Литтмегалина
Дом на берегу
«Интересно, чем Леонарду не угодил Том Сойер? – растерялась я. – А Оливер Твист?»
– Кроме того, я обнаружил, что у него сформировались некоторые сомнительные и потенциально опасные идеи, которые не могли возникнуть иначе, как под вашим влиянием, – вздохнув, Леонард положил руки на стол, ладонями вверх. – Я уже говорил вам, что Колин очень болен.
«Менее, чем вы думаете», – вдруг услышала я в своей голове ехидный голос Натали.
– Когда он родился, то был так слаб, что никто не верил, что его удастся сохранить. Но мы берегли его, как самую хрупкую драгоценность, и он выжил. Сейчас может сложиться впечатление, что жизнь Колина вне опасности. Но не стоит заблуждаться. Он все еще очень хрупок. И, как необычный ребенок, нуждается в необычном к нему отношении.
«Конечно-конечно, – продолжила Натали озвучивать мои мысли, – он необычный ребенок. Но все, что ему требуется – это самые обычные вещи. Такие простые, что вы, Леонард, о них и не подумали!»
– Он никогда не станет таким, как другие дети. Он никогда не будет вести нормальную жизнь. Пытаясь приободрить его, вы только делаете ему хуже, внушая ложные надежды. Он даже… – Леонард наморщил лоб, – …заявил, что однажды сможет снова ходить. Никогда, слышите, никогда прежде я не слышал от него подобной чуши.
Я втянула воздух.
– Но если его ноги не повреждены…
– Оставьте эти доводы. Они сгодятся только для наивных книжонок вроде этой, – Леонард постучал пальцем по обложке «Заповедного сада». – Как могли вы предложить ему такое чтение?
– Это добрая, оптимистичная книга, и я подумала…
– Избыток как физической, так и умственной нагрузки усугубляет его болезнь! – прервал меня Леонард.
Мне хотелось начать кричать. Слова жгли язык. Утомление! Все в своей жизни испытывают утомление, и это нормально. Колин не умрет, если научится держаться на собственных ногах. Я же не заставляю его пересечь Сахару! А что касается книг…
– Он плохо спит после чтения, еще бы, так измотав себя днем! – возразил Леонард прямиком моим мыслям.
Я заерзала на стуле и крепко сцепила пальцы – меня так и тянуло стукнуть кулаком по столу. Надо же, от чтения Колин рассыпается прямо на глазах. А раньше, по словам миссис Пибоди, он у вас со скуки орал, будто раненый вепрь. Считаете, это его не утомляло, Леонард?
– Игнорирование вызванных его нездоровьем ограничений непрофессионально и совершенно недопустимо, – Леонард вонзился в меня колким взглядом, и я, хотя была с ним не согласна, малодушно кивнула.
«Просто выскажи ему все, – посоветовал голос Натали (ему хорошо было советовать, ему ничего не угрожало, ни потеря крыши над головой, ни нищета, ни голод). – Он рассуждает как глупец. Или как плохой человек».
– С этого дня я буду просматривать списки заказов, которые вы составляете для Немого, – объявил Леонард. – Все неподобающее будет вычеркнуто. Да, это жесткая мера, но, ради Колина, я должен ее принять. Часть книг из тех, что вы успели приобрести, я изымаю. Они уже причинили достаточно неприятностей. На первый раз я прощаю вам вашу безответственность. Но если после нашего разговора вы не сделаете правильные выводы, я буду вынужден с вами распрощаться.
Опустив голову, я встала. «Несправедливо, несправедливо», – крутилось у меня в голове. Я так бы и удалилась, покорная и подавленная, но вопрос вырвался сам собой:
– Можно обратиться к вам с просьбой?
– Какой? – Леонард поднял бровь.
– Колину так одиноко в его комнате… и я подумала… может, его жизнь скрасит какое-нибудь животное?
– От животных одна грязь, – как и его слова, лицо Леонарда выражало неодобрение, но я торопливо продолжила:
– Хотя бы птичку, крошечную птичку. Канарейку, например. Она не будет мешать. Если Колину она не понравится, я заберу ее к себе.
Леонард хмурился.
– Пожалуйста, – сказала я. – Какой вред может быть от маленькой канарейки?
