Литтмегалина
Дом на берегу
– Может, я не грубиянка вовсе, а просто одичала? Нет… и в детстве я была не лучше.
Она села рядом со мной. Я украдкой покосилась на нее – щеки еще розовые, неостывшие от гнева.
– Ты рисуешь, Умертвие? – спросила Натали с удивлением.
Прозвище «Умертвие» мне совсем не нравилось, но Натали не обращалась ко мне иначе. Однажды я спросила ее, почему она называет меня так, и она ответила: «Потому что лицо у тебя бледное и невыразительное. Как у мертвецов на фотографиях post-mortem».
– Да.
– Я всегда завидовала людям, у которых есть способности к рисованию.
– Сомневаюсь, что у меня есть способности, – возразила я. – Для меня это никогда не было простым занятием. Мне не хватает фантазии.
Обмакнув кисть в синюю краску, я обозначила море горизонтальной линией. Натали наблюдала, подперев голову ладонью. У меня дрогнула рука, и я аккуратно провела вторую линию, поверх неудавшейся. Натали мешала мне своим присутствием.
Я вздохнула.
– Можешь рассказать мне, почему ты кричишь на мистера Леонарда, Натали?
– Почему? – повторила Натали, заполняя паузу, необходимую, чтобы подумать над ответом. – Потому что если я не буду на него кричать, то сойду с ума. Почти уверена, что сойду. И потому что он злит меня.
– Чем злит, Натали?
Она по-кроличьи наморщила нос.
– Самим фактом его существования.
– Но он твой кузен, Натали, – я макнула кисточку в стакан с водой.
– Да, а Колин мой родной брат. Мне очень не повезло с родственниками. Но общая кровь не мешает мне их ненавидеть. Из-за них… все это. Леонард изуродовал мою жизнь. Он запер меня здесь!
Я посмотрела на нее, недоумевая, как вообще кто-то сумел запереть ее. Это же как помешать водопаду падать.
– Мистер Леонард непонятный.
Натали стиснула зубы.
– Он говорит, что меня нельзя оставлять без контроля. Что я не смогу жить самостоятельно, не разрушая себя. Что, дай мне волю, я буду попадать из одной скверной истории в другую.
Я подумала, что, возможно, Леонард не настолько заблуждается в этом мнении, как считает Натали. Она смотрела на мой рисунок. Когда она сердилась, ее глаза светлели, приобретая цвет серебра.
– На небе сплошные тучи, а не белые облака, как у тебя. И море беспокойное, черное. А у тебя полный штиль.
Я пожала плечами.
– Я предпочитаю, чтобы на моем рисунке было так.
– Угу. Тихо, мирно, спокойно. Не как на самом деле.
– Ну, может быть, – сказала я, чтобы не спорить.
– Нарисовано неплохо. Но скучно и безжизненно. Даже в чистом листе больше энергии.
Повисло молчание. Я почувствовала, что завершать рисунок у меня нет никакого желания. После слов Натали он предстал мне бессмысленным и неприятным, и я подавила в себе порыв смять лист и выбросить, признав перед Натали свое поражение.
– Твое лицо стало грустным, – равнодушно сообщила Натали.
Забывшись, я положила ладонь на листок, пачкаясь в не успевшей высохнуть краске.
– Когда мой отец уезжал, я сразу начинала ждать его возвращения. Ждала день за днем. Рисовала, чтобы убить время. Рисование затягивает и успокаивает. Отвлекает от тоскливых мыслей.
– И что ты рисовала?
– То, что было в доме, и что я видела из окон. Собак, деревья, греческие вазы. Фрукты на тарелке. Однажды я нарисовала портрет Хаксли, это наш дворецкий. Он старый и ужасно некрасивый, но у него интересное лицо. Еще я пыталась нарисовать по фотографии мою мать, но мне не понравилось, как получилось, и я выбросила этот рисунок.
– Рисовать греческие вазы и яблоки – какая тоска.
– Вокруг меня не было ничего интересного. Когда я старалась придумать что-то, я обнаруживала в своем воображении только пустоту. Иногда спонтанно возникали образы… но сразу забывались, и мне уже не удавалось восстановить их. Хотя… однажды я нарисовала тропический остров, окруженный ночным морем. Как раз в этот момент вернулся мой отец. Он подошел, заглянул мне через плечо и сказал, что море не бывает таким зеленым, а звезды такими большими и красными. И я подумала: «А ведь действительно нелепо».
