Литтмегалина
Дом на берегу
– М-да, – только и сказала я.
– Да уж поинтереснее твоих ваз и яблок будет. Ты больше на меня не сердишься?
Я пожала плечами, чем Натали вполне удовлетворилась.
Все вроде бы наладилось, и мы продолжили общаться как прежде, вот только избегая упоминаний о Леонарде или Колине. Но спустя некоторое время я снова застала Натали в комнате брата. Я послушала, стоя за дверью. Голос Натали звучал мягко и плаксиво. Слов мне разобрать не удалось. Пока я раздумывала, что мне делать, показалась сама Натали.
– Не здесь, он услышит, – прошептала она, уводя меня подальше.
На щеках у нее блестели крупные слезы, но глаза смотрели цинично – похоже, Натали устроила Колину нечто вроде представления.
– Натали, поверить не могу, что ты опять принялась за старое.
– Почему же сразу за старое? Может быть, твои слова произвели на меня впечатление, и я решила пересмотреть свое поведение. Может, у меня внезапно прорезались сестринские чувства. Сегодня я даже не орала на него.
Натали поцеловала меня, но я осталась холодной к ее поцелую и даже испытала неприязнь от осознания того, что нежностью она пытается мною манипулировать.
– Ты играешь с его привязанностью, Натали. Что потом, когда тебе надоест? Ты снова скажешь ему, что он маленькое чудовище?
– Не думай обо мне слишком плохо, – попросила Натали, но как-то неуверенно, будто сама не знала, что относительно нее будет «слишком». – Но и хорошо, конечно, тоже не думай, – добавила она, исчезая в темноте коридора.
«Как же они похожи», – подумала я вдруг. Леонард ужасен, но и Натали тоже. Просто они по разные стороны, и если кто-то играет за черных, а кто-то за белых, то это лишь потому, что так выпал жребий.
Влечение Натали к Леонарду казалось мне иррациональным и странным. Но разве саму меня не влекло так же иррационально и странно к самой Натали? Да, я поняла, как это, теперь.
– Я знаю, что она обманывает меня, – спокойно сказал мне Колин, когда я вошла к нему в комнату. – Но знаешь, когда у тебя нет настоящих, даже фальшивые бриллианты кажутся стоящими.
Выражение лица у него было действительно довольное, на губах слабая улыбка.
– Я только хочу, чтобы она приходила ко мне. Мне нравится смотреть на нее, разговаривать с ней – даже если она лжет мне или говорит только гадости.
Я слушала его молча, хотя в моей груди теснилось множество слов.
– Скажи – а мы похожи? То есть по нам заметно, что мы брат и сестра?
– Очень. Но не принимай ее слова близко к сердцу, Колин, не воспринимай их всерьез. Натали может быть очень жестокой.
– Я знаю.
Ночью ко мне ломился Уотерстоун-младший. Я сидела на краю кровати и морщилась при мысли, что могло бы произойти, если б я легла, забыв запереть дверь.
– Открой, маленькая дура, а то хуже будет! – Уотерстоун перешел от уговоров к угрозам.
Я зажала уши ладонями.
Этот дом как будто катился под уклон, сорвавшись со своего места. Однажды это должно было прекратиться.
Глава 11: Гибель Дома на берегу
Миссис Пибоди пропала. Только после ее исчезновения я осознала, как старушка держала этот дом. Без нее все сразу пришло в упадок. Комнаты в одночасье заросли грязью, привычный распорядок дня разладился, и еду больше никто не готовил (только я варила для Колина супы и овсяную кашу). Как-то, спустившись в кухню, я увидела Уотерстоуна-старшего, который стоял возле стола и жадно обгладывал сырую куриную ногу. Закончив, он бросил кость на стол, вытер ладони о брюки и вышел.
Да, угнетатели наши совсем распустились. Мария окончательно потеряла связь с реальностью, и где только я не натыкалась на нее, лежащую в отрубе. Один раз я застала ее вместе с Уотерстоуном-младшим, оба были в совершенно непотребном виде. Раньше я была бы шокирована, теперь только обрадовалась, что он нашел отток своей дурной энергии – у меня уже все тело болело от его щипков и тычков.
Леонард также не остался в стороне от вакханалии – все чаще я видела его с блестящими пьяными глазами, без галстука, в расстегнутой рубашке, открывающей синюю от татуировок грудь. Однажды, столкнувшись со мной в коридоре, он засмеялся и крикнул своему псу:
– Бист, взять ее!