Леонард колебался, считал черные камни и белые. Я ждала его решения, задыхаясь от волнения. Надо же, я обнаружила, что действительно переживаю за Колина. Прежде я заставляла себя симпатизировать ему. Но сегодня, когда он плакал, открытый и беззащитный, я впервые ощутила к нему тепло. Я даже подумала, что когда-нибудь смогу полюбить его.
– Ладно, – решил Леонард. – От одной канарейки вреда, скорее всего, действительно не будет.
– Спасибо, спасибо, спасибо! – выпалила я, удивив своей внезапной эмоциональностью Леонарда (и себя саму), и вылетела из кабинета.
Я добежала до оранжереи, слегка запыхавшись. Натали я не нашла, но разруха в оранжерее заставила меня позабыть о ней на время. Растения выглядели так, как будто их не поливали как минимум неделю. Цветы с крупными желтыми лепестками (я не знала их названия) казались безнадежно увядшими. Фиалки грустно опустили поблекшие фиолетовые чашечки.
– Что здесь случилось? – произнесла я вслух, и услышала застарелый, надрывный кашель Грэма Джоба.
Грэм Джоб стоял на лестнице, занавешенный побегами вьющегося растения.
– Здравствуйте, – сказала я, но он не ответил, яростно щелкая ножницами. Побуревшие безжизненные листья сыпались на пол.
– Все в тлен обращает, что за дьявольское существо, – проворчал Грэм Джоб, спускаясь с лестницы.
О ком это он? О Колине?
– Почему они увядают? – спросила я.
Грэм Джоб, сощурившись, посмотрел на меня. Глаза у него были маленькие, темные и внимательные, как у птицы.
– Цветы все чувствуют. Как овце тошно жить рядом с волком, так и им.
Грэм Джоб сложил инструменты в большой карман его холщового фартука и прошел мимо.
– Подождите! – решилась я. – У меня есть еще один вопрос. Что вы думаете о мистере Леонарде?
Грэм Джоб замер. Когда он повернулся, я увидела кривоватую усмешку на его морщинистых губах.
– Был тут один любитель задавать вопросы.
– И куда он делся?
– Да никуда не делся. Ты его знаешь.
Я смотрела на Грэма Джоба, не понимая.
– Немой, – уточнил Грэм Джоб.
– Так он умел говорить?
– А что ему мешало? – не погасив сардонической ухмылки, осведомился Грэм Джоб и оставил меня в одиночестве.
Мое горло сжал спазм. От слез меня удерживали только остатки здравомыслия. «Не происходит ничего, о чем стоит беспокоиться», – попыталась утешить себя я. Если мне становится страшно с наступлением ночи или даже среди белого дня, так в том виноваты только эти люди, что все время намекают на что-то, никогда ничего не проясняя. Они сговорились пугать меня? Может быть, это какая-то шутка? «Давайте проверим, как быстро она запаникует». От Натали такого еще можно ожидать, но от миссис Пибоди… Мне вспомнились бесцветные глаза Немого, его серое пустое лицо, и тот иррациональный страх, что я испытывала каждый раз, как мне приходилось к нему обратиться…
– Бу, – услышала я за своей спиной и подскочила, как кролик. Натали захохотала, разворачивая меня к себе.
– Нервы сдают, Умертвие? – весело начала она, но, увидев мое лицо, перестала смеяться. – Что-то случилось?
– Да нет, – ответила я, зачарованно глядя в ее серебристо-серые глаза.
– Здесь можно говорить, – напомнила Натали, переходя на шепот.
Я скрестила на груди руки.
– Мне приснился кошмар, – я быстро пересказала увиденное Натали. – Все было настолько реалистично, что я не могла понять, сон это или явь. Мои сомнения развеялись только когда утром я увидела мою лампу на столе, а ключ в двери. И кабинет Леонарда выглядел совсем не так, как во сне… Да и вообще все это глупости.
Натали приподняла бровь.
– Говоришь, Мария лежала на столе?
– Да. И… сначала мне показалось, что у нее рана на животе. Потом я поняла, что по ее коже размазаны кровь и внутренности какого-то животного. Это все походило на языческий ритуал, и… я не знаю, – я положила на лоб ладонь. – Голова болит.
