Эльвира Смелик
Безнадёжная любовь
9
Аня включила телевизор. Сашка, шестым чувством догадавшись об этом, крикнула из комнаты:
– Мам! Чего там?
– Не знаю. Программу не могу найти. Сейчас посмотрим.
– Опять Никита читал и куда-то бросил, – проворчала Саша, входя в комнату.
Она перешагивала порог, когда, заглушая телевизионные голоса и судорожно разрывая воздух, призывно заголосил звонок. Саша скорчила недовольную гримасу.
– Я открою.
Резкие, взволнованные слова из прихожей долетали до Ани непонятными, смутными звуками, она не улавливала их смысл, но мгновенно ощутила их тревогу. Она уже собиралась выглянуть из комнаты, когда дверь перед самым ее носом распахнулась, и рассерженная Саша протолкнула вперед Инну.
– Мам, ты представляешь! Эта идиотка рассказали Ники сказку о своей страстной любви с каким-то стариком.
– Он не старик! – врываясь в поток Сашиных возмущенных восклицаний, обиженно вставляет Инна. – Ему всего сорок семь. Или сорок восемь.
Саша глянула на нее уничтожающе, оставив без внимания ее ценные дополнения, продолжила:
– И не забыла сообщить точный адрес, – и, не сдержавшись, зло добавила: – Нет! Она все-таки достала его! Мам, тебе-то не надо объяснять, что стало с Ники, и куда он отправился.
– Инна! Господи!
– Но я не думала, что так получится! – чуть не плача, заступилась за себя Инка. – Он всегда был такой спокойный. Я просто хотела, чтобы он…
– Пойдем! – потянула ее за руку Аня. – Пойдем же! Скорее!
Они быстро шли по вечерним, безмятежным улицам, меж темных стен и теплом светящихся окон, меж чуть слышно шелестящих деревьев, почти бежали, резко выделяясь среди общего покоя и блаженства. Инка всхлипывала всю дорогу и снова начинала оправдываться. Ее не слушали, ее