– И снова начала рисовать вазы.
– Я понимаю, что мои рисунки плохие, – сказала я, зачем-то начиная оправдываться. – Я их не храню, сразу выбрасываю. Даже мой папа считал их ерундой.
– Сволочь твой отец. И идиот.
– Ты совсем не знаешь его! – порывисто возразила я, поднимаясь с места.
– Да тихо ты, Умертвие, – усмехнулась Натали и надавила мне на плечо, чтобы я опустилась на лавку. – Того, что ты рассказала, мне хватило, чтобы понять. Пьяница, игрок и безнадежный эгоист, который тратил свою жизнь, не задумываясь о дочери. Ну разве нет?
– Нет, – мне впервые захотелось, чтобы она ушла.
– В этом вся ты, Умертвие. В отрицании. Тебе не плохо, и твой отец не плохой, и море не штормит, и ты не думаешь о том, о чем ты думаешь. Закрытый разум, ты и саму себя туда не пускаешь. Поэтому твое воображение пусто. Оно не прошло твоей цензуры.
– Папа не хотел, чтобы получилось так, как получилось…
– Конечно, не хотел. Ему повезло, что он успел помереть прежде, чем его финансовые проблемы стали очевидны, – цинично высказалась Натали.
От ее слов я вся сжималась.
– Некоторые люди своим кошкам уделяют больше внимания, чем он уделял тебе. Так почему даже сейчас, когда ты уже не можешь отрицать этот факт, ты продолжаешь оправдывать его?
– Хотя бы потому, что он мой отец.
– О, разумеется. Он твой отец, Леонард мой кузен, и мы обязаны любить их. Все должно быть по правилам.
– Я думаю, Натали, что люди кажутся тебе хуже, чем они есть на самом деле.
– Я знаю, Умертвие, что люди в сотни раз хуже, чем ты можешь себе представить.
– Скверные люди бывают, – слабо согласилась я. – Но их очень мало.
– И ты, видимо, считаешь, что все они ходят с табличкой «ОПАСНО» на груди и ты никогда их не встречала.
Я растерялась.
– А вот я сижу рядом с тобой, в эту минуту, и я та еще сволочь, поверь мне. И таблички у меня нет, потому что я еще и лжива. Где один порок, там и второй.
Я с недоверчивым испугом посмотрела в ее чистые, прозрачные глаза.
– Ты хорошая, Натали. Даже если и грубиянка.
Натали отвела взгляд.
– Я ошиблась, озлобилась и разочаровалась, – пробормотала она и встала. – Я стала по-настоящему плохим человеком. Даже человеческая жизнь для меня уже не имеет значимости.
Натали ушла, а я осталась сидеть, пытаясь не думать обо всем, что она мне сказала, грустно спрашивая себя, почему Натали всегда удается проникнуть в мою душу и потрясти ее до основания.
Ночью я опять порывалась идти куда-то. Такое часто случалось со мной в детстве, но потом перестало. Видимо, тревога, которую я подспудно переживала в доме Леонарда, спровоцировала возвращение моего сомнамбулизма.
Происшествие с Уотерстоуном-младшим приучило меня запирать дверь. Прежде, закрывшись, я оставляла ключ в замочной скважине. Теперь же, надеясь, что это убережет меня от ночных хождений за пределы комнаты, я решила убирать ключ подальше, в ящик стола.
Глава 6: Снохождение
– Предпочитаю называть ее моей камерой. Так ближе к сути, – заявила Натали.
Я еще не успела поверить, что Натали действительно позвала меня к себе, в свою комнату на первом этаже, но уже размышляла, не значит ли это, что она не прочь со мной подружиться. Миссис Пибоди упоминала, что Натали дружила с Агнесс. Насколько лучше меня была Агнесс? Она продержалась четыре месяца, но я – уже половину этого срока.
