Литтмегалина
Дом на берегу
Глава 4: Дневник
Я продержалась три дня. Неделю. И даже две, сама поражаясь, как мне это удалось. Часы, проводимые с Колином, напоминали погружение в темный грот, но постепенно я научилась получать от них странноватое, мученическое удовольствие. Это мое испытание, твердила я себе, способ доказать, что я не так беспомощна и слаба, как кажусь. Слова Натали раззадорили меня – она как будто бы постоянно витала рядом со мной, заглядывая мне в лицо и усмехаясь: «Ну что, уже сдалась? Ты труслива, как мышь, мягка, как гусеница».
Каждое утро, собираясь с духом возле двери Колина, я пыталась предсказать, в каком настроении он встретит меня сегодня. Иногда он был настроен мирно, что выражалось в пренебрежительном безразличии. Когда мне везло меньше, он грубил и бросался в меня всем, что под руку подвернется. Иногда же Колин просто отворачивался, отказываясь что-либо говорить и делать, и я молча сидела рядом с ним, пока время урока не подходило к концу. Что еще мне оставалось? Я чувствовала, что излишней настойчивости он противопоставит истерики, и тогда мне вряд ли удастся сохранить место. Куда я пойду в этом случае? Колин был моим маленьким властелином, решал, казнить меня или миловать, и осознавал это лучше всех. Он стремился довести меня до срыва, но его план был очевиден для меня, и я запретила себе выражать эмоции.
Вскоре изъяны его поведения начали вызывать у меня нечто, близкое к жалости. «Какой была жизнь этого ребенка, если он стал тем, кто он сейчас?» – спрашивала я себя, и мои ярость и обида утихали. Наши отношения развивались по спирали: чем невыносимее он вел себя, тем больше я ему сочувствовала и тем снисходительнее относилась к нему. В каком бы тоне он ни обращался ко мне, я отвечала ему мягко. «Помни, кто из вас взрослый, а кто – ребенок, и кто должен быть мудрым и великодушным», – напоминала я себе каждую ночь. Наши занятия были сражениями, не уроками, и все же я неизменно отвечала: «Все лучше», когда мистер Леонард интересовался, как идут дела. К счастью, больше вопросов он не задавал, а то мне пришлось бы сознаться, что учебник раскрывался лишь однажды.
Итак, пряча свои чувства, последовательно и настойчиво я направляла своего подопечного в нужном направлении, приучив себя радоваться мелким достижениям, пока нет ничего лучше, и, к моему удивлению, к началу октября обнаружила, что у меня начинает получаться. Мой бесцветный, ровный характер наконец-то пригодился, подействовав на Колина умиротворяюще.
Воспользовавшись затишьем, я проинспектировала его знания и пришла в тихий ужас, обнаружив, что они совершенно неудовлетворительны. Он умел читать, писать, но медленно и с ошибками. Его географические познания были настолько приближены к нулю, что он едва ли был в курсе, что земля круглая. Он мог сосчитать до двадцати, но не видел необходимости продвигаться в арифметике дальше.
Одно занимало его – Натали. Каждый день он спрашивал о ней, но мне нечего было ответить, потому что я редко ее видела. Иногда она таскала куски с кухни, обмениваясь едкими замечаниями с миссис Пибоди. Один раз, на побережье, метнулась мимо меня на своем мотоцикле. Я часто спускалась в оранжерею и ждала ее там, но Натали объявилась лишь единожды и не стала со мной разговаривать, расхаживая с заложенными за спину руками от стены до стены. Какие мысли занимали ее?
Со временем я осознала, как использовать интерес Колина в своих целях, и начала придумывать короткие диалоги, якобы состоявшиеся между мной и Натали, неизменно перенося рассказ на конец занятия – конечно, при условии, что Колин вел себя хорошо. Поначалу я стыдилась своей лжи, но потом так привыкла, что сама уже начинала верить, что Натали общается со мной. Как-то я даже дошла до того, что сказала:
– Думаю, мы с ней подружились.