Я мгновенно оказалась за дверью моей комнаты и повернула ключ, но долго еще слышала, как чудовищная собака рычит и скребется в дверь.
Только на Натали исчезновение миссис Пибоди никак не повлияло – она и раньше вела лишенный всякой упорядоченности образ жизни, а в пище не нуждалась уже давно, заменив ее алкоголем. Впрочем, не слишком успешно – она похудела, и на осунувшемся лице глаза ее полыхали паническим огнем.
В день, когда пропала миссис Пибоди, на пути к берегу я встретила Немого. Его серые брюки и куртка спереди были забрызганы кровью. Я остановилась, и Немой тоже остановился. Я посмотрела ему в глаза, но они были темные и матовые, как угольки. Я толкнула его в грудь. Он не отреагировал.
– Тебе стыдно? – спросила я. – Ты чувствуешь хоть что-нибудь? Что они сделали с тобой, что ты стал таким?
Немой продолжал смотреть на меня своими ничего не выражающими глазами. Его кожа была серой и грубой, как ткань, из которой шьют мешки. С отвращением я поняла, что даже не считаю его человеком. Во всяком случае, живым. Я развернулась и пошла обратно в дом. Привыкнув к происходящему, я начала воспринимать все как обыденность. Начала забывать, как было раньше. Будто всю жизнь прожила в доме, где люди пропадают один за другим, а по коридорам стелется зеленый дым.
Я перестала спать по ночам. Я рисовала, и мои картины были одна ужаснее другой: безлюдные потрепанные корабли на фоне грозового неба; улицы, где мертвые шли рядом с не замечающими их живыми; заброшенные дома, за разбитыми окнами которых белели призрачные силуэты. Зародившись в долгие тоскливые ночи моего детства, когда в большом темном доме не было никого, кроме меня и старого дворецкого, эти образы долго дремали, погребенные в моей голове. А теперь они разрывали почву над собой, выбирались на поверхность.
Спустя две недели Колин запретил Натали приходить к нему. У нее, наверное, от ярости огненные круги стояли перед глазами, но ей пришлось сдаться.
Причину, по которой он отослал Натали, Колин так и не назвал мне, но нам было не до того. Учебники не раскрывались давно, но только потому, что его любознательность уже не находила в них ответов. Каждую минуту он озадачивал меня новым вопросом. Почему солнце не падает на землю? Почему у матросов выпадают зубы? Почему листья желтеют? Почему некоторых птиц можно научить говорить, а других нельзя? Почему кошки дергают хвостом, когда злятся, а собаки наоборот? Иногда я совсем терялась, пытаясь подобрать ответ, а Колин уже спрашивал о чем-то другом.
– Медленнее, Колин, – просила я. – Ты как будто пытаешься за неделю узнать все тайны мира.
Он рассказал мне о своих тренировках. Как ему было тяжело. Как поначалу он не верил в себя и умалчивал о своих попытках, потому что делиться с кем-то своим поражением невыносимо.
Еще мы много смеялись. Все что угодно могло вызвать наш смех. То, как Колин изображает Леонарда, проделки Жюстины, даже сама ситуация, в которой мы находились. Последние преграды упали, и Колин стал мне настоящим другом. Он выглядел счастливым – но цветы в оранжерее почернели и рассыпались, как завитки сожженной бумаги. Только вот я еще не догадывалась, что это означает.
Я никогда не замечала в себе провидческих способностей. Не способна я заблуждаться и насчет того особенного, проникающего в каждую мою клетку ужаса, с ощущением которого я проснулась в то холодное, пасмурное утро – последнее утро в доме Леонарда. Полагаю, именно дом, пропитанный злобой Леонарда, безграничным мраком его души, уже чувствуя свой исход, стремился выразить мне всю свою ненависть. Мои спокойствие и воля, истощенные пережитыми страшными событиями, внезапно меня покинули.
Я расплакалась и плакала долго, зажимая пальцами веки, не находя сил взять себя в руки, с единственной надеждой, что приход Натали спасет меня из той пучины, куда я провалилась. Однако прекратила я только когда исчерпался запас слез, после чего встала, оделась, умылась, причесалась, с неприязнью глянув в зеркало на свое припухшее, бледное, даже какое-то постаревшее, что нелепо для моих семнадцати лет, лицо. Мне было место в одном из шотландских замков, где стены сотни лет обрастают синим мхом – я походила на баньши, женщину-призрака, громким плачем уведомляющую о близящейся смерти кого-то из семьи.