Робко осматриваясь, я прежде всего обратила внимание на страшный беспорядок. Впрочем, его было сложно не заметить. Столько носков, разбросанных по полу, точно у Натали было десять ног; скомканная одежда, свисающая со спинки стула; переполненная пепельница на столе и – что меня шокировало – ряды пустых винных бутылок. Я вспомнила, что миссис Пибоди намекала на этот порок Натали, но никогда не говорила о нем прямо, вероятно, по причине его возмутительной непристойности. В неряшливости Натали, резко контрастирующей с ее яркой красотой, было что-то истерическое. Как крик: «Посмотрите, я в беспорядке!»
– Мой мир, – Натали указала на большую, щетинящуюся булавками карту на стене. – Я тут отметила все места, где хотела бы побывать.
Чтобы утолить жажду приключений Натали, не хватило бы жизни.
– Мне бы и в голову не пришло ехать на такой опасный континент, – сказала я, рассматривая Африку, всю истыканную булавками.
– А где бы ты хотела побывать?
– Не знаю, не думала об этом. Во Франции, может быть. Там Лувр.
– Небось, ходила бы целыми днями по музеям, – фыркнула Натали.
– Разве это не самое интересное?
– Это самое скучное. Картинки, статуэтки. Зачем они нужны? Только пыль собирать. Кому они нужны? Тем, кто даже в окно выглянуть боится.
– А чего интересного в Африке? Пески и змеи, джунгли и тигры.
– Именно. Настоящая жизнь. Я хотела бы обливаться потом и промокать до нитки в ливне. Уставать до полусмерти и стирать ноги в кровь. Бегать, прыгать и карабкаться, пока в легких не станет больно. Я хорошо бы смотрелась с ружьем в руках, как ты думаешь?
– Я… я не знаю.
– Я могла бы убить льва, – хвастливо заявила Натали. – Я бы выстрелила ему прямо между глаз, чтобы повалить с одной пули, – улыбка, возникшая было на ее лице, вдруг погасла. – Если только мне удастся вырваться отсюда.
Я по-прежнему относилась с недоверием к подобным ее заявлениям. Что мешало ей просто сбежать? Это было бы как раз в ее духе. К тому же она как-то обмолвилась, что по наследству ей досталось изрядное количество денег, сейчас дожидающихся ее в банке.
– А все из-за этого. Ненавижу его. Хотела бы увидеть, как собаки глодают его кости, – если Натали начинала говорить о Леонарде, то ее было сложно остановить.
Однажды, проходя по коридору, я услышала смех Натали. Он звучал так мелодично и искренне, как я никогда не слышала прежде. Сдавшись безудержному любопытству, я заглянула в комнату и увидела Леонарда и Натали, сидящую на подлокотнике его кресла. Натали наклонилась к Леонарду, прислушиваясь к его словам; рука ее обвивала его плечи. Я была изумлена, но не только – в груди странно кольнуло, как будто взорвалась маленькая льдинка. С тех пор я начала замечать, что даже когда Натали ругает Леонарда самыми грубыми словами, какие только приходят ей в голову, ее взгляд становится туманным, почти мягким.
Я решила указать ей на это противоречие.
– Сегодня ты спустилась к завтраку и даже шутила с кузеном. Почему же ты отзываешься о нем так плохо?
– Я отзываюсь о нем так, как он того заслуживает. А что касается утра… временами с Леонардом вполне можно мило поболтать. Но знаешь ли… Калигула, Джек Потрошитель и Жиль де Ре, уверена, тоже могли показаться вполне ничего, если не знать про их делишки. Хотя кому я рассказываю… – Натали упала на кровать, свесив ноги в грязных ботинках. – Наивной дурочке, которая только то и знает, что земля крутится, а Темза впадает в… куда-то впадает.
Замечание Натали задело меня, но я не подала виду. Море за окном лениво перекатывало волны, блестящие и тяжелые, как масло. Я ждала, что Натали продолжит разговор, но она молчала. Оглянувшись на нее, я увидела на лице Натали отчетливое выражение боли, искривившее ее губы, проложившее морщины на ее гладком лбу.
– Натали, – тихо позвала я, и к ней вернулась ее обычная бесчувственная самоуверенность.
– Впрочем, я тебе завидую, Умертвие. Мне бы хотелось получить твою неосведомленность. Ты так хорошо умеешь игнорировать все, что не умещается в твою упорядоченную систему. Что я не вижу, то мне не опасно. Детская логика, но тебе она, похоже, помогает. Назвала волка собачкой – и надо же, пока что он просто лижет ладошку. Но я бы на твоем месте не обольщалась.