– Любопытные сны тебе снятся, – съехидничала Натали. – Или не сны. Не мешает лишний раз проверить, – и, шокировав меня, начала расстегивать пуговицы на моем платье.
Я шарахнулась.
– Что ты делаешь?
– Если он хватал тебя за плечи, должны остаться синяки.
Я вцепилась в платье, пытаясь удержать расходящиеся половины лифа.
– Ты что, разденешь меня? Здесь?
– Да ладно, – протянула Натали, игнорируя мое сопротивление. – Не сомневаюсь, что на тебе есть белье. Ты же такая зануда. Уверена, ты даже саму себя никогда голой не видела.
Я предприняла очередную попытку помешать ей, но руки у Натали были точно железные.
– Не дергайся, а то пуговицы полетят, – предупредила она. – Что за зажатая девица. Вот Агнесс, та в момент выпрыгивала из одежки.
После этого заявления я впала в ступор, чем Натали воспользовалась, чтобы завершить свое скверное дело.
– Синяки! – торжествующе воскликнула она, оголив мои плечи.
– Где? – я завертела головой, но никаких синяков не увидела.
– Вот, – Натали ткнула пальцем в овальные бледно-желтые отметины.
– Если это и синяки, то давние. Вчерашние не смогли бы разойтись так быстро.
– Да где ты могла их поставить?
– Мало ли, где, – я суетливо застегивала платье. Под ним на мне был корсаж, но стоять в таком виде перед Натали все равно было очень стыдно. Я стала красная, как помидор.
– Что значит «выпрыгивала из одежки»? – помолчав, спросила я, хотя мой здравый смысл протестовал в голос.
Натали запрокинула голову и рассмеялась, открывая белые ровные зубы.
– Не люблю объяснений. Давай я лучше покажу.
– Нет, – сдавленно пробормотала я и обратилась в бегство.
По пути меня стукнуло. Пробудившись сегодня, я обнаружила ключ в двери… но разве перед отходом ко сну я не оставила его в ящике?
Глава 7: На свету
– Что это? – осведомился Колин с деланным безразличием.
Я стянула с клетки покрывало. Дремавшая на жердочке канарейка встрепенулась. Яркая и изящная, она походила на фарфоровую статуэтку. С минуту Колин молча смотрел на птицу, а я с замершим сердцем смотрела на него. Наконец, Колин высказался:
– Мне не нужна птица, – и отвернулся.
Я растерялась.
– Она тебе не нравится?
– Почему она должна мне нравиться?
– Она красивая. За ней интересно наблюдать. Она забавно чирикает. Я поставлю ее на стол, сюда, рядом с тобой. Ты сможешь заботиться о ней, кормить.
– Да, я понимаю. Но зачем мне это? – Колин был сама рациональность. Когда он обрастал льдом, как сейчас, я не знала, что делать.
– Ты же говорил, тебе бывает одиноко, когда я ухожу. Теперь ты не останешься один.
– Я одинок, потому что в этом мире нет равного мне собеседника. И потому развеять мое одиночество не способны ни ты, ни тем более какая-то птица.
Я сжала губы. По опыту я знала, что, если Колин ударяется в манию величия, попытки образумить его бесполезны. Иногда мне казалось, что он изображает из себя невесть кого вовсе не из желания разозлить, а потому что действительно считает – он такой и есть. Самый могущественный человек, которому однажды подчинится всё и вся. Например, когда я указывала на допущенную им орфографическую ошибку, он мог ответить: «Мне все равно, как оно пишется. Я сам стану правилом. Все будут писать это слово так, как пишу я». Поначалу подобные заявления оглушали. Потом я привыкла.
– Если канарейка тебе не нравится, после занятия я отнесу ее к себе.
Такого Колин явно не ожидал, но из принципа согласился:
– Унеси.
– Сегодня с утра был мороз, – сказала я, отходя от скользкой темы. – Я вышла прогуляться. Воздух был свежий-свежий. Лужи замерзли, и лед хрустел под ногами, как леденцы. А деревья – на них уже совсем не осталось листьев – стояли совсем белые от инея. Это было красиво. Как будто я уже и не здесь, а перенеслась куда-то… в волшебный мир.