Колин кивнул. Я не была уверена, что он верил моим россказням, догадываясь, что ребенок, который наловчился доводить взрослых до белого каления, может быть очень проницательным. Тем не менее внешне он недоверия не выражал. Подозреваю, ему просто нравилось разговаривать о Натали. Но она не приходила к нему, никогда.
Колин оставался для меня тайной, но что-то я уже начинала понимать в нем. Он не был плох по натуре, но болезненность, бездеятельность и недостаток общения сделали его раздражительным и деспотичным. Привыкший разговаривать с людьми, находящимися в подчиненном положении, Колин усвоил высокомерный, презрительный тон, распространяющийся даже на Леонарда, как я с удивлением обнаружила, когда однажды Леонард заглянул к нам на урок.
– Главное, не перенапрягайте его, – указал Леонард. – Напряжение может негативно сказаться на его здоровье, – он сощурился и переместился от полосы света. – И зачем вы раздвинули шторы? Свет ему вреден.
– Но разве…
– У вас есть возражения? – Леонард поднял брови.
– Нет, мистер Леонард, нет, – быстро ответила я.
– Хорошо, – его лицо выразило участие. – Обращайтесь, если у вас возникнут вопросы или затруднения.
Он вышел, и мои невысказанные возражения остались при мне.
«Как солнечный свет может быть вреден?» – думала я, спускаясь в оранжерею после занятия. И что значит «не перенапрягайте его»? Колин занимается от силы два часа утром, а потом лежит и смотрит в потолок весь оставшийся день. И разве не полезнее больному ребенку занять свой ум, отвлечься от своего состояния? Последствия этой «незанятости» я наблюдала регулярно. Иногда казалось, что Колин вообще ни о чем больше не может говорить, только о том, как он болен да как ему плохо, хотя никогда не мог внятно ответить на вопрос, что именно у него болит. В один день я не выдержала и высказалась, что, если бы Колин меньше размышлял о своем скверном здоровье, оно и не было бы таким скверным.
В оранжерее я увидела Грэма Джоба, с которым успела познакомиться раньше. Это был сутулый, но крепкий еще старик, всегда с сердитым выражением на морщинистом лице, всегда погруженный в свои мысли. Его седые волосы торчали, колючие, как проволока, усы были желтые от дыма. Несмотря на его угрожающий облик, он мне нравился. «Добряк, – отзывалась о нем миссис Пибоди. – Но жизнь побросала, и стал он твердым, точно зачерствевший каравай». У Грэма Джоба был сын, жокей, погибший лет десять назад, когда во время забега его сбросила лошадь. Жена умерла еще раньше, и с тех пор Грэм Джоб остался совсем один. Когда бы я его ни видела, он всегда был чем-то занят. Вот и сейчас, взобравшись на стремянку, срезал отмирающие листья с длинной гирлянды ползучего растения. Я подняла один листок.
– Что нужно сделать, чтобы помочь больному? – задумчиво спросила я.
К цветам это не относилось, просто мысли вслух, но Грэм Джоб ответил:
– Поставить ближе к свету и взрыхлить почву, – и слова его пришлись как раз кстати.
Мне представилась комната Колина. Ни книг, ни игрушек. Вот уж точно цветок в засуху. Да его меланхолия следствие обыкновенной скуки! «Я займусь им, – пообещала я себе. – Непременно».
Всю ночь я провертелась на кровати, обуреваемая жаждой деятельности. Заснув под утро, вскоре я была разбужена тоскливым, злым плачем Колина, и поняла, что на сегодня занятия отменяются.
После завтрака в общей столовой, этой тягостной, смущающей процедуры, которую я проходила каждое утро, хотя предпочла бы позавтракать с миссис Пибоди в кухне, я попыталась поговорить с мистером Леонардом насчет моих планов.
– К сожалению, я вынуждена отметить, что навык чтения у Колина развит недостаточно. Конечно, есть учебники, но они для него малопривлекательны. Полагаю, будь у Колина яркие, интересные книги, он уделил бы им больше внимания. Таким образом он бы убыстрил темп чтения и заодно улучшил свое правописание, запоминая, как пишутся слова.
Взгляд Леонарда, обращенный на меня, был участливым и пустым.
