымарывание уже не повредит, но они и предположить не могут, что чистая жизнь их детей может превратиться в такой же, хотя она именно для этого и существует.
Но послушай же: сама судьба предоставила тебе шанс быть бесшабашным, свободным – и что же? Ты снова находишь себе благопристойного надсмотрщика Алленби, заставляющего тебя бессмысленно месить тесто руками, хотя это давно везде делают машины. Читать книги, потому, что это считается приличным занятием, которым стоит заниматься, чтобы скоротать время перед тем, как сдохнешь… да он не понимал, что ты здесь совершенно для другого, и ты рад себя уверить в этом. Асфодель, не буду тянуть кота за хвост. Ты – зрячий. Ты знаешь на самом деле, что это значит, потому как чувствуешь это: когда наступит время определенного человека. А я… я питаюсь этим временем. Я занимаю его у других людей, чтобы жить самому. Но когда я это делаю, я занимаю и их смерть. Я не вижу, как я погибну, но точно знаю, что это должно произойти так же, как у последнего человека, которого я… употребил. Я не вижу… но ты видишь. Я хочу только, чтобы ты помогал мне это увидеть. Ты знаешь, что я не вру, потому что видел много странных снов в моем доме, на пустынной набережной… Это не были просто случайные видения, все имеет свой смысл.
– Это что – такая шутка? – Только и смог произнести я. – Что значит, что ты занимаешь время?
– Легче всего показать. Сейчас ты увидишь сам, – взволнованно произнес Трикстер. – Джад, зайди-ка!
Рыжий сразу проскользнул в двери и покорно встал передо мной.
– Посмотри ему в глаза, – приказал мне Трикстер.
– Что? – Неужели он все-таки узнал мой секрет?!
– Загляни ему в глаза, – нетерпеливо повторил музыкант.