– Почему ты постоянно рассказываешь мне: сегодня дождь, сегодня солнце, сегодня море такое, сегодня – другое? – Колин наморщил лоб.
Всем-то он недоволен в это утро.
– Если тебе неинтересно, я умолкаю. Начнем занятия.
Хотя нрав его не улучшился, в учебе Колин продвигался семимильными шагами. Он был умный мальчик, и большинство предметов давались ему легко, стоило только взяться. В математике, несмотря на поздний старт, он уже опережал детей его возраста. Его правописание значительно улучшилось, а в чтении он достиг нужных точности и темпа. Я давала ему заучивать стихотворения, выбирая те, что придутся ему по душе, и он продемонстрировал неплохую память. Единственное, в чем он потерпел крах, так это в рисовании. На мертвых собаках его фантазия иссякала. «Как же я нарисую что-то, если я ничего не видел?» – воскликнул он как-то в сердцах и швырнул коробку с карандашами так, что потом я долго собирала их, ползая по полу.
Мы порешали задачи. Почитали книгу, отрабатывая выразительность чтения (с книгами у нас после ревизии Леонарда была беда, но я притащила с чердака еще несколько и прятала их у себя в комнате, принося только на уроки). Потом я рассказала Колину, как растения перерабатывают солнечную энергию, используя ее для роста.
– Животные тоже не могут расти без света? – спросил Колин.
– Перестает вырабатываться определенный витамин, что плохо сказывается на их самочувствии и развитии. Хотя живут же на глубоководье рыбы. Наверное, для некоторых живых существ свет не так уж важен.
– Ты показывала мне в книге таких рыб. Они похожи на чудовищ. Может быть, я – как они, и в свете не нуждаюсь?
– Нет, – улыбнулась я. – Ты человек. В темноте люди плохо растут.
– Может, поэтому я такой маленький, – задумчиво пробормотал Колин. – Птицам тоже необходим свет? – он посмотрел на клетку с канарейкой. Во время занятия я замечала взгляды, которые он украдкой бросал в ее сторону.
– Необходим, – подтвердила я.
– Тогда она тем более не сможет остаться здесь.
– Сможет, если ты немного приоткроешь занавески, – я взяла клетку за кольцо сверху. – В моей комнате достаточно светло. Так я забираю ее?
На лице Колина отразилась борьба противоречий. Он решал, что важнее – возможность повредничать или обладание канарейкой, и в итоге он выбрал второе.
– Нет, пусть побудет здесь. И… раздвинь шторы.
– Как ты назовешь ее?
– Разве ей нужно имя?
– Разумеется.
– Я подумаю.
– Колин… в последнее время ты часто бываешь раздражен. Что-то не так? – спросила я, уже стоя в дверях.
– Нет. Только… когда поднимаешь, например, ногу, а потом она болит, это нормально?
– Это боль в мышцах, Колин. Она естественна и со временем пройдет. Когда она возникает, это означает, что мышцы хорошо поработали.
– Если бы, – проворчал Колин и величественным жестом отпустил меня.
– Колин постоянно размышляет о чем-то, – сказала я Натали, когда мы гуляли вдвоем по берегу моря. – Но мне не говорит. Он очень скрытный.
– Хватит уже, – перебила Натали. – Ты все время о нем болтаешь или, что еще хуже, начинаешь нудеть, что я должна пойти к нему подластиться. Вся в мыслях о маленьком чудовище. А, между прочим, начался светлый период, и следует им наслаждаться, пока он не закончился.
– Какой светлый период?
– Леонард уехал. Свобода!
– Вот как, – я призналась себе, что новость меня обрадовала. – И надолго?
– Вернется не раньше декабря, то есть не раньше, чем через две недели! – Натали широко улыбнулась.
Никогда прежде я не видела ее такой радостной. Но мне все еще было сложно отвлечь свои мысли от Колина. С того дня, как я обняла его, мы незаметно сблизились. Я перестала беспокоиться о том, что потеряю работу. Больше меня заботило, чтобы Колин относился ко мне хорошо.
– Я так и не выяснила, чем болен Колин. Иногда он говорит про какие-то боли, но каждый раз они возникают в разных частях тела. Подозреваю, что он фантазирует.