Полная неостывшего ужаса, я побрела к Колину. Путь, известный мне и привычный, странно затянулся. К тому же лампа внезапно погасла, оставив меня в полной темноте. В доме будто все повымерли за ночь, такая стояла тишина. Приоткрытые двери холодили меня своим мертвенным дыханием. Я недолго храбрилась и вскоре побежала, спотыкаясь обо что-то, как будто пол, подобно кошке, выпускающей когти, выпростал все свои неровности. Что-то схватило меня, и я едва не поседела прежде чем сообразила, что всего лишь зацепилась юбкой за гвоздь, торчащий из половицы.
Ругая себя за панику и мнительность, запыхавшаяся, красная, я влетела в комнату Колина.
И не увидела его.
Все было как обычно, как каждое утро: незастеленная постель, приветливое чириканье Жюстины и россыпь карандашей на одеяле – но не было Колина.
– Колин, – жалобно позвала я. – Колин, ты здесь? Ты спрятался? Выходи, я не хочу играть.
В ответ я не услышала ни звука.
– Я не хочу играть! – закричала я, и острое чувство утраты пронзило меня.
Почему я подумала, что он мертв? «Мертв, мертв», – стучало у меня в голове, когда я бежала по коридору, по лестнице, через холл… Я не думала о последствиях и гневе Леонарда. Я просто чувствовала… скорбь.
В промерзшей оранжерее Колин лежал на полу. Такой маленький, едва живой. Я упала на колени рядом с ним, прижала его к себе, впервые осознавая, как его люблю.
– Зачем ты пришел сюда? – я едва не плакала.
Он смотрел на меня с непонятной полуулыбкой, весь посиневший от холода.
– Я хотел попросить совета у мамы. По поводу одного дела.
– Твоя мать умерла.
– Никто не умирает совсем.
– Еще как умирают.
– Нет. Мама пряталась здесь все это время. Она наблюдала за мной и знала обо мне все. Когда я грустил, она грустила обо мне, и ее цветы вместе с ней. Видишь? Они почернели от горя, – хотя его слова походили на бред воспаленного сознания, голос Колина звучал разумно и спокойно.
– Колин, мы потом обсудим все это. Не здесь.
Я подняла его – он был совсем легкий, душа, почти лишенная оболочки – отнесла в его комнату, закутала в одеяло.
– Я ушел так далеко.
– Далеко. Но о чем ты говорил? Какое дело?
– Я старался ради тебя. Ты одна верила, что я способен встать с этой проклятой кровати. Ты одна относишься ко мне хорошо. Поэтому я сделаю все, чтобы ты была счастливее.
– Чтобы я была счастливее, Колин, тебе достаточно просто быть.
– Вот поэтому, потому что ты так думаешь, я готов на все ради тебя, – Колин закрыл глаза.
Он лежал рядом, но я заплакала, чувствуя, как он уносится прочь от меня.
– Он как ничего еще не понимающий ребенок, – сонно пробормотал Колин. – Вот только громадный и воинственный. Если его освободить, он начнет хаотично разрушать все, что попадается ему под руку. Это как игра для него, понимаешь? Но у него мои чувства, он ненавидит тех, кого я ненавижу, и не обидит тех, кого люблю я. По этой причине тебя и Натали он не тронет. Вот только, выпустив его, я не смогу заставить его вернуться обратно. А как я могу позволить бродить по миру чему-то столь опасному и могущественному?
– Колин, не думай обо всем этом сейчас. Тебе лучше согреться и поспать, иначе ты заболеешь.
– Ты думаешь, я слабый?
Я улыбнулась.
– Нет, Колин, ты сильнее всех. И твой бог здесь ни при чем. Ты сам, как человек.
– Но я не человек. Я и он – мы едины. Натали была права, когда говорила, что я чудовище.
– Все, я гашу лампу. Поспи хотя бы два часа, а потом я приду к тебе.
– Один последний вопрос. Почему ты подружилась с чудовищем?
Я пригасила фитиль лампы и поднялась. Его вопрос меня преследовал, звенел у самого уха, и я задержалась в дверях, чтобы ответить:
– Зеленая змея из сказки выглядела отвратительно, но ее сердце было добрым. Не все чудовища действительно чудовища. Некоторые – это заколдованные люди. Главное – понять, кто перед тобой.
Колин мурлыкнул, зарываясь под одеяло. Когда его дыхание зазвучало ровно и безмятежно, я вышла из комнаты.