– Конечно-конечно, все, что считаете нужным. Составьте список необходимого и передайте Немому, – быстро согласился он и отвернулся, демонстрируя, что разговор закончен. У меня возникло ощущение, что все, относящееся к процессу обучения кузена, мало его интересует.
Я взяла в своей комнате бумагу и карандаш и спустилась в кухню. Посмотрела на чистый лист, припоминая книги, которые произвели на меня сильное впечатление в детстве. Мне были нужны те из них, что соединяли в себе увлекательность и доброту, которая могла бы стать светом для тех ростков хорошего, что сейчас прозябали во мраке души Колина.
– Что вы задумали, милая? – спросила миссис Пибоди. От нее пахло сдобой, а руки у нее были белые от муки – она пекла пирог.
– Мне нужно съездить в город и выбрать несколько книг для Колина.
– Составьте список и отдайте Немому, он каждую пятницу обходит в городе лавки. Только накажите ему зайти в книжную – сам он туда вряд ли заглядывает. И пишите разборчиво и подробно – продавцам только дай повод подсунуть то, чего у них и не просили. А Немой не укажет. Он же мало того, что бессловесный, так еще и неграмотный.
– Да, мистер Леонард объяснил мне, как поступить. Но, подумав, я поняла, что лучше отберу книги сама. Если я попрошу Немого, он же возьмет меня с собой?
Прекратив месить тесто, миссис Пибоди посмотрела на меня сквозь круглые стеклышки очков. Вид у нее был такой потрясенный, как будто я заявила, что намерена добраться до города на метле.
– Ах, нет, дорогая, так не получится. Никто из нас, кроме Немого и, разумеется, мистера Леонарда, не выезжает из дома.
– Почему? – удивилась я. Сам факт, что связь с внешним миром осуществляется через человека, не способного с кем-либо объясниться, вызывал изумление, но об этом я промолчала. – Я предупрежу мистера Леонарда. Уверена, он не станет возражать.
– Даже не пытайтесь, – покачала головой миссис Пибоди, снова погружая пальцы в тесто. – Это строгий запрет. Его не станут отменять ради вас.
«Невероятно», – подумала я, чувствуя разочарование. До сих пор мне не приходила в голову мысль выехать куда-то, даже на прогулку я выходила редко, но стоило мне обнаружить, что я застряла в этом доме на неопределенный срок, как стены сразу начали давить.
– Да кому вообще он нужен, этот город, – заворчала миссис Пибоди. – Все, что требуется, привозят, а чего еще мы там забыли? Да и куда нам ехать? Мне ведь некого повидать – у меня только дочь, да и та не в счет. У Грэма Джоба никого, да и у тебя тоже.
Я посмотрела на миссис Пибоди, пытаясь вспомнить, говорила ли ей о смерти моего отца. Вроде бы нет.
– Откуда вы знаете, что я одна? – мой голос прозвучал настороженно, и миссис Пибоди это заметила.
Она раскрыла глаза шире:
– Да мистер Леонард обмолвился: «Эта сиротка нам подойдет». Это ведь он показал мне ваше объявление и приказал написать вам. Я сама газет не читаю.
Я кивнула, спрашивая себя, откуда мистер Леонард мог узнать о моем положении, но следующая фраза миссис Пибоди направила мои мысли по другому руслу:
– Я думаю, на чердаке может найтись что-нибудь подходящее для вас. Уж не знаю, что там за книги, не интересовалась, но их много, в коробках. Когда мистер Чарльз умер, многие вещи повыбрасывали, а что-то отнесли наверх, вот и лежат, никому не нужные. И из бывшей детской мисс Натали тоже. Чего все повынесли-то? С тех пор стоят комнаты запертые. Одно хорошо – не убирать в них.
– Спасибо, – поблагодарила я, поднимаясь. – Я посмотрю.
– Одна беда – крыша кое-где протекает, могло дождем попортить. Куда же вы пошли, съешьте хоть яблоко, ходите ведь бледная, тощая, как призрак. Дать вам кусочек сладкого теста? Моя дочь любила его таскать.
Миссис Пибоди была милой старушкой. Хотя и пичкающей меня все время едой, но милой.