Я поняла, кого она имела в виду под «волком».
– Колин совсем неплох. Конечно, он груб, но ведь его воспитанием практически не занимались, так что не удивительно. Только мне до сих пор не понятно, чем он болен. Я спрашивала у мистера Леонарда, но он ответил «общая ослабленность организма».
– Будь уверена, его диагноз ты не найдешь в медицинских справочниках.
– Его образ жизни неправилен. Больше внимания, больше света, больше подвижности, и Колин станет…
– Кем станет?
– Обычным ребенком, – завершила я.
Натали зашлась в приступе смеха. Прямо-таки давила из себя хохот.
– Что из того, что я сказала, смешно? – не выдержала я.
– Ты рассуждаешь о том, как нарядить демона в пинетки. Разве это не смешно?
– Он не демон. Демонов не существует.
Натали округлила глаза.
– Расскажи мне об этом.
Мы задумались каждая о своем. В бессердечии Натали было что-то почти сверхъестественное. Вне моего понимания.
– Колин постоянно спрашивает о тебе, – тихо произнесла я. – Что-то я сообщаю ему, но у меня такое ощущение, что он знает гораздо больше, чем ему кто-либо мог рассказать.
– Звучит угрожающе, – Натали отвернулась от меня.
– Он всегда на твоей стороне. Он ощущает себя твоим братом. Думаю, он любит тебя. А ты ни разу к нему не заглянула!
– Да что ты понимаешь! – закричала Натали, в одно мгновение спрыгивая с кровати. Ее сильные пальцы обхватили мои предплечья, широко раскрытые глаза со зрачками-пулями посмотрели на меня. Я похолодела. – Эта тварь убила мою мать! Как, по-твоему, я должна простить его? Никогда этого не будет! Никогда! Есть лишь одна причина, по которой я не придушила его собственными руками. И знаешь, какая? Это невозможно. Вот и все. Не ищи во мне милосердия.
Натали оттолкнула меня от себя.
– Убирайся, ты мне наскучила, – бросила она с усталой, издевательской интонацией, напомнившей мне Колина. – Цветы в оранжерее увяли. Они всегда вянут, когда эта тварь не в духе. Он распространяет миазмы.
Изгнанная таким образом, я удалилась в разбитых чувствах. Собственная комната, тесная и мертвенно-голубая, не могла меня утешить, и я сбежала к морю, где рисовала до самых сумерек, когда за мной прибежала встрепанная миссис Пибоди.
– Нельзя находиться здесь в такое время! Разве я не говорила вам?
Не говорила. Однако я смутно припомнила, что слышала нечто подобное от Натали, но не обратила внимания, в тот момент слишком сосредоточенная на других вещах. Миссис Пибоди потянула меня за собой, и я молча подчинилась, не понимая, зачем эта суета. В быстро густеющей тьме мы чуть ли не врезались в Немого, неподвижного и жуткого. Ему миссис Пибоди ничего не сказала.
Мы вошли в дом и направились к свету, в кухню.
– Я протирала пыль в одной из комнат. Как увидела вас, так сердце и обмерло. С чего это вы вздумали сидеть там до ночи?
Каменный пол сверкал. На плите горел огонь, похожий на синий цветок. Чайник над ним закипал. Я села за стол, поставила на него локти и уронила голову на ладони.
– Я не знаю. Не хотелось возвращаться в дом. Что могло угрожать мне на берегу, миссис Пибоди?
– Смотрите, еще сгинете, как мистер Чарльз, – проворчала миссис Пибоди и шумно, еще сердясь, переставила чайник на подставку. – Что было раз, то и дважды случится.
– А что произошло с мистером Чарльзом? – спросила я.
Миссис Пибоди молча ополоснула заварочный чайник кипятком. Бросила в него три полных ложки заварки. Только поставив на стол чашки, тарелку печенья и усевшись, она ответила:
– Его похитила морская лошадка.
Даже так. Мне нестерпимо захотелось фыркнуть. Или, как Натали, воскликнуть: «Ха!» Все эти мистические, призванные навести ужас высказывания, что я слышала в этом доме, пробуждали во мне дух противоречия. Но я только сжала горячую чашку холодными пальцами и с вежливым любопытством произнесла:
– Вот как?