– Забудь об этом! – закричала Натали. – Ты эдак совсем рехнешься.
– Иногда мне так хочется, чтобы я была кем-то мудрым и опытным… Тогда я знала бы, что делать. Не была бы в такой растерянности, как сейчас.
– А мне хочется быть птицей, чтобы летать и гадить Леонарду на голову, – рассмеялась Натали. – Но наши мечты бессмысленны. Мы те, кто мы есть. Так что давай сосредоточимся на том, что вокруг нас, раз уж нам наконец-то достался не слишком поганый день!
– То, что я делаю, разве не есть «сосредоточение на том, что вокруг меня»? – спросила я, но Натали, не слушая, хлопнула меня по плечу.
– Догоняй!
И помчалась вдоль берега.
– Подожди, я не могу так быстро! – пропищала я, устремляясь за ней.
Натали, отдаляясь, уменьшалась в размерах. Я задыхалась в тяжелом пальто и скользила по камням, рискуя упасть в воду. Натали остановилась. Будучи слегка близорукой, я не сразу смогла рассмотреть, что она делает. Темные оболочки падали к ногам Натали, пока она не осталась молочно-белой. Я перешла на шаг, спотыкаясь о собственные ноги.
– Натали! – прокричала я, но она уже сиганула в темную воду. У меня мигом открылось второе дыхание, и в секунду я оказалась возле ее одежды, беспорядочно разбросанной по берегу.
– Что ты делаешь! – завопила я. – Возвращайся назад!
Натали оглянулась. Ее улыбка сверкнула, как жемчужина, среди черной раскачивающейся воды. Затем Натали исчезла из виду. Я бросилась к воде, и мои ботинки мгновенно промокли насквозь. Я не умела плавать и не могла вытащить Натали. Она была так далеко…
Я села на берегу и заплакала.
– Дура, чего ты ревешь?! – закричала вдруг Натали прямо мне в ухо.
Не веря, что она вернулась ко мне, я взглянула на нее снизу вверх. Натали была совсем голая, ее волосы повисли сосульками, ресницы слиплись. Вода, капающая с нее, летела косо, потому что дул пронизывающий ветер, но Натали сияла, как будто ее грело горячее июльское солнце, а не стоял ноябрь месяц. У нее даже губы не посинели.
– Ты могла утонуть! – всхлипнула я.
– Я не могу утонуть.
– Вода такая холодная…
– Да я привычная. Могла бы плыть, разбивая лед, если б пришлось, – Натали неспешно натягивала на себя одежду.
– Ты простудишься!
– Никогда не простужалась. Даже в детстве.
– Идем быстрее в дом!
– Умертвие, ты всполошилась зря, – убеждала меня Натали.
В ботинках у меня хлюпала вода, а зуб не попадал на зуб, как будто это я прыгнула в море.
Ночью я ворочалась в постели, снова и снова представляя себе стройное, блестящее от воды тело Натали. Ее поступок вызвал мое неодобрение… и зависть. Как это – быть настолько бесстыдной, чтобы раздеться на морском берегу? Как это – быть такой смелой, чтобы прыгнуть в холодные волны и заплыть так далеко? Как это – говорить, что хочешь, не заботясь о приличиях и не боясь уязвить кого-то? Я хотела быть ей. Я хотела быть с ней.
Устав призывать сон, я зажгла лампу и уселась за стол. Решила нарисовать портрет Натали – запечатлеть ее такой, какой она вышла из моря, точно рожденная в его пучине. Меня охватила скованность от мысли изобразить Натали обнаженной, но я напомнила себе, что художники эпохи Возрождения грешили тем же со своими натурщицами. Нарисовав берег, несколькими штрихами я обозначила волны. Набросала овал лица Натали. Но когда пришла пора очертить плавные, гибкие линии ее тела, моя рука до того ослабла, что мне не хватило сил надавить на карандаш достаточно, чтобы он оставил след на бумаге. «Почему я боюсь?» – спросила я себя, зажмуривая глаза. И что это за странное чувство, что росло с каждым днем, наполняя меня, так что ему уже стало во мне тесно?