Перекладины лестницы на чердак выглядели столь ненадежно, что я едва не сдалась, ничего не начав. И тем не менее заставила себя взобраться наверх, удерживая в одной руке раскачивающуюся лампу. На чердаке было грязновато и страшновато. Вокруг теснились разные предметы, покрытые толстым слоем пыли. В самом деле, зачем те комнаты освободили и заперли? И действительно ли они пусты сейчас? И не слишком ли у меня много вопросов?
Подбадривая себя, я продвигалась вперед, и только решила, что достигла душевного равновесия, как едва не выронила лампу, испугавшись движения собственного отражения в сумрачном, заросшем грязью зеркале. В моменты, как этот, я обнаруживала, что в глубине души верю в чудовищ и привидений – и вовсе этим не гордилась.
Одна за другой раскрывая коробки, я наконец нашла те, в которых лежали книги – преимущественно детские. Но, к моему огорчению, как раз над нужными мне коробками оказалась течь в крыше, и большая часть их содержимого была испорчена. Отделяя уцелевших от безнадежно погибших, я не переставала сокрушаться над слипшимися, почерневшими от грязной воды страницами. Я любила книги, прочла тысячи томов за те пустые дождливые дни, что составляли почти всю мою жизнь. Эта коллекция была подобрана с любовью и знанием дела – книги о приключениях и сказки, истории о животных и неизведанных странах. Стивенсон, Диккенс, Бернетт.
Я взяла том Шарля Перро, и он раскрылся сам, явив вложенную в него тонкую тетрадку с клеенчатой обложкой. Вытащив тетрадку, я увидела под ней гравюру, на которой Синяя Борода передавал связку ключей своей жене. «Элизабет», лаконично пояснялось на обложке тетради. Как будто бы я недавно слышала это имя…
Я перевернула обложку. С фотографии, приклеенной на первую страницу, на меня смотрела темноволосая женщина. Ее мягкий, но внимательный взгляд, казалось, проникал в душу до самого дна. В первую секунду я приняла ее за Натали. Потом поняла, что ошибаюсь – щеки чуть круглее, губы чуть тоньше, нос чуть меньше. Да и разве могла Натали смотреть так безмятежно? Это была ее мать. Дневник, догадалась я, и мне стало стыдно. Чужие дневники запретны, даже если их авторы мертвы. Я поступила плохо, заглянув в тетрадь, хотя и не знала, что в ней. Но раз уж начала…
Я раскрыла тетрадь на середине, огорченно отметив, что дождевая вода постаралась и здесь. Чернила расплылись настолько, что некоторые строчки превратились в синие полосы. Но кое-что можно было разобрать. «Я начинаю его ненавидеть», – прочла я и, красная до ушей, захлопнула тетрадку.
Я почти уже ушла, прижимая к себе влажную стопку книг, но вернулась. Если это дневник матери Натали, смогу ли я узнать из него что-нибудь про саму Натали? «Я возьму его, а читать, может, и не стану», – оправдывалась я перед своей совестью, вкладывая дневник под верхнюю книгу из стопки.
– Я принесла тебе книги, – сказала я Колину утром.
– Мне это неинтересно, – проворчал он, повыше натягивая одеяло. Как всегда на следующий день после истерики, под глазами у него темнели фиолетовые пятна.
– Это книги Натали, – сказала я.
– Она отдала их мне? – оживился Колин. Удивительно, как на него действовало любое упоминание о сестре.
– Ну, не совсем. Они больше ей не нужны, скажем так, – не решилась соврать я. Но дальше я была храбрее: – Вот эта, – я положила Колину на колени книгу «Приключения на суше и на море», – была ее любимой.
– Она сама так сказала? – усомнился Колин.
– Разумеется, – я Натали уже неделю в глаза не видела. Но пару раз слышала в отдалении рев ее мотоцикла.
– А о чем вы еще говорили?
– Расскажу, если решишь все задачки на сегодня.
Вечером, когда миссис Пибоди принесла ему ужин, Колин приказал позвать меня.
– А правда, что в Африке есть люди с черной кожей? – спросил он, и я возликовала: значит, за книгу он все-таки взялся.
– Правда.
– Странно.
