Литтмегалина
Дом на берегу
– Одни пейзажи. Скучно. Прилепилась к обыденности, как муха к липкой ленте. Хоть не вазы, и на том спасибо.
– Вазы мне надоели. Но я не могу придумать ничего лучше.
– Разумеется. Ты же придушила свое воображение, – Натали села и развела руками. – Отпусти свои чувства, мысли.
– Знаю-знаю. Ты все время говоришь мне об этом. Но я вовсе не зажимаю себя. Я чувствую, как чувствую.
– Да ладно. Я нравлюсь тебе много больше, чем ты признаешь, я тебе нравлюсь. Маленькое чудовище тебя угнетает и пугает, но ты заставляешь себя любить его.
– Неправда, – Натали уже стояла возле меня, и, так как она была намного выше меня, мне приходилось смотреть на нее снизу вверх, что не придавало уверенности. – Мне нравится Колин. Он хорошо ведет себя в последнее время.
– Это не связано с его поведением, как и с его внешностью, здоровьем и учебными достижениями. Это касается чего-то, что есть в нем, и от чего тебя – и любого – воротит.
– Ты хочешь, чтобы я обращалась с ним плохо. Вот чего ты добиваешься, Натали.
– И это тоже. Наверное, я просто немного ревную, – рассмеялась Натали и затем поцеловала меня в губы.
Это было так внезапно, что я не успела даже отпрянуть от испуга. Комната как будто перевернулась, и потолок стал полом – я потеряла пространственную ориентацию. Губы Натали были горячими, ее пальцы на моей шее – холодными, а глаза, когда она отстранилась от меня, ехидными, как всегда.
– Надоело сидеть в комнате, – сказала она как ни в чем не бывало. – Пошли погуляем.
Мы долго бродили вдоль океана, а я все не могла успокоиться. Под моими веками мелькали радужные полосы, а с ресниц падали слезы. Натали считала меня холодной и бесстрастной – но я такой не была.
– Темнеет, – заметила вскоре Натали. – Расходимся.
Мне хотелось попросить ее побыть со мной еще немного, но по прошлому опыту я знала, что ничего не добьюсь. Если, когда начинались сумерки, я была у нее в комнате, Натали просто выставляла меня за дверь. Я не понимала, почему, ведь зимой темнеет рано, и до часа, когда придется отправиться спать, еще так много времени. Но Натали не объясняла свои правила.
Когда на следующее утро, во время совместного завтрака, который стал нашим обычным ритуалом, Колин спросил меня, что мы делали вчера с Натали, я ужасно покраснела и ничего путного сказать не смогла.
Жюстина, которую Колин решился-таки выпустить, летала по комнате. Колина восхищало, что она сама возвращается в клетку, когда проголодается. Я предложила запереть ее, но он отказался.
– Пусть хоть у кого-то из живущих в этой комнате будет возможность перемещаться как хочется.
– С первым днем зимы тебя, – сказала я.
– Там есть снег? – Колин вывернул голову, пытаясь посмотреть в окно позади него, но оно было расположено слишком высоко.
– Нет. Только замерзшая грязь.
– Извести меня, как выпадет снег.
– Непременно.
С помощью куска булки мы попытались приманить Жюстину на одеяло, поближе к Колину, но она пока еще была слишком пуглива и недоверчива.
– Я хочу ее потрогать, – прошептал Колин.
– Если закрыть занавески, в темноте я смогу ее поймать. Хочешь?
Колин задумался.
– Нет. Так не нужно. Лучше я попробую нарисовать ее. Подай мне бумагу и карандаши.
Наступление декабря ознаменовало скорое возвращение Леонарда, и Натали вернулась к своему обычному настроению. Она захлопнулась, как шкатулка с секретом, и сардонические шутки хлынули потоком, одна чернее другой. Я догадывалась, что возвращение Леонарда пугает ее, но причины были мне неведомы. Тем не менее дни шли, а он не появлялся. Все расслабились. За исключением Натали, чья мрачность все усугублялась. Она перестала звать меня к себе и даже начала избегать. Когда я сама пыталась заговорить с ней, она разворачивалась и уходила прочь, что приводило меня в отчаянье.