У себя я долго неподвижно сидела за столом и смотрела, как темнеет на улице. Собирался буран. Небо было серым, как грязный снег. Снежинки роились, словно белые мушки. Я приступила к рисованию и продолжала это занятие, пока что-то, мелькнув за окном, не отвлекло меня. Я вскочила на ноги, всматриваясь. Желтое пятнышко метнулось снова. Оно уменьшалось в размерах, отдаляясь, но я смогла рассмотреть, что это. Жюстина. И мое сердце упало.
В комнату Колина я даже не заглянула, догадываясь, что опоздала. Не было его и в оранжерее. Я выбежала из дома, и полумрак вокруг густел – или же темнело у меня в глазах. Снег таял на щеках, как слезы. Приближаясь к берегу, я искала Колина взглядом, но не находила. Он собрал все оставшиеся у него силы, чтобы повторить путешествие. В последний раз.
Сквозь стук своего сердца я слышала шум моря. Среди беснующихся волн я смогла отыскать Колина взглядом. Море бросало его, как хотело, будто маленького котенка. Когда Натали однажды решила искупаться, я признала бесперспективность моей попытки вытащить ее и осталась на берегу. А сейчас я, не рассуждая, срывала себя одежду, бросая ее в снег. Я бросилась в воду и в первую секунду мне показалось, что она очень горячая. Прямо кипяток. Но вскоре я ощутила холод. Он добирался до моих костей, сводил мои пальцы в судороге, а я плыла, заглатывая горькую воду, уже сама не понимая, в каком направлении движусь и приближаюсь ли к Колину… Я не видела его. Я сама едва не шла ко дну.
Чьи-то сильные руки схватили меня, потянули за собой. Я извернулась, отбиваясь.
– Это я! – завопила Натали. – Успокойся!
Но я не хотела успокаиваться. Я не понимала, зачем она тянет меня к берегу, если Колин где-то далеко в море. Когда камни царапнули мне колени, я оттолкнулась, изогнулась и вырвалась из рук Натали. На миг мне удалось принять вертикальное положение, но затем меня накрыло волной и вместе с массой воды потащило обратно в море. Я поплыла вверх, но не могла достичь поверхности. Снова рядом появилась Натали. На этот раз она схватила меня и уже не выпустила.
– Колин, – пыталась объяснить я, когда мы оказались на суше, но изо рта у меня полилась вода. – Колин, – я тянула Натали обратно. В голове у меня был черный хаос. Я уже ничего не понимала. Я даже не помнила, кто такой Колин и почему мне так важно его спасти.
– Да приди ты в себя! – закричала Натали и ударила меня наотмашь, так, что я упала. Хаос сжался в точку и лопнул, события обрели ясность: Колин убивал себя.
Натали прильнула к заснеженным камням рядом со мной. Лицо у нее было дикое-дикое.
– Смотри, – прошептала она, и небо заслонила густая тень.
Я подняла голову и тогда увидела. Бог. Колин освободил его. Он шел из моря – громадный колосс, и голова его терялась в облаках. Сам он был словно собран из туч, но его ступня оставила глубокий след возле крошечной съежившейся Натали, и, значит, он не был иллюзорен или даже недостаточно материален. «Бхагават», – вспомнилось мне. Но ни одно из его имен не выражало и сотой части его мощи.
Он двигался к дому. Все происходило точно во сне, события которого столь невероятны, что их невозможно наблюдать иначе, как отстраненно. Гигант опустил свои громадные руки на крышу дома и, сорвав ее, швырнул в море, где она взметнула столп брызг. Распространившаяся затем волна едва не расплющила меня и Натали. Колин все еще был жив. Еще держался, ждал, когда все будет выполнено, после чего настанет пора уходить. Мы все строили планы, но план, который составил Колин с помощью своего детского ума, был одновременно лучшим и худшим. Выпущенный на свободу, Бог уже не мог быть возвращен в маленькое тело Колина, но, недостаточно зрелый для полной самостоятельности, все еще оставался связан с хозяином невидимыми нитями. В случае смерти хозяина, эти нити будут резко разорваны, причинив смерть и Богу…
Гигант продолжал громить дом. Ломал стены с такой легкостью, как я сломала бы вафлю. Выцепив изнутри Марию, он, как куклу, зашвырнул ее далеко от нас, затем сгреб в кулак верещащих Уотерстоунов. Я подползла ближе к Натали, заметила ее широко раскрытые глаза и шевелящиеся губы… Когда обломок стены упал и разлетелся на куски поблизости, она даже не вздрогнула. Грохот разрушаемого здания оглушал… У меня уже не было сил, чтобы бежать или бояться. Я закрыла глаза… увидела бархатную спокойную черноту… и шум вдруг сменился беззвучием, словно я оглохла. Тело утратило ощущения, и мой подбородок стукнулся о прибрежный камень…
Я как будто перестала существовать.