– Ничего странного, если разобраться. Хочешь, я расскажу тебе про Африку?
Колин кивнул и, устроившись поудобнее на подушках, великодушно указал на чайник:
– Можешь налить себе чаю, раз уж ты задержишься.
Я развернула карту.
– Африка находится вот тут…
В этот момент я была почти счастлива.
Вечером Натали перекинулась со мной парой фраз, которые, как и предшествующие им события, совершенно не годились для пересказа Колину: войдя в свою комнату, я услышала позади шорох, обернулась, увидела Уотерстоуна-младшего, шагнувшего из тени в углу, и вскрикнула от неожиданности.
– Привет, – сказал он, ухмыляясь в усы.
– Почему вы здесь? – спросила я, но он, не переставая улыбаться, повернулся к двери, собираясь запереть ее.
Мне так и не представилась возможность узнать, что он намеревался со мной сделать (не очень-то и хотелось), потому что дверь с грохотом распахнулась, ударяя Уотерстоуна по физиономии, и в комнату ввалилась Натали. При виде нее Уотерстоун суетливо попятился и принял виноватый вид, как собачка, уличенная в проступке.
– Не нужно объяснить за что, да? – скучающе осведомилась Натали и ударила его локтем, с разворота.
Уотерстоун-младший побелел, но не посмел даже шелохнуться. Натали замахнулась на него снова. Ее удары были короткими, быстрыми и жестокими, и наносила она их с улыбкой на губах и льдом во взгляде. Во время экзекуции Уотерстоун не издал ни звука, только морщился от боли.
– Ладно, хватит с тебя, – решила Натали и потерла локоть. – Свободен.
Уотерстоун бочком протиснулся в коридор и мгновенно испарился.
– Зачем он приходил? – спросила я у Натали.
– Господи, откуда ты взялась такая, – поразилась Натали. – Как Чудовище? Еще не нанесло тебе несовместимые с жизнью раны? Что-то его вопли стали редко слышны, хотя не сказать, что мне их не хватает.
– Колин начинает мне нравиться, – ответила я, радуясь, что разговариваю с ней.
Натали, как частенько, выглядела растрепанной, а на щеке у нее красовалась полоса грязи. Ее тяжелые ботинки оставляли на полу моей комнаты грязные следы.
– Твоя способность игнорировать все, что портит кадр, начинает вызывать у меня восхищение, – заявила Натали, прежде чем оставить меня в одиночестве.
Я долго не могла уснуть ночью. Свернувшись под одеялом, я думала о Натали, о Колине, о дневнике, спрятанном под матрасом. Кого начинала ненавидеть мать Натали? По некоторым фразам Колина я догадалась, что он никогда не видел свою сестру. Почему Натали так скверно к нему относится, причем, похоже, с самого его рождения? Как так получилось, что на четырех человек, работающих в этом доме, не приходится ни одного друга или родственника? Какой смысл в запрете выезжать в город? Что за странный дом, и порой мне было так одиноко в нем, что я едва удерживалась от слез.
А потом мне приснилось, что под дверь в мою комнату лезет желтый дым. Он был плотный и едкий, и я начала кашлять, чувствуя, что задыхаюсь. С колотящимся сердцем я проснулась и села на постели. Среди темноты и тишины я почти решилась на моральное падение – зажечь свечу и прочитать дневник в ее дрожащем свете. Отчего-то я была уверена, что дневник может ответить на все мои вопросы, раскрыть все тайны этого дома. Впрочем, я сомневалась, что хочу их знать.
В ту ночь я просыпалась еще раз и обнаружила себя стоящей возле двери. Холод дверной ручки под пальцами разбудил меня.
Глава 5: Тихая вода
Дни уходили, на улице холодало, и я привыкла к затаенной враждебности дома Леонарда, перестала опасаться, что неведомое страшное нечто вцепится в мою ногу, когда я иду по темному коридору.