Незадолго перед рассветом, уже не надеясь заснуть, я спустилась в кухню чтобы согреть себе стакан молока. На полу, в центре квадратика блестящей каменной плитки, сидела маленькая черно-белая кошка. Я позвала ее, но кошка грациозно скользнула мимо, исчезая в темном коридоре. Пока я пила свое молоко, мне пришла в голову мысль, что, если бы Леонард находился в доме, ночью я бы не решилась даже кончик носа из своей комнаты высунуть. Ни за что на свете.
Утром, когда я пришла к Колину (чуть пораньше, не дождавшись обычного времени), он лежал с широко раскрытыми глазами. Занавески были отодвинуты, открывая окно полностью, и, хорошо освещенная, комната смотрелась совсем иначе.
– Она кричит, – сказал Колин, кивнув в сторону канарейки.
– Поет, – поправила я.
– Зачем она это делает?
– Радуется новому дню.
– Считаешь, ей нравится у меня?
– Да. Видишь, как весело она прыгает по клетке.
– Она умеет раскачиваться на своих качелях, – сообщил мне Колин так потрясенно, будто звезды нападали за ночь на подоконник его комнаты. – Она добралась до них, цепляясь лапками за прутья клетки.
– Если мы выпустим ее в комнату, ты посмотришь, как она летает, – я села, положив на колени принесенные с собой книги. – Ты уже завтракал?
– Нет. Пибоди должна вскоре принести.
– Я спущусь сама. Я тоже еще не ела, так что позавтракаем вместе.
Миссис Пибоди ворчала, складывая еду на поднос.
– Попробуйте накормить этого ребенка, он же ничего не ест. Вот увидите, принесете все обратно.
– Что это? – спросила я, глядя на тарелку, полную варева неопределенного цвета.
– Овощное рагу.
– Есть что-нибудь другое?
– Но овощное рагу полезно.
– Но вы же сами сказали – он не станет его есть.
– Но оно полезно.
Мысленно вздохнув, я терпеливо объяснила:
– Если он все равно это не ест, какая разница, насколько оно полезно? Положите ему то же, что и мне.
Миссис Пибоди, недовольно бормоча себе под нос, собрала Колину другой завтрак. Уже привыкнув к ее частому ворчанию, я перестала обращать на него внимание, так же как Натали и Колин.
– Донесете?
– Донесу.
Совсем другое дело: булочки, золотистые снаружи, яично-желтые на разрезе, с тающими на них кусочками масла. Аппетитный запах выпечки заставил мой желудок нетерпеливо заурчать. Вряд ли Колин сможет оказаться от этой еды.
Когда я вошла, Колин трогал прутья клетки. Рукав его пижамы сполз, открывая запястье, такое хрупкое, что смотреть больно. Я повинила себя за то, что давно уже должна была проследить за его питанием. Ладно, еще не поздно все исправить. Намазав булочки джемом, я начала разливать кофе по чашкам. Затем принесла маленький столик для завтраков в постели, расположила его на одеяле перед Колином, поставила на столик поднос с едой.
– Сегодня ты съешь все. И никаких возражений.
Колин потянул носом.
– Кофе? Мне нельзя. Я от него становлюсь совсем чокнутым.
– Ты не чокнутый. И кофе – иногда – тебе можно.
– Я придумал ей имя, – сообщил Колин с набитым ртом. – Жюстина.
– Красиво. Знаешь, если ты будешь сам подсыпать ей корм, она будет считать тебя хозяином, своим главным человеком.
– Значит, отныне ее кормлю только я. Потому что я и есть ее хозяин.
– Конечно. Ночью, между прочим, пошел снег. Но он уже начал таять.
– Я никогда не видел снега.
– Увидишь, – уверила я, и Колин, к моему удивлению, согласился.
– Увижу, – он перевел взгляд на Жюстину, которая решила присоединиться к завтраку и клевала свои семечки. – Не выпускай ее пока из клетки. Я боюсь, что она улетит.
– Далеко не улетит. Не пролезет же она под дверью.
Колин неуверенно дернул плечом.
– А вдруг.
– Я нарисовала кое-что для тебя, – я передала Колину рисунок. На нем было изображено лицо Натали, окруженное развевающимися прядями волос. – Не очень хорошо получилось, но как смогла. В жизни она красивее.
Колин рассматривал рисунок задумчиво и долго.