– Пожалуйста, не поступай так со мной! – воскликнула я, проскользнув в ее комнату. – Почему ты стала такой равнодушной? Я тебя рассердила?
Натали стояла одетая как для выхода на улицу. На ней была кожаная шоферская куртка и грубые ботинки с высокой шнуровкой.
– Ладно, – сказала она, мельком глянув на мое несчастное лицо. – Собирайся.
На улице шел дождь. Я следовала за Натали даже когда поняла, что она направляется к мотоциклу.
– И чтобы ни звука, – сквозь зубы процедила Натали.
Пытаясь усесться, отчаянно путаясь при этом в юбке, я ощущала недовольство Натали так же отчетливо, как если бы меня бил град. Я едва не полетела на землю, когда мотоцикл резко сорвался с места. Зажмурив глаза, я прижалась к Натали. Даже если мне страшно, я должна быть рядом с ней.
Спустя десять минут я была вполне жива и даже немного успокоилась. Ветер свистел в ушах, обжигал лицо и руки, растрепал волосы. Шляпу я потеряла, но с этим можно было смириться. Справа от меня пронеслась белая скала причудливой формы и большое дерево, росшее у ее подножия. Дорога была каменистая, нас трясло. Не успела я подумать, что на данный момент ситуация вполне терпима, как Натали увеличила скорость. Я не вскрикнула только из-за ее запрета. Натали была такая суровая и чужая, что я не сомневалась – она способна оставить меня на дороге.
Натали свернула на обочину, и на кочке мотоцикл подпрыгнул, как норовистая лошадка. Мы запетляли по каким-то одной Натали известным тропам. Мотоцикл зарычал, взбираясь на взгорок, где опасно забалансировал, и я снова зажмурилась…
Когда я открыла глаза, мы были уже на дороге. С правой стороны белела скала, а возле нее я заметила знакомое дерево. Как мы здесь очутились? Мы же ехали в другом направлении. Разгоняясь, мотоцикл издавал совсем уже дикие звуки. Окружающее размазывалось в разноцветные полосы…
– Натали, – пропищала я, захлебнувшись потоком воздуха.
Но она бы не услышала меня, даже если бы я орала во всю глотку. Она забыла о моем существовании, бросая свой мотоцикл с обочины снова и снова. На резких поворотах сердце едва не вылетало у меня из груди. Воздух стал синеватым, приближались сумерки, а мы совсем сбились с пути. Прорвались через полосу больно хлестнувших кустов; разбрызгивая воду, пролетели через широкую, как озерце, лужу. Я тысячу раз пожалела, что согласилась на эту поездку! Проклятый мотоцикл!
А потом все прекратилось. Мотоцикл остановился, и по инерции меня бросило на Натали. После того, как рев двигателя стих, я услышала свой плач. Я слезла с мотоцикла, но затем мои ноги подломились, и я опустилась на колени. Не обращая внимания на мотоцикл, повалившийся на бок, Натали отошла к дереву и прижалась к нему лбом.
– Мы могли разбиться, – плакала я. – Умереть!
Натали молчала.
Я потрогала ее за плечо.
– Не подходи ко мне! – вскрикнула Натали, оборачиваясь. Глаза у нее были дикие, лицо искажено. Я шарахнулась от нее и, оступившись, шлепнулась на землю.
– Тебе все равно, что мы могли умереть? – тихо спросила я.
– Я не могу умереть! – закричала Натали. – Думаешь, я продолжала бы жить, если б была способна закончить все это?!
– У тебя кровь на лице, – я потянула руку к ее щеке, но передумала. – Что с тобой? И где мы?
Я вдруг поняла, что мы у той самой скалы. Не перепутаешь – вот и дерево. Оно было половинчатым, потому что с одной стороны так плотно прилегало к скале, что ветки не могли расти. Я переводила взгляд со скалы на Натали, с Натали на скалу.
– Как это получилось? Почему мы все время оказываемся в этом месте?
Не отвечая, Натали сползла к земле и закрыла лицо руками.
– Натали, что случилось? – от моего голоса остался лишь свистящий шепот. Я шагнула к ней, но она резко выбросила вперед ладонь:
– Не трогай! Уходи! Оставь меня в покое!
– Я… Ты что, плачешь?