Я притерпелась к смущавшим меня ранее Уотерстоунам и Марии, начав воспринимать их как элемент декора, хотя вряд ли когда-нибудь смогу сказать то же самое про Биста. Леонард все еще вызывал у меня робость, но заискивающее почтение, позорно проступающее в моих интонациях при обращении к нему, исчезло, когда я узнала его лучше. Он был человеком, вечно занятым своими делами. Иногда я задавалась вопросом, на что он тратит все эти часы в своем кабинете. Может быть, изобретает что-то? В такой вариант отчего-то не верилось, а другой я придумать не могла.
Отношение Леонарда к Колину было смесью тревоги и безразличия. Он сразу прибегал, если Колин начинал кричать, но это была единственная причина, по которой он навещал кузена. В процесс обучения Колина он не вмешивался, его успехами не интересовался, и, таким образом, мы с Колином оказались предоставлены самим себе.
Несмотря на терзания каждый раз, когда мне приходилось обращаться к Немому, вселявшему в меня смутный ужас своим серым лицом и пустым, застывающим взглядом, я внедряла свои планы касательно Колина в реальность. Вскоре в комнате Колина, в дополнение к книгам, появились шахматы, краски, карандаши и даже игрушечная железная дорога, пока еще запакованная в коробку, в сторону которой Колин все время посматривал, хотя сразу заявил, что игрушки ему не нужны.
– Подай мне коробку, – наконец сдался он.
– Иди и возьми, – ответила я машинально, только потом осознав, что сказала.
– Это издевательство.
– Вовсе нет, – я старательно избегала оправдывающихся нот. – Как только ты окрепнешь, ты сам разложишь рельсы на ковре и поиграешь. И вообще, что с твоими ногами? Ты говоришь, ты ходил, пока тебе не стало хуже. А что сейчас? Ты совсем их не чувствуешь?
– Чувствую. Могу даже пошевелить пальцами. Но не могу встать с кровати.
– Ты даже не пытаешься.
– Если я попытаюсь, то устану и умру, – категорично заявил Колин.
– Кто знает. Есть только один способ проверить.
Я шутила, но Колин надул щеки, что меня скорее обрадовало, потому что вполне соответствовало его возрасту.
– Ты жестокая.
– Ну сам подумай – зачем мальчику, что на волосок от смерти, железная дорога? Ты можешь погибнуть от переутомления, распечатывая коробку.
Мне до сих пор был страшновато говорить с ним в столь свободной манере. Одной его жалобы хватило бы, чтобы обрушить на мою голову кару небесную (или, что более вероятно, земную), и я чутко прислушивалась к изменениям его настроения, никогда не заходя слишком далеко. Но Колин, напротив, был как будто доволен тем, что я разговариваю с ним на равных, а то и немного свысока.
– На самом деле я не считаю тебя умирающим, – сказала я мягче. – Ты как будто бы повеселел в последнее время, и даже твои приступы удушья прекратились.
– Я устраивал их сам, – признался Колин. – Я дышал часто-часто, пока не начинал задыхаться по-настоящему.
– А почему ты перестал так делать?
Колин пожал плечами. Хотя миссис Пибоди причесывала его по утрам (за исключением тех дней, когда он приказывал ей оставить поднос с завтраком и немедленно катиться прочь), волосы Колина всегда топорщились, взъерошенные, как перья больной птички.
– А зачем? Чтобы Леонард заглянул ко мне на минуту, а после мне пришлось бы лежать весь день в темноте и скучать? Уж лучше уроки.
– Логично. Ты дочитал «Заповедный сад» Бернетт?
– Дочитал. Ты нарочно подсунула мне книжку про мальчика, который в точности как я? Даже имена у нас одинаковые.
– Согласись, удивительное совпадение.
Колин неопределенно фыркнул.
– Я… – он замялся, – …веду себя так же плохо, как он?
– Ну, сам по себе он был не плохой. Просто очень несчастный.
Серые глаза Колина так и вцепились в меня. В этот момент он выглядел поразительно похожим на Натали. Я в тысячный раз поразилась, как она может отвергать брата.
– Я не несчастен. Однажды мне будет принадлежать весь мир. Уже принадлежит.
Я тихонько вздохнула.
– Не веришь? – нахмурил тонкие брови Колин. – Я говорю правду. Однажды я буду управлять всем.