Когда я очнулась и открыла глаза, вокруг посветлело. Грохот прекратился. Я чувствовала, как что-то плотное, влажное, как туман – все, что осталось от Бога, – ползет прямо по мне, стекая в море, и догадалась, что Колин умер, избавив мир от опасного существа ценой собственной жизни. Сначала я слышала только шум и плеск волн, потом различила рыдания и шепот Натали. Она повторяла одно и то же:
– Лео, Лео.
И я была уверена – сейчас она плачет не от злости.
Глава 12: Живые и мертвые
Прошло четыре года и три месяца с тех пор, как я видела Натали в последний раз. На улице весна, и я чувствую оживление, выходя на улицу. С каждым днем темный дом, окруженный серой зимой, все отдаляется от меня.
Много воды утекло, жизнь изменилась, и сама я стала другой. Теперь уже никто не назвал бы меня невзрачной. Я крашу остриженные до плеч волосы в черный цвет, а губы – ярко-красной помадой, и наношу плотным слоем пудру самого бледного оттенка, как посоветовала мне Изольда, моя помощница во всем, что касается внешнего вида. Она же придумала мою фирменную короткую челку. Недостаточная эмоциональность моего лица, которую раньше отмечали как мой недостаток, сейчас стала достоинством, помогая мне выстраивать правильный образ – мрачноватый, мистический и замкнутый. Сейчас я уже имею полное право сказать о себе: я художник. В эпоху увлечения спиритуализмом и гипнозом, я со своими картинами, можно сказать, попала в струю. К моей популярности я до сих пор не могу привыкнуть, и остается только надеяться, что однажды она пойдет на спад.
Конечно, такого успеха я не добилась бы без Натали, проявившей ко мне совершенно ей несвойственную, но оттого еще более ценную заботу. Подняв старые связи родителей, Натали помогла мне найти жилье и студию, познакомила с нужными людьми; она же профинансировала мою первую выставку. После смерти Леонарда она вольна распоряжаться громадным состоянием, и кошелек ее всегда открыт для меня, чем, впрочем, я не намерена злоупотреблять.
Находясь вдали от нее, я радуюсь, что мои дни кипучи и деятельны, и у меня не остается времени скучать. У меня много друзей. Это писатели, художники, артисты. Есть и просто нестандартные люди, общающиеся со мной, как я подозреваю, главным образом по причине моей снисходительности к их странностям. «С тобой легко, – сказали мне однажды. – Тебя ничего не шокирует, ты ничему не удивляешься, ты ничего не боишься».
И я с удивлением осознала, что это действительно так. Те страшные дни в доме Леонарда, когда я не могла предсказать, доживу ли до вечера, пережила я сама, но не мое чувство страха, и необъятный мир вокруг, что раньше подавлял и пугал меня, перестал вызывать тревогу.
Я по-своему привязана к людям, составляющим мой круг общения, может, даже люблю некоторых из них. Однако ни с одним из них я не пожелала разделить тайны моего прошлого.
«Никто не умирает совсем», – возразил мне Колин в оранжерее. Он был прав. После того, как тела Колина и Леонарда погибли, где-то в совершенно особом пространстве их души продолжили существовать. Иногда, вернувшись домой после недолгого отсутствия (со смерти Хаксли, которого я забрала из дома престарелых, я живу совсем одна), я замечаю, что некоторые вещи поменяли свое местоположение. Закрыв глаза, я могу услышать, как они тихо перемещаются, но стоит мне посмотреть – все неподвижно. Свечи порой гаснут сами собой, как будто их пламя сдувает дыхание невидимки. Я сменила квартиру, переехав на верхний этаж величественного старого здания, но это не помогло. По ночам я слышу капанье воды, падающей в раковину, как бы плотно я ни закрывала кран, прежде чем лечь.