– Все сначала, – сказала Натали самой себе. – Как прежде, неизбежно. Ненавижу свою беспомощность. Ненавижу себя. Презираю себя!
– Натали, – прошептала я, – что происходит между тобой и Леонардом?
Ее всхлипывания становились все чаще, переходили в судороги. Я стояла растерянная, скованная ее отчаяньем. А еще недавно мне казалось, что это я самый несчастный человек на свете…
– Натали…
– Какого черта ты все еще здесь? – прорычала Натали.
Она походила на раненую волчицу, от боли способную вцепиться даже в того, кто пытается оказать ей помощь.
– Я просто… хочу понять тебя.
– Никто в целом мире не поймет меня! – закричала Натали. – Даже я сама не понимаю себя! А теперь убирайся!
– Куда мне идти? Я не знаю, где мы… Натали, пожалуйста…
– Там, – Натали показала направление. – Дом близко. Он всегда близко, – добавила она упавшим голосом.
– Я…
– Уходи по-хорошему, или я наброшусь на тебя. Я не шучу.
– Я не могу оставить тебя в таком состоянии.
Натали усмехнулась.
– А в каком я состоянии? Если я и плачу, то только от злости. Все, что угнетает меня сейчас, – так это твое присутствие.
Я не поверила ей, но у меня не было выбора. Взгляд Натали был совсем уж отчаянным. И я ушла.
Ступая по зыбкой, вязкой почве, я прислушивалась к тишине – от Натали не доносилось ни звука. Быстро темнело. Проблуждав почти час и не впав в большее уныние только потому, что дальше было некуда, я наконец вышла к дому. Стоя на аллее, я слышала монотонный шум, но не могла определить, был это звук моря или ветра. Или же гудела сама ночь. На небе не было ни единой звезды. Мне вспомнились глупая история о морской лошадке и серьезное лицо миссис Пибоди, когда она говорила, что нельзя находиться за пределами дома после наступления темноты. И я побежала со всех ног. Натали где-то там, в ночи… но я знала, что Натали сможет о себе позаботиться.
Миссис Пибоди отворила мне дверь, смерила меня холодным взглядом («И эта туда же»), но ничего не сказала, что было на нее не похоже.
Даже забравшись под одеяло, я продолжала дрожать. Мне было так плохо, как никогда в жизни. Если только когда я узнала, что мой отец умер. Я была обижена на Натали и – что во много раз хуже – боялась за нее.
Я проснулась, как только начало светать. Надев ботинки и накинув шаль, я спустилась в комнату Натали. Ее кровать была пуста и не смята. С колотящимся сердцем я выбежала в холл и распахнула тяжелую входную дверь. Свернувшись клубочком, Натали лежала на посеребренном инеем крыльце.
– Натали! – я затрясла ее за плечо.
Натали пошевелилась.
– Что за вопли с самого утра, – она раскрыла глаза и села. Выглядела она отвратно – вся перепачканная, волосы спутаны, синие круги под глазами и красная глубокая царапина, пересекающая лицо.
– Неужели ты спала здесь, на холоде?
– Я не замерзла, – Натали потянулась. – Обиделась на меня? Обиделась, вижу по глазам. Ну не беда. Сама напросилась со мной. А я, знаешь ли, не могу угадать, в какой момент меня накроет.
– Понятно, – просто сказала я.
В тот день мы с ней больше не виделись. Я была так подавлена, что меня не хватало даже на создание видимости нормального настроения. Колин неожиданно проявил человечность и был со мной кроток, как ягненок, но даже это меня не утешило.
– Что-то с вами происходит, – ворчала миссис Пибоди. – Совсем другая стали. Все время думаете о чем-то. Сегодня вы отнесете Колину ужин. Он заявил, что видеть меня не желает, только вы ему нужны, – она сердито звякнула крышкой кастрюли.
Напротив меня за столом сидел невозмутимый, суровый, как высохшее дерево, Грэм Джоб и сосредоточенно хлебал суп. Я встала и ушла с кухни. Миссис Пибоди была такая болтливая, Грэм Джоб такой черствый. Они раздражали меня.
Я просидела в своей комнате остаток дня, а ночью пошел снег. Он падал и звенел, как тоненькие струны, а я стояла возле окна, глядя на него, и чувствовала, как в моей душе расширяются раны.