То умереть собирается, то управлять всем. Колин не замечал, что, заходя в своих фантазиях все дальше, противоречит сам себе.
– Пока что тебе и собственные ноги не подчиняются, – напомнила я, что было рискованно, но обошлось без последствий. – Но, Колин, если, как ты говоришь, ты их чувствуешь и способен пошевелить пальцами, это почти наверняка означает, что теоретически ты можешь ходить.
– Не могу.
– Сможешь, если захочешь. Твои мышцы просто ослабли от бездействия. Начинай тренировать их. Постепенно, от малого к большему, ты добьешься успеха. Если у мальчика из книжки получилось, то и у тебя получится.
– Вот уж не аргумент, – возразил Колин и отвернулся с надменным фырканьем.
Я потянулась к его взъерошенному затылку, но передумала, и моя рука упала на одеяло.
– Почему тебя заботит, буду я ходить или нет? – продолжил он злым, надтреснутым голосом, и я задумалась – действительно, почему? Но в этом темном жутком доме Колин был единственным, с кем я регулярно общалась, что делало меня небезразличной к его судьбе. Впрочем, такое объяснение ничего ему не скажет.
– Потому что когда я гуляю по берегу и смотрю, как небо растворяется в море, мне становится грустно оттого, что ты не можешь испытать и увидеть то же.
– Море? – Колин развернулся, обратив на меня свои глаза, перламутрово-серые, как черный жемчуг. – Оно рядом?
Я рассмеялась от удивления.
– Ты не знал об этом?
– Нет. В нем действительно так много воды?
– Очень. Хочешь, я принесу тебе ракушку с берега?
– Принеси. А оно на самом деле соленое?
– На самом деле.
– Тогда еще зачерпни мне стакан морской воды. Я хочу ее попробовать.
Дав ему обещание, я попыталась продолжить урок, от которого мы отвлеклись, но Колин был рассеян и постоянно ошибался. Все же он заметно продвинулся в учебе за последнюю пару недель. Много читая, он запоминал правильное написание слов, уточнял смысл ранее малопонятных и узнавал новые. Он был умным, быстро схватывающим ребенком, невежество которого объяснялось единственно тем, что никто не занимался с ним всерьез, сосредоточившись на попытках установить контроль над его поведением.
В этот раз он отпустил меня с миром, не подвергая обычному испытанию – не протянул мне для пожатия свою хрупкую, безжизненную руку, прикасаясь к которой, я каждый раз зажмуривала глаза…
– Раздвинь занавески, – попросил он вместо этого и, когда я выполнила его просьбу, приподнялся, пытаясь выглянуть в окно.
– С этой стороны моря не видно, – сказала я. – Тебе придется выйти наружу. Закрыть окно, как было?
– Нет, оставь. И потуши лампу. От ее света у меня болят глаза.
– У вас дар, – восхитилась миссис Пибоди, когда я спустилась в кухню. – Иначе как еще объяснить, что вам удалось утихомирить маленького дьяволенка. Он даже мне стал реже показывать зубы, а раньше мог и молочником запустить, когда хватало силенок.
– Да какой дар, просто немного настойчивости и терпения.
Проблем все еще хватало, но делиться этим фактом я не стала. Например, недавно, когда я предложила ему порисовать, Колин нарисовал мертвых животных. Его рисунок, при всей незатейливости, был потрясающе отвратен – длинные растянутые внутренности, лужи крови, густо заштрихованные красным карандашом. В придачу, протягивая мне рисунок, Колин посмотрел на меня с такой зловещей, саркастичной улыбочкой, что у меня мороз пробежал по коже.
– Все девушки, что работали до вас, его ненавидели. Неудивительно. Все замечают это, – миссис Пибоди перешла на шепот и придвинулась ближе ко мне. – Точно веет от него чем-то затхлым. Смертью, вот чем.
Слова миссис Пибоди показались мне излишне… театральными, что ли. Но я бы не удивилась, считай она именно так, как сказала. Миссис Пибоди была очень суеверна. Однажды она поведала мне мистическую историю из собственной молодости: ее соперница, оказавшись ведьмой, заколдовала парня, причину их распри, и через три дня он умер от тифа. Я-то, разумеется, решила, что парень просто умер от болезни, но благоразумно промолчала. Да и не логичнее ли было ведьме истребить конкурентку, саму миссис Пибоди?