– В ожидании рождения сына у мистера Чарльза была привычка гулять по берегу. Иногда он блуждал до самой полуночи. И вот однажды, в безлунную ночь, чудовище вышло из воды и утащило его с собой в море.
– Откуда вы знаете? – не стерпела я. – Ведь ночь была безлунная, ничего не разглядишь.
– Грэм Джоб искал его с фонарем и увидел кровь на камнях. Утром ее смыло приливом.
«Чудовища, выходящие из воды. Чушь какая», – хмуро подумала я и заткнула себе рот печеньем. О морской лошадке я слышала впервые, но речные лошадки упоминались в страшных сказках. Сюжеты всегда были схожи: кому-то говорят о чудовище, живущем в реке, и запрещают приближаться к воде с наступлением ночи. Но однажды запрет нарушается, и… неосторожный герой погибает. Все это напоминало сегодняшнюю ситуацию со мной и миссис Пибоди. С одним «но» – никто не умер, потому что монстров не существует. Чего бы там ни случилось с мистером Чарльзом.
– Все-таки, при чем здесь морская лошадка? – сказала я (печенье не помогло). – Это… это нелепо. В море богатая фауна. Так не лучше ли подозревать кого-то реально существующего?
Я прикусила язык, но поздно – миссис Пибоди обиделась. Это получалось у нее легко.
– Вы мне не верите? – в ее мягком голоске проступили металлические ноты, заблестели, как спицы среди пряжи. – Да сам Грэм Джоб рассказал мне об этом! Ладно, не верить глупой старухе, но подозревать во лжи Грэма? И много вы знаете рыб, что способны выйти на берег и одолеть взрослого мужчину? Вот Лусия сразу приняла мои слова на веру.
Недовольство миссис Пибоди кололо меня, как электрические разряды, и на секунду я, подобно ее дочери, пожелала переместиться в Австралию – подальше от этой кухни, миссис Пибоди и незабвенной Лусии, которая во всем была меня лучше, больше ела, больше говорила, чаще улыбалась и никогда не демонстрировала недоверия.
Я ретировалась при первой же возможности. Миссис Пибоди попрощалась со мной холодно. Я понимала, что разочаровала ее, и это вызывало у меня чувство вины, но, в конце концов, я приехала в этот дом не для того, чтобы стать ее задушевной собеседницей, способной просиживать часы в кухне, поглощая десятки чашек чая.
У себя в комнате я легла на ледяные простыни и свернулась клубочком, чтобы согреться. Я была усталой, но и слишком взбудораженной, чтобы сразу уснуть. Натали, Колин, Леонард – между именами протянулись линии, объединяя их в треугольник, и поочередно углы его попадали под свет моего внимания, однако, как ни старайся, всю фигуру одновременно я рассмотреть не могла.
Что происходит с Натали? Есть в ней какая-то изломанность.
Колин порой был так зол на весь мир. Но в его характере уже проступали хорошие черты. В будущем он мог засверкать как бриллиант, много лет пролежавший на дне реки и наконец очищенный от ила.
Леонард… Слова Натали не находили подтверждения («жестокий, лицемерный, безнравственный»), но я начала относиться к нему с настороженностью. Как бы то ни было, из всей троицы он производил самое благоприятное впечатление. Вежливый и отчужденный; человек, одновременно приглядывающий за всеми и витающий где-то далеко. Не старый, не уродливый, не робкий. Ничто не мешает ему общаться с людьми, вести светскую жизнь. Жениться, если ему будет угодно. Так зачем ему этот темный дом, отрезанный от всего мира?
Вопросы, вопросы, вопросы…
Под эти мысли я все-таки заснула.
Глубокой ночью я пробудилась от холода. Ледяной сквозняк просачивался под дверь, пробирался ко мне под одеяло, вызывая дрожь. Недоумевающая, я накинула шаль, извлекла из ящика ключ и вышла в коридор, где потоки холодного воздуха раздули подол моей белой ночной рубашки. Сверху, с третьего этажа, доносились тревожащие звуки – бормотание и неспешный глухой ритм, к которому вскоре добавился учащенный стук моего сердца. Обстановка настолько походила на сон, что я не могла быть уверена, что не сплю. Сплю – иначе как объяснить, что против моей воли ноги сами повели меня к лестнице, где леденящие дуновения ощущались сильнее, стекая по ступенькам.