Снегу нападало так много, что утром миссис Пибоди направила плечистого Немого расчищать дорожки. Солнце светило очень ярко и, хотя совсем не грело, разжигало огни на белых сугробах. Я натянула на лицо спокойное, доброжелательное выражение и пошла к Колину.
– Снег выпал, – объявил он.
– Да. Как ты узнал?
Колин пожал плечами.
– Я почувствовал. Все изменилось.
Ответ его показался мне странноватым, но больше меня удивило то, что он сказал потом:
– Я хочу пойти посмотреть на снег.
– Поднести тебя к окну? – не поняла я. – Ты легкий, я смогу тебя поднять.
– Нет, я хочу выйти наружу.
Я помолчала.
– И как это сделать?
– У меня есть кресло, ну такое, с колесами, – он явно застеснялся, сообщая об этом, и поэтому прикинулся раздраженным. – Скажи Немому поставить его внизу. И пусть потом поднимется за мной.
– Мистеру Леонарду это не понравится.
– Мистера Леонарда здесь нет. И потом, он сам мне не нравится, – Колин наморщил нос.
– Он может появиться в любой момент.
– А может задержаться еще на неделю.
– Но Немой…
– Немой будет делать то, что я скажу, – отрезал Колин. – А то ко всему прочему станет еще глухим, слепым и безногим.
Взволнованная перспективой явления Колина на свет божий, я побежала к Немому. Немой лежал на матрасе, вытянув босые, нечувствительные к холоду ноги. Ступни у него были черные от въевшейся грязи и широкие, как дощечки. Кажется, я уловила сомнение в его тупом, апатичном взгляде, когда передавала ему распоряжения Колина, но, как бы то ни было, через двадцать минут все было готово, и Колин, закутанный до самого носа, усажен в кресло. Немой последовал было за нами, но Колин отослал его единственным словом:
– Пропади.
Снаружи Колин зажмурил глаза, ослепленный. Снегопад возобновился, и снежинка, опустившаяся на щеку Колина, растаяла, превратившись в прозрачную слезу.
– Как здесь… просторно, – выдохнул Колин.
Я покатила кресло по аллее. Кресло не использовалось очень давно (или вообще никогда) и немного проржавело. К тому же колеса плохо крутились на снегу, так что продвижение вперед требовало от меня значительных усилий. Но потом я забыла о неудобстве, сосредоточившись на реакции Колина. Он был точь-в-точь как настороженный зверек, оценивающий обстановку. С того момента, как мы вышли из дома, его спина была напряженно выпрямлена.
– Тебе здесь нравится?
– Я не знаю, – он стиснул пальцами подлокотники кресла. – Так светло. И воздух свежий. Да, мне нравится. Я начинаю понимать, как много я упустил.
Мою грудь стиснуло. Часы, что я проводила рядом с Колином, частенько выдавались совсем не легкими. Иногда у меня просто опускались руки. Но сейчас я чувствовала, что все мои усилия вознаграждены. Колин уже не был тем злобным истеричным мальчиком, что когда-то кидался в меня книгами.
Наклонившись, Колин зачерпнул снег и зачарованно наблюдал, как тот тает на ладони.
– Хочешь посмотреть на море? – предложила я.
Он сомневался с минуту, как будто уже был перегружен впечатлениями и не знал, выдержит ли больше. Я понимала, что он испытывает – на него обрушились пространство, запахи и звуки; как будто весь мир вдруг рухнул ему на голову. Я и сама улавливала эхо этого чувства.
– Поехали.
Море было по-зимнему неспокойным, темным. Мы долго смотрели на него. Выражение лица Колина было совершенно непроницаемо, не догадаться, что он чувствует. Колин нарушил молчание первым:
– Я увидел, – и улыбнулся.
В эту секунду я была счастлива. Абсолютно. А в следующую произошла катастрофа. Удивительно, как быстро небо заволакивает тучами. На нас обрушились молнии.
– Что это?! – услышали мы дрожащий от ярости голос, и перед нами возник Леонард. Он был в шляпе и плотном пальто из серой шерсти. На этот раз без своего Цербера.
На его появление я отреагировала глупейшим образом, пролепетав:
– Вы уже вернулись?