А что касается Колина… я действительно ощущала в нем что-то отталкивающее, но, постепенно успокоившись, отнесла это на счет его дурного характера. Я научилась вытеснять чувство отторжения, хотя оно так и не оставило меня полностью, пусть даже Колин давно не бросался в меня книгами. Я не хотела повторять ошибку, которую, как поняла однажды, совершили все мои предшественницы: запуганные темным ореолом Колина и его маской маленького тирана, они склонили головы, признавая его своим господином. Но слуги для него были все на одно лицо – бессловесные тени, на которых можно срывать досаду после ночи, полной скверных снов. Я не верила в маленьких чудовищ, равно как и в маленьких господ, и, отодвинув свои сомнения и страхи, заговорила с ним как с ребенком. И тогда он ответил мне как ребенок.
На улице заревел мотоцикл Натали, да так громко, что мы вздрогнули.
– Бестия, – проворчала миссис Пибоди, сердито комкая передник. – Она убьется когда-нибудь. Видели, как гоняет? И ведь ничего-то ее не образумит, – миссис Пибоди возмущенно посмотрела на меня, призывая присоединиться к выражению негодования в адрес Натали.
– Что? А? – не поняла я, тяжело выбираясь из своих мыслей, и, поднявшись, ушла с кухни.
В своей комнате я попыталась нарисовать портрет Натали акварелью. Но мой рисунок был убожеством в сравнении с оригиналом, и в раздражении я смяла листок. Вздохнув, я опустила голову на стол. С тех пор, как я познакомилась с Натали, я перестала понимать свои чувства. «Ты видела Натали?» – каждое утро спрашивал Колин, и я думала, что мы как фанатики, объединенные общим объектом страсти. Моя привязанность к Натали была столь же безосновательна, как привязанность к ней Колина, которого она открыто ненавидела. Колин мечтал ее увидеть, но, лишенный такой возможности, спрашивал меня: «Как она одета сегодня? Растрепаны ли ее волосы? Сверкают ли ее глаза?»
Позже я начала понимать, почему мы, Колин и я, так ею заворожены. В ней было все, в чем так нуждались мы. Мы были как две маленькие серые льдинки, невидимые в темноте, тогда как Натали – беснующееся пламя, разгоняющее мрак. Нам двоим всегда не хватало энергии; она же громыхала, сбегая по лестнице, и движения ее были резкими, рассекающими воздух, подобно ударам меча. Если она смеялась, ее хохот разносился далеко, и это были единственные звуки смеха, которые мы с Колином слышали в этом доме, потому что сами никогда не смеялись. Натали была самой жизнью, жизнью, что пугала меня и Колина, целыми днями лежащего в промозглой комнате в ожидании аморфной смерти.
Голос Натали звучал все так же насмешливо и небрежно, когда она бросала мне пару слов, проносясь мимо, но я видела ее все чаще. Она встречалась мне как бы случайно: в оранжерее, в кухне, на берегу моря, натыкалась на меня в холле, когда я возвращалась к себе после очередного занятия с Колином. Иногда – всегда неожиданно – она вступала со мной в диалог, начиная с фразы, казавшейся обрывком уже долго длящегося разговора. Она никогда не здоровалась и никогда не прощалась.
– Да-да-да! – разгневанно выпалила она, приблизившись ко мне однажды. Я сидела на лавочке на берегу моря, с блокнотом на коленях и приборами для рисования, разложенными справа от меня. – Я грубиянка, согласна, но не идти ли ему в задницу с его суждениями обо мне?
Я успела смириться с ее словечками, так что на этот раз не вздрогнула. Очевидно, Натали опять поругалась с Леонардом, что случалось нередко. Иногда ее крики были слышны даже в моей комнате на втором этаже, тогда как тихий голос Леонарда никогда не покидал пределы кабинета. Причины их ссор оставались неясными, отчего возникало ощущение, что Натали способна прийти и закричать на Леонарда без всякого повода, так же как без приветствия она начинала разговор.