– Ты тоже ее любишь, – заключил он.
Моя рука дрогнула, расплескав из чашки немного кофе.
Выйдя из дома в тот день, я обнаружила, что снаружи все черное и белое. Первый снег, растаяв, оставил после себя вязкую грязь. Небо походило на громадную простыню, накрывшую наш мрачный мирок. Но я чувствовала себя хорошо.
Назавтра начались дожди и долго потом не желали заканчиваться. Но для меня эти пасмурные дни были озарены солнцем. Даже в доме стало светлее – Натали сорвала все шторы с окон. Я забыла об одиночестве и тревогах, терзавших меня. Треть дня я проводила с Колином, треть – с Натали, а вечером либо занималась своими делами, либо возвращалась к Колину. После отъезда Леонарда Натали расцвела. Это был такой контраст; прежде я и не подозревала, до какой степени его присутствие подавляло ее. Теперь она чаще улыбалась, реже ругалась и даже начала следить за своей одеждой. Винные бутылки, пустые и полные, исчезли из ее комнаты, чему я очень обрадовалась, потому что меня давно уже терзало ощущение, что от нее слишком часто пахнет спиртным. К сожалению, от сигарет она не отказалась. «Только после моей смерти», – заявила Натали, прикуривая.
Я тоже чувствовала себя свободнее. Как будто бы я была уже не совсем я. Однажды я даже позволила Натали уломать меня прокатиться с ней на мотоцикле. Согласившись, я сразу пожалела о своем решении. Рычащее дымящее металлическое чудовище было создано словно специально для того, чтобы убивать. В пути я едва не придушила Натали, судорожно стискивая ее из страха упасть, и скулила, что не могу выдерживать такую скорость. Когда суровое испытание подошло к концу, Натали заявила, что тоже едва терпела такую скорость. «Я прямо чувствовала, как старею, пока мы проползали одну жалкую милю».
Мы подолгу разговаривали. Натали рассказывала мне о предыдущих гувернантках Колина и всех, кто когда-то служил в Доме на берегу, высмеивая их характеры, привычки и поступки, и это было так забавно, что я начинала смеяться, пусть меня и колола мысль, что когда-нибудь я, наверное, стану следующим объектом ее шуток. Чаще других Натали упоминала Агнесс и Каролину.
– Насколько ты была с ними близка? – спросила я.
– Очень, можно сказать, с проникновением, – ухмыльнулась Натали.
Иногда я замечала, что понимаю не все, что она говорит. Натали тоже это видела и смеялась надо мной. Кроме того, я испытывала ревность и зависть, а ведь, казалось бы, какое мне дело до предыдущих приятельниц Натали. Однако мне хотелось быть первой и единственной ее подругой. Хотя я до сих пор сомневалась, что Натали дружит со мной. В иных условиях мы бы не сошлись из-за несовпадения характеров, но здесь, в этом доме, у нас не было выбора. Только одно нас гармонизировало – от природы я была молчаливой, а Натали наоборот, и иногда наши диалоги превращались в ее длинный монолог, что устраивало обеих.
Большинство фраз Натали начинались со слов «если бы». Если бы она уехала отсюда, если бы у нее было, если бы она могла. Натали большую часть своего времени проводила в одиночестве, и у меня возникало ощущение, что она погружена в свои фантазии чуть менее, чем полностью. В ее мечтах были экзотические страны, соленый бриз, клыкастые хищники, темнокожие туземцы, старые золотые монеты, статуи древних богов, храмы индейцев и пирамиды египтян, а еда была такой острой на вкус, что из глаз начинали течь слезы. Ее привлекали люди, ведущие авантюрный и опасный образ жизни.
– Джованни Бенцони был громадного роста и выступал силачом в цирке, но потом понял, что разграбление гробниц – более интересное и прибыльное занятие. На раскопках он предпочитал использовать динамит вместо лопаты. Он рассказывал, как полз по узкому проходу в пирамиде, прямо по раскрошившимся телам мумий, и сверху на него сыпались руки и ноги древних покойников. Впоследствии археологическое сообщество осудило его методы, назвав их варварскими, – Натали лежала, вытянувшись, на кровати и курила.
– Их можно понять, – пробормотала я.