Леонард обрушился на меня с бранью:
– Нет, я в десяти милях отсюда! Что у вас здесь происходит? Кто дал вам право? Как вы посмели? Немедленно в дом!
Дрожащими руками я развернула кресло.
– Быстрее! – возопил Леонард.
Я и представить не могла, что он может так разозлиться. Его бледное лицо покрылось пятнами, ноздри подергивались, а губы кривились. Казалось, он вот-вот набросится на меня с кулаками.
– Стоп, – невозмутимо приказал Колин.
Леонард оцепенел. Я тоже, не зная, чей приказ выполнять.
– Но Колин… – начал Леонард совсем другим тоном. – Это опасно для тебя. Ты можешь умереть. Ты же знаешь.
– Знаю, – ядовито прервал его Колин.
– Почему ты вообще согласился на эту авантюру?
– Потому что я хотел.
– Ты… она… – забормотал Леонард, растерявшись.
– Осмелишься пререкаться со мной, Леонард? – осведомился Колин. Он приподнял подбородок. Пусть бледный и маленький, сейчас, с его надменным жестким взглядом, он походил на короля.
– Хорошо, – подчинился Леонард. – Я понял. Но позволь мне отвезти тебя в дом.
Колин коротко кивнул.
Леонард покатил кресло, а я тихо ступала следом. Почему Леонард стерпел, когда Колин заговорил с ним пренебрежительно? Почему Леонард как будто бы боится Колина? Что за тайна между ними?
В доме, в желтом свете керосиновой лампы, Леонард начал расстегивать одежду Колина.
– Полюбуйся, что ты натворила, – прошипел он.
Я бросила взгляд на оголенный живот Колина и в ужасе прижала ко рту ладони, увидев расползшиеся по коже свежие яркие кровоподтеки.
– Затей ты все это не зимой, а летом, когда солнце светит в полную силу, ты бы убила его, – придавил меня Леонард. – Глупая тварь. Я еще разберусь с тобой.
– Ты оставишь ее в покое, – ровным спокойным голосом произнес Колин и поправил свою одежду. – Иначе…
– Иначе… иначе что, Колин?
– Увидишь, – Колин поднял на него ледяной взгляд.
Тут меня прорвало, и я заговорила так быстро, что все слова сливались в одно:
– Простите-простите-я-не-знала-простите-меня!
Леонард обжег меня взглядом, полным презрения и ненависти.
– Заткнись, – бросил он, разворачиваясь на каблуках и удаляясь.
Глава 8: Правда
Утром, когда я открыла глаза и вспомнила о случившемся вчера, мне захотелось снова уснуть и никогда не просыпаться. Чувство вины было испепеляющим. Какой глупой я была. Попыталась сделать то, что не удалось другим, и едва не погубила Колина из-за своего тщеславия. О чем я только думала?
– Как ты? – робко спросила я, входя в его комнату.
– Нормально, – ответил Колин, но по его слабому голосу я поняла, что ему хуже, чем он дает знать.
Я потянула за одеяло, но Колин прижал его к себе ладонями.
– Не надо смотреть на мои синяки. Они скоро заживут.
Я едва не заплакала. Снова.
– Почему ты не предупредил меня? Вдруг бы ты действительно умер?
– А то здесь, в этом доме, я живу, – Колин смотрел в пространство расфокусированным взглядом. Мысленно он был далеко отсюда.
– Что с тобой? Как они могли появиться, эти кровоподтеки?
– Оно боится света. Настолько, что начинает метаться внутри и ранит меня самого.
Я смотрела на него в тихом ужасе.
– О ком ты?
Колин молчал.
– Колин, я устала от тайн.
Но и не была уверена, что готова к правде. Поэтому не стала возражать, когда он сменил тему:
– Мне понравилось море. Оно такое же мрачное, как я. И большое. Однажды я переплыву его.
Я улыбнулась.
– Это невозможно.
– Когда-нибудь я стану очень сильным. Леонарду не приходит в голову, что, хотя сейчас мои дела плохи, в будущем, повзрослев, я все изменю. Я создам себе другое, здоровое тело. Леонард считает, что всегда будет мне нужен. Но я уже не нуждаюсь в нем. В один прекрасный день я избавлюсь от него.