Пол коридора третьего этажа покрывал ковер, мягкий, как мох. Впереди я увидела свет за приоткрытой дверью кабинета Леонарда. Звуки раздавались оттуда. Теперь я различала даже отдельные слова – тягучие и витиеватые, произносимые на незнакомом мне языке. В моей душе нарастало сомнение, но точно рок заставлял меня заглянуть за дверь. Ветер неожиданно стих и сменился душным смрадом – это был очень странный запах, одновременно сладкий и гнилостный.
Приблизившись, я осторожно заглянула в узкую щель и зажала рот ладонью, опасаясь вскрикнуть. В просторной комнате, заставленной красными и черными свечами, я увидела Леонарда, Уотерстоунов и Марию. Все были совершенно голыми. Тело Леонарда, везде, где прежде его закрывала одежда, синей вязью покрывали татуировки, так что я даже не сразу поняла, что он обнажен. Старый Уотерстоун что-то жег в круглой чаше – от нее и исходила эта вонь, которая в комнате была так сильна, что я не знаю, как им удавалось дышать. Младший Уотерстоун (глаза его были плотно закрыты) бил маленьким молоточком с круглым набалдашником в нечто вроде гонга, но издающее глухой, низкий звук. Я видела лишь босую ногу лежащей на столе Марии, ее руку, сжимающую край стола. Затем Леонард, заслоняющий ее, отступил, открыв мне полную картину, и в следующую секунду я бросилась бежать.
Я скатилась по лестнице, слишком испуганная, чтобы опасаться сломать себе шею. Достигнув второго этажа, я поняла, что за мной гонятся – не услышала, но почувствовала всей кожей, как приближается ко мне нечто неотвратимое, как смерть. С грохотом захлопнула я дверь моей комнаты, горячечными руками попыталась повернуть ключ, но дверь распахнулась, едва не сбив меня с ног, и нечеловечески сильные пальцы стиснули мои плечи. Я закричала, но схвативший меня прорычал:
– Не орать!
И, хотя мой рот остался открытым, крик внезапно оборвался.
– Я… не… мне… – заблеяла я, с ужасом глядя в яростные, как будто бы даже светящиеся в темноте глаза Леонарда. Да, это был Леонард, но его внешность преобразилась, ничего не осталось от флегматичного аристократа. Его тело как будто бы стало шире, волосы – темнее, даже черты лица погрубели.
– Ты! – взревел он, отрывая меня от земли и встряхивая, как будто я весила не больше котенка. – Шпионка, дрянь.
Он швырнул меня через всю комнату. На миг я обрадовалась, что упала на кровать, а не расшиблась об пол, затем на меня снова нахлынул ужас, и я поползла на спине к стенке, всматриваясь в Леонарда. Лампу я обронила где-то в коридоре, но вся темнота из комнаты как будто стянулась к Леонарду, окружая его, и там, где он стоял, я видела черное пятно с парой блестящих точек глаз. Взгляд его жег меня, а снизу – сквозь металлические пружины, вату и ткань – обжигал дневник, лежащий под матрасом. «Если Леонард узнает о нем, он… он меня убьет», – подумала я, и сердце мое заледенело. Леонард приблизился. Я лежала ни жива ни мертва, только дернулась, когда он наклонился ко мне.
– Ты не поверишь во все это утром, – спокойно произнес Леонард и положил холодные пальцы мне на лицо. Рука его была тяжела, как камень. – Это был сон. Сон.
Я почувствовала, как боль вливается в мою голову, растворяя все мысли…
Я снова слышала ритмичные удары, и в такт им боль колыхалась в моей голове.
– Анна! – позвал меня знакомый голос. – Да ответьте же, а то я пугаюсь!
До меня наконец дошло, что колотят в дверь. С трудом поднявшись (все тело болело), я доковыляла до двери и повернула ключ, торчащий из замочной скважины.
Миссис Пибоди вкатилась в комнату, похожая на большой клубок шерсти.