– А знаешь, я бы хотела так жить. Чтобы каждый день не походил на предыдущий и каждый час сулил что-то новое. Чтобы я перемещалась из страны в страну, с континента на континент. Чтобы вокруг звучала непонятная речь, люди были непривычно одеты, пахло иначе – чтобы все было другим. Хочу двигаться быстро, как пуля, не успевая даже толком рассмотреть, что вокруг. Есть без разбора, пить, что предложат, и знакомиться в одну секунду. Просыпаясь, не понимать, где я нахожусь и с кем.
Она говорила с таким жаром. Каждое слово царапало меня, задевало меня даже сквозь мою оболочку.
– Это похоже на сумасшествие, Натали, – осторожно указала я. – На беспорядочное бегство.
– Да, так оно и есть. Я хочу бежать, у меня даже ступни болят, как хочу, – Натали усмехнулась, выпуская дым. – Внутри меня все будто сжато в комок, готовый в любой момент взорваться. Иногда мне снится, как я мчусь с холма. Едва не взлетаю. Не могу остановиться, даже если бы мне и захотелось.
Я всмотрелась в лицо Натали, затуманенное стеной дыма. Ее губы были плотно сжатыми, жесткими, брови нахмурены, но глаза так и метались, отслеживая тропы на воображаемой карте.
– Ты просто утомлена жизнью в этом доме, Натали.
– О да. Его стены уже пропитались моей яростью. Если бы злоба на самом деле могла разжигать пламя, от него бы и кирпичика не осталось.
– Сколько лет ты провела тут, не выезжая?
– Восемь… почти девять.
– Но не сможет же Леонард удерживать тебя вечно.
– Он… – Натали потерла виски с риском поджечь сигаретой собственные волосы. – Он сможет. Не здесь, так в другом месте. Иногда я думаю, что тем, которые были здесь раньше, еще повезло. Для них все уже закончилось.
Последнее замечание прозвучало жутко, но я не стала уточнять, что Натали имела в виду.
– Для чего такая изолированность?
– Все кристально ясно, Умертвие. Он боится, что мы выболтаем что-нибудь и это ему повредит.
– Что, например?
– Что угодно. Сам факт, что Леонард жив, наверняка является тайной. Полагаю, он изменяет внешность, выходя за пределы дома.
На меня накатило ощущение дурноты. Подобные рассуждения настораживали сами по себе. Я где-то читала, что бред параноидального психопата может быть очень убедительным. Но пока одна моя часть тревожилась о психическом здоровье Натали, другая верила ей.
– В газете наверняка хватало объявлений от гувернанток. Но Леонард выбрал твое из десятка подобных. Почему? – осведомилась Натали.
– Случайность.
– Нет, просто ты ничья. У тебя нет родственников, друзей, никого, кто хватился бы в случае твоего исчезновения. Поняла принцип?
– У миссис Пибоди есть дочь. Да, они в ссоре, но все же…
– Ее дочь столько лет на дне океана, что вряд ли от нее остался хоть кусочек – всё рыбы съели, – Натали небрежно отбросила окурок на ковер.
Я подняла окурок заледеневшими пальцами и положила его в пепельницу.
– От того, что ты говоришь, у меня мороз по коже. Такого быть не может. Да и как бы Леонард узнал об этом?
– В этом мире нет того, что он не сможет узнать, если захочет.
Я подумала о дневнике, найденном на чердаке. Я так и не набралась наглости раскрыть его. Что-то твердило мне, что Леонард очень рассердится, если проведает о нем. Но столько времени прошло, а дневник оставался там, где был – под матрасом в моей комнате.
– Что-то ты побледнела. Ладно, сменим тему, – смилостивилась Натали. – Принеси мне свои рисунки.
Я много рисовала в последнее время, и рисунков накопилась целая стопочка. Натали бегло просмотрела их.
– Неплохо. Ты хорошо чувствуешь цвета. Выстраиваешь гармоничную композицию. У тебя уверенные штрихи.
Я просияла, но Натали продолжила:
– Хотя в целом – барахло. Такие рисунки не жаль подкладывать под кофейные чашки. Или складывать на них рыбные кости.
Покраснев до корней волос, я собрала свои произведения, которые теперь и мне самой казались поблекшими и неинтересными.