Я почувствовала, как слезинки на моих ресницах превращаются в лед.
– Снег мне тоже понравился, – ровным тоном продолжал Колин. – Но я хотел бы увидеть деревья, траву, цветы. И я увижу. Когда весь мир станет принадлежать мне, каждая его часть, я начну перемещаться – из города в город, из страны в страну. Никогда больше не буду привязан к одному месту.
– Я слышала подобное.
– От Натали?
У меня ком стоял в горле, поэтому я просто кивнула.
– Почему она не видит меня таким, какой я есть? – спросил Колин. – Почему она винит меня во всем?
Я не знала и была только рада, когда он переключился на другое:
– Ты когда-нибудь видела, как канарейки пьют? А я видел.
Жюстина спорхнула с карниза и аккуратно опустилась на спинку кресла. В полумраке, стоящем в комнате сегодня, она двигалась не очень активно.
Колин чувствовал себя неважно и вскоре отпустил меня. Уходя, я оглянулась на него. Его лицо было бледным и прозрачным, как лепестки цветов в оранжерее, которые сегодня все склонились к самой земле.
В своей комнате я попыталась заняться рисованием, чтобы отвлечься от угрызений совести, но не смогла придумать, что нарисовать. В животе урчало от голода – я не спускалась к завтраку, потому что мне было стыдно посмотреть в глаза Леонарду после того, как я едва не убила Колина. О Леонарде говорили столько гадостей, я сама начала думать о нем не лучше, но вчера он был так испуган и взволнован, что прежние заявления Колина о безразличии к нему кузена потеряли всякий смысл. Леонард так и не принял моих извинений, и они по-прежнему жгли мне язык. Я должна предпринять еще одну попытку.
Даже если это была большая глупость с моей стороны, я поправила платье и волосы и направилась на третий этаж. Прежде чем выйти из комнаты, я посмотрелась в зеркало, пытаясь подбодрить себя, но глаза у моего отражения были такие грустные и растерянные, что мне стало только хуже.
Дверь в кабинет Леонарда оказалась открыта нараспашку, но самого Леонарда не было видно. Я чуть было не воспользовалась этим предлогом, чтобы сбежать, но заставила себя войти. Мое внимание сразу обратила на себя раскрытая книга, лежащая на столе. Она была громадной, с пожелтевшими от времени страницами – они даже пахли стариной, обнаружила я, придвинувшись ближе. Страницы пестрели причудливыми значками, выведенными вручную черными чернилами. Очень странные знаки, но меня заинтересовали не они, а картинка. На ней был изображен обнаженный человек, все тело которого покрывали тонкие, состоящие из мелких символов строчки, вытатуированные на коже.
– Это хинди, – услышала я резкий, отрывистый голос Леонарда. – Вы знаете хинди?
– Нет, – вздрогнув, прошептала я, застигнутая врасплох.
– Тогда что, позвольте узнать, вы высматриваете в этой книге? – Леонард сел за стол. Захлопнул книгу. Он был в полном порядке – волосы, одежда. Сама элегантность. Но злобное выражение его глаз напоминало о скорпионе. Да, он мог ужалить. Он мог видеть мысли в моей голове прямо сквозь мой лоб.
– Ничего, – мне хотелось бежать, но шок сковал меня, и я не могла пошевелиться. Меня точно опутали невидимые путы – ноги окаменели, руки прижались к телу. Все это время я могла видеть дверной проем боковым зрением. Если Леонард не вошел из коридора, откуда он появился?
Было ли случайным совпадение татуировок на иллюстрации с теми, что я увидела во сне на теле Леонарда? Был ли мой сон сном? И сколько еще мне нужно размытых, туманных свидетельств, на которые так легко закрыть глаза, продолжая жить в счастливом неведении? Я понимала, что не должна спрашивать себя об этом сейчас, стоя перед изучающим меня Леонардом, но не могла остановиться.