– Полдень! А вы все спите! – она умудрялась говорить одновременно удивленно, осуждающе и сочувственно. – Что это с вами? Колин ужасно раскричался. Требует вас немедленно. Прямо вот вынь и положь! – миссис Пибоди уперлась руками в бока.
– Ох… не знаю, что со мной, – пошатнувшись, я села на край кровати и обхватила ладонями тяжелую голову. Что за кошмар мне приснился…
– Вы заболели? – встревоженное лицо миссис Пибоди, круглое, как луна, нависло надо мной.
– Я не знаю. Кажется. Мне плохо.
– Как скверно. Но Колин…
– Хорошо, хорошо, – с внезапным раздражением я отмахнулась от нее. – Я схожу к нему.
Миссис Пибоди поджала губы, давая мне понять, что мой тон ей не нравится (вот Лусия наверняка никогда не разговаривала с ней грубо). Хмурым облачком экономка выплыла в коридор.
Ну и ладно. Я оделась, застегнув платье дрожащими непослушными пальцами. Быстро умылась. Холодная вода меня взбодрила, внушив уверенность, что сегодня я смогу найти силы выползти наружу.
Впрочем, Колин встретил меня так, что сразу захотелось вернуться в постель и спрятаться под одеяло.
– Где ты пропадаешь? – он яростно забарабанил прозрачными пальцами по прикроватному столику.
– Я заболела.
– Меня это не волнует. Ты обязана быть – и ты будешь, иначе я вышвырну тебя прочь, как паршивую собаку.
Я молча посмотрела ему в глаза. Видимо, у Колина все же где-то имелась совесть, поэтому он не выдержал и отвернулся.
– Ты что, соскучился? – спросила я, обращаясь к тому взъерошенному ребенку, которого он спрятал за оскорбленным деспотом. Для того, чтобы рассердиться или обидеться, я слишком плохо себя чувствовала.
– Вот еще, – ответил Колин неживым голосом. – Вчера я весь день лежал здесь один. Ты думаешь, это весело? Когда я ругаюсь с Леонардом, он говорит тебе не приходить. Так он меня наказывает.
– Ты мог почитать, если тебе было скучно, – заметила я, устало опускаясь на стул. – У тебя много интересных книг.
– Да что мне эти книги! – злобно взвизгнул Колин. – Я уже ненавижу книги. Но больше всего я ненавижу Леонарда!
«Все ненавидят Леонарда, – подумала я. – И все любят Натали. Забавно».
– За что? Он о тебе заботится, пусть и согласно своим представлениям о заботе, – в искренности своих слов я не была уверена, зато была убеждена, что нагнетать обстановку не следует.
Откинувшись на подушки, Колин закрыл глаза.
– Ему плевать на меня.
– Это не так. Ты сам знаешь.
– А ты не знаешь ничего. Он не хочет, чтобы я был здоров и счастлив. Он хочет, чтобы я оставался больным и послушным, привыкшим во всем зависеть от него.
Я молчала. Слова Колина звучали неразумно, но именно сегодня я была не в том настроении, чтобы защищать Леонарда. Сон еще довлел надо мной, накрывал меня, как черная занавесь.
– Если бы я не был ему нужен, он бы убил меня, – свистяще прошипел Колин.
Серьезное обвинение. Слишком серьезное, чтобы быть правдой. Мне почему-то представились белые манжеты Леонарда и его длинные, хрупкие пальцы. Мне хотелось бы прервать поток откровений, но Колин продолжал со всевозрастающей горечью:
– А как он разговаривает со мной. Стоит возле самой двери, как можно дальше от меня. Никогда не прикасается ко мне, будто моя кожа ядовита.
Я молчала. Что я могла сказать на это? Любые слова утешения прозвучали бы слащаво и лживо.
– Я ему противен, как и всем. Все были бы рады оставить меня в моей комнате и забыть навсегда. Все ненавидят меня.
Он закрыл лицо краем одеяла, но по голосу я поняла, что Колин плачет.
– Колин, – тихо позвала я.