Дни утекают, но не происходит ничего ужасного, и я по капле наполняюсь спокойствием. Я знаю, что Леонард никогда не отступится. Я знаю, что Колин никогда не уйдет с его пути. Они сражаются над моей головой, и я, порой слыша отзвуки их битвы, стараюсь не придавать этому значения. У каждого из нас есть свой ангел и свой демон. Они стоят за нашими плечами, наблюдая каждый наш шаг. Просто в моем случае они более персонифицированы.
Леонард был прав в том, что идеи, высказанные его учителем, еще неоднократно прозвучат в нашем веке. Все чаще я слышу имя «Адольф Гитлер». Я собираюсь изобразить принца Третьего Рейха на одной из моих картин – с кишащей монстрами огромной головой и крошечным полым сердцем.
Хотя ни одна моя картина не занимает меня так, как Натали. Раз в неделю приходит очередное письмо от нее, и я читаю между строк: «Я не помню, где я, не понимаю, с кем я, и даже забыла себя саму. Но пока это так, со мной все хорошо».
Она перемещается из страны в страну, от мужчины к мужчине и, пожалуй, слишком много пьет. Я беспокоюсь о ней, но не могу осуждать. Я понимаю, что она убегает. Прошлое пока еще с нею, и чувства еще не угасли. Леонард был ее кузеном, лучшим другом, любовником и худшим врагом, но, кем бы он ни был, она любила его. Много раз Натали прощала его, предавая саму себя. Она простила ему то, что он убил ее отца и превратил в чудовище брата, то, что он запер ее, все, кроме самоубийства ее матери. Позволить убить Леонарда для нее было так же больно, как если бы она вырвала собственное сердце. «Не знаю, с чего у тебя убежденность, что я сожалею о Лео, – писала она. – Бешеных собак пристреливают. Это правильно. Это необходимо. Если бы мне пришлось пережить все это еще раз, я бы снова вцепилась в тебя на берегу, не позволяя помешать происходящему. Единственное, о чем я жалею – что не пристрелила Леонарда сама, когда у меня еще была такая возможность».
Однако в другом письме она была более откровенна: «Мы были бы очень счастливы, будь мы только вдвоем. Где-нибудь на необитаемом острове, где не было бы никого, кому он мог бы причинить вред. Он был… как часть меня. И это ужасно, когда часть тебя так зла. Ты не можешь ничего с этим поделать, но тебе невыносимо наблюдать. И ты начинаешь ранить себя».
Натали часто пишет о Леонарде, но никогда – о Колине. Он всегда был для нее желобком, куда она спускала гнев, относящийся в действительности к Леонарду. Я надеюсь, когда-нибудь она поймет, как была несправедлива, но пока она далека от этого.
Я складываю ее письма в ящик комода, стоящий возле моей кровати, и жду дня, когда Натали устанет метаться, когда она поймет, что побег невозможен. Все в ее жизни стихийно и непостоянно, кроме писем, которые она пишет по четвергам, отправляя только одному адресату. Когда она решит выбраться из бушующего моря на берег, у нее будет единственная веревка, чтобы зацепиться. Я жду. И не сомневаюсь – она вернется ко мне.
Не так давно я узнала, что отправляюсь во Францию. С Люсьеном, организатором моей выставки в Париже, мы успели подружиться. Не оставляет ощущение, что с его стороны это нечто большее, но я стараюсь не обращать внимания, потому что мое сердце занято в любом случае. В один вечер, когда мы пили красное вино, он рассказал мне о теории, популяризируемой еврейскими эмигрантами из Австрии, согласно которой неосознаваемые мысли могут влиять на поведение человека, тогда как сам он об этом не подозревает. «Это сказал Фрейд, – пояснил Люсьен. – Хороший врач. Противоречивая личность».
После того разговора в моей голове все время прокручивается фраза Колина, одна из последних в его жизни: «Я сделаю все, чтобы ты была счастливее». Может ли быть так, что я сама внушила ему идею самопожертвования для спасения нас с Натали? Что, сама того не ведая, направляла его к смерти? Зачем я подсовывала ему книжки, герои которых думали о других больше, чем о себе?
«Сравните нас, Анна, себя и меня. Что вы можете сделать. Что я могу сделать», – издевался надо мной Леонард. Он не видел во мне противника. Он считал, что власть – как удар молнии, обугливающий и сбивающий с ног; как катящийся валун, что давит всех попавшихся на пути. Он не знал, что власть может быть тихой-тихой, прикасаться мягко, едва ощутимо – как вода прикасается к камню, медленно стачивая его.
Группа автора в VK, информация о новых релизах
https://vk.com/club191961989