Леонард осклабился. Я вдруг услышала тишину – громко-громко, громче любого шума, и зажала бы уши ладонями, если бы руки подчинялись мне. Затем я почувствовала, что уменьшаюсь. Стол передо мной становился все больше и больше, пока не превратился в возвышающуюся надо мной громадину. Под ним я увидела блестящие, идеально чистые ботинки Леонарда – такие огромные, что они могли бы раздавить меня, как букашку. Я подпрыгнула от испуга, когда Леонард с грохотом обрушил ладони на поверхность стола. Пальцы, каждый шире моей талии, обхватили край, когда Леонард потянулся через стол, и я увидела его чудовищное лицо, нависшее надо мной. «И ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ СДЕЛАТЬ?» – прошипели его жесткие, бледные губы, и слова обрушились на меня, как камни…
– Что вы намерены сделать? Зачем пришли? – спросил Леонард, стремительно возвращаясь к обычному размеру. Гулкое эхо, сопровождавшее его голос, исчезло.
Я заморгала.
– Я… я хотела извиниться. Простите меня за мое своеволие.
Леонард откинулся в кресле. И, хотя его зазмеившаяся улыбка не сулила ничего хорошего, сказал:
– Извинения приняты.
Путы ослабли, беззвучно упали на пол. Я пулей вылетела за дверь. Ноги сами привели меня в единственное убежище, где я могла спрятаться от Леонарда. Там я села прямо на пол, возле кадки с высохшими цветами. Обняла руками колени, опустила голову и заставила себя дышать ровно. Горло все еще стискивал спазм.
Все это время я старалась быть рациональной, постоянно напоминая себе, что даже если я осталась бесприютной и неимущей, моя рассудительность все еще при мне, а уж с ней я не пропаду. Здравый смысл был моим последним утешением, моим прибежищем в бури. Но то, что происходило в доме Леонарда, было пугающим и бессмысленным, разрушающим мое здравомыслие, лишающим меня последней опоры…
Как бы то ни было, стоило мне немного успокоиться, как я вцепилась в остатки моего разума. Нет ни одной веской причины впадать в панику. Да, все люди в этом доме явно не в себе, ну и что с того? Колин говорит странные вещи, но он всегда их говорил. Он вообще странный. Существует множество плохо изученных, малоизвестных болезней, среди которых может найтись и та, при которой солнечный свет вызывает повреждения кожи. Если это такая экзотическая болезнь, то неудивительно, что я о ней никогда не слышала.
Вот так. Я поднялась на ноги, отряхнула юбку. Леонард путешествовал в юности. Он мог привезти эту болезнь с какого-то далекого острова и заразить ею Колина. Это предположение многое объясняло. В первую очередь подозрительную привязанность обитателей этого дома к темноте и изолированность их от человеческого общества. Тогда неудивительно, что Леонард так обеспокоен физическим состоянием Колина, забывая о его душевном благополучии – даже если особой привязанности к кузену у него нет, все равно мучительно осознавать, что мальчик нездоров по твоей вине.
Неувязок в моей теории хватало. Если Леонард болен, как же он выезжает из дома? Почему миссис Пибоди, Грэм Джоб, Натали и я не заразились? Ладно, думаю, все прояснится позже. Дневник, вспомнила я. В нем могут найтись ответы, подтверждение, что все это лишь болезнь – ужасная и необычная, но лишенная какой-либо сверхъестественности.
И мой страх утих.
В комнате я достала дневник из-под матраса и села за стол, придвинув лампу ближе. Мать Натали распахнула свои прекрасные глаза на меня… Как же Натали похожа на нее… и не похожа совсем. Слишком разные выражения лиц: саркастичное, воинственное у Натали; мягкое, спокойное у ее матери.
Я пробежалась взглядом по странице, среди размытых строк отыскивая те, что еще возможно прочесть…
На первых страницах почерк Элизабет был аккуратным, крупным. С каждой страницей он становился все мельче и неразборчивее. Проникая в ее прошлое, я чувствовала, как на спину мне опускают один за другим тяжелые камни.