Он плакал совершенно беззвучно – какой контраст с его обычными воплями, сотрясающими весь дом. Но одна тихая слезинка стоила потоков, проливаемых ранее, и мое сердце сжалось в болезненной судороге. Едва ли Колин мог представить, какую жалость способен вызывать. Он, с его господскими замашками, живущий в надменной уверенности, что однажды весь мир покорно устремится за его прихотями. С его невыносимым эгоизмом. Все его черты, отталкивающие и вызывающие страх, были камнями в стенах крепости его одиночества, где он был заточен с самого его рождения. Он жил, сдавленный между своей отвратностью и своей неутихающей потребностью в симпатии, но, осведомленный о первом, не догадывался о втором.
Я попыталась представить его повзрослевшим, лет двадцати трех: странный, угрюмый, замкнутый, истощенный молодой человек, вечно в компании своей нелюдимости. Если только его здоровье позволит ему дожить до такого возраста.
– Я тебя не ненавижу, – сказала я и, потянувшись к нему, обняла. Удивительно, каким Колин был маленьким: хрупкий скелетик, обтянутый прохладной бледной кожей. Так откуда же это чувство, будто я обнимаю тигра, равно способного мурлыкнуть и сорвать с меня лицо одним укусом? Усилием воли я заставила свою тревогу умолкнуть, ведь это так глупо – бояться невесть чего.
Тихий скрип двери заставил меня отпрянуть от Колина. Леонард вошел беззвучной поступью, следом за ним простучал когтями Бист, а Колин все смотрел на меня удивленными расширенными глазами.
– Вы здесь, – констатировал Леонард. – Здравствуйте.
Он был самый обычный. Совсем не походил на ужасного человека из моего сна. Я беззвучно выдохнула. Все в порядке. И нет у него никаких татуировок по всему телу.
– Здравствуйте.
– Я слышал, вы приболели?
– Да, немного, – я заставила себя посмотреть прямо в глаза Леонарду. – Мигрень. Но сейчас мне гораздо лучше.
– Рад слышать. Мне нужно кое-что обсудить с вами. Пожалуйста, поднимитесь в мой кабинет сразу, как закончите здесь, – на еще мокрое лицо Колина Леонард даже не взглянул.
– Хорошо.
– Колин, свет тебе не мешает? – спросил Леонард. – Сдвинуть шторы?
– Пусть будут как есть, – ответил Колин замороженным голосом.
Бесстрастно кивнув, Леонард вышел, оставив меня напуганной. О чем он собирается со мной поговорить?
– Когда придешь к нему, не отпирайся, если он начнет задавать вопросы, – посоветовал Колин шепотом. – Но сама ему ничего не рассказывай. И не бойся – я не позволю ему избавиться от тебя. Помоги мне сесть.
Я помогла ему приподняться. Расположившись удобнее, Колин вперился в пространство перед собой рассеянным, но холодным и ясным взглядом.
– В случае, если он решит меня ослушаться, я избавлюсь от него самого, – эти слова Колин произнес громко, как будто Леонард все еще стоял за дверью. – Советую ему запомнить это раз и навсегда.
Сила едва проступила в Колине, как сразу иссякла. Он утомленно опустил затылок на подушки.
– Почитай мне немного про пиратов и можешь идти. Но с завтрашнего дня ты будешь оставаться со мной на два часа дольше. Мне нужен компаньон.
«Просто друг», – подумала я, уходя. Как сказала бы Натали, «называй уже вещи своими именами, трусливый хвост».
В коридоре третьего этажа я потратила несколько минут, собираясь с духом. Как и во сне, все двери были закрыты, и только одна, приоткрытая, звала меня светом. Та самая. Я вспомнила слова Колина и, как ни странно, они приободрили меня. Широкими шагами я приблизилась к кабинету Леонарда, коротко стукнув в дверь, вошла, и на меня нахлынуло облегчение: ничего общего. Заставленный высокими, до потолка, стеллажами с книгами, кабинет Леонарда был много меньше помещения, увиденного мною в кошмаре. Вместо чадящих свечей его освещали лампы с голубыми абажурами, распространяющие чистый, холодный свет. Сам Леонард сидел за широким столом, заставленным стопками книг. Некоторые из этих книг были мне знакомы – я сама же принесла их Колину.
– Садитесь, – предложил он.
Я села, догадываясь, что хвалить меня не собираются. Но Леонард начал мягко:
– Вчера я увидел в комнате Колина несколько книг, содержание которых показалось мне неподобающим. Например, вот эти, – он протянул мне несколько томов.