«Я плохо чувствую себя в моем положении, не лучшее время для приема гостей. Тошнота каждое утро. Но куда деваться бедному мальчику? Он вернулся весь высохший, желтый после этой своей Индии, и сразу такое горе. Чарльз раздавлен из-за Ричарда. Он всегда был очень привязан к старшему брату…»;
«Не понимаю, что происходит. Чарльз вбил себе в голову эту идею. Говорит, что покой и морской воздух будут мне полезны. Но мне спокойно и здесь. Мое самочувствие улучшилось, но все же не знаю, как перенесу дорогу. И доктор Соммервил будет далеко»;
«… кошмары. Я пью молоко и засыпаю на час, а потом меня снова будит шорох. Чарльз говорит, это крысы. Я так не думаю»;
«Когда мы уедем? Три недели испарились, как капли воды. Натали беснуется»;
«Сколько у него друзей? Я сказала, что это просто неприлично. В конце концов, Лео и сам гость. Чарльз меня не слушает. Меня тревожат наши отношения. Он стал… равнодушен»;
«… снова эти люди. Я вышла и накричала на них. Нет сил»;
«Я хочу, чтобы этот сброд уехал. И когда уедем мы?»;
«… снятся женщины, которые прыгают в костер и превращаются в саламандр. Все время. Ужасно плакала ночью»;
«… уедут. Свора жадных псов. Не выношу их».
Снова и снова Элизабет твердила о чужаках в доме. Кто были эти люди, и зачем они приехали? По некоторым замечаниям я поняла, что состояние Элизабет резко ухудшилось. Они жили в Доме на берегу уже четыре месяца. Все чаще и чаще в дневнике упоминались кошмары. Элизабет начала пропускать знаки препинания и заглавные буквы.
«…нард говорит это поможет. Я не верю ему но я ему верю»;
«чарльз пропадает море сегодня громкое. слышу слова сквозь пол. что делать если причинят ему вред?»;
«Натали кричала на лео Лео запер ее все на что я способна не слушать»;
«просыпаюсь не там где засыпаю сказала Леонарду смеялся»;
«… нужно сказать я не люблю веревки которые проникают сквозь»;
«у меня очень короткие руки до лица не дотягиваются».
Иногда ее затуманенное сознание прояснялось.
«Не понимаю, что со мной, что вообще творится. пыталась узнать что с Чарльзом не смогла. я чем-то пропиталась насквозь облизываю ладонь горькая»;
«начинаю его ненавидеть. Более того хочу чтобы он умер внутри меня»;
«… на окне ладони. плакала чтобы Лео ушел но он остался»;
«я раздулась как шар но кажусь себе маленькой. Нет ничего хуже чем быть здесь. Где Натали?»;
«хочу увидеть натали. Ритуалы ритуалы если бы у меня были силы, я бы сжала его шею».
Несколько недель Элизабет не ведет записи. Продолжает только со следующего месяца:
«думаю это финал. Почему они держат меня до сих пор на всякий случай. Не знаю про Натали»;
«…зал взять его на руки я сказала лучше отрубите мне руки»;
«От ненависти не могу даже плакать. ненавижу их песни свечи травы знаки дрянь. до него нет никакого дела. Не мой ребенок»;
«Натали приходила плакала Пыталась улыбнуться на лице выражение боли Я хочу умереть умер Почему беспокоюсь о чудовище? не мой»;
«дождь хочу умереть»;
«солнечно но я хочу умереть он знает смеется»
От прежнего почерка Элизабет не осталось ничего. Разобрать ее записи стало невозможно, но дневник подходил к концу. И только последняя строчка была написана разборчиво, крупными, с нажимом, буквами:
«Леонард колдун».
Захлопнув тетрадь, я сидела оцепеневшая, пока не догорела свеча. В наступившей темноте на меня накатила паника. Что происходило с Элизабет? Моя теория об экзотической болезни теперь казалась очередной глупой попыткой скрыть от себя невыносимую правду. «Леонард – колдун». Какой невообразимо жуткой фигурой он предстал в этих обрывочных записях… Мысль вспыхнула, яркая, как молния: «Я не должна держать дневник здесь!» Это опасно, может быть, даже смертельно опасно…
Вероятно, глупость, но фотографию матери Натали я вырвала и убрала в книгу – не решилась уничтожить. Спрятав дневник под платье, я выбежала из комнаты. Сослепу едва не скатилась по лестнице. Если не в моей комнате, то где хранить дневник? Только не в доме. Я выбежала на улицу. Уже совсем стемнело. Только слабое мерцание снега позволяло хоть что-то рассмотреть. Я встала в растерянности, безнадежно опустив плечи. Услышала, как ветер завывает в ветвях и где-то далеко плещется море. Море, точно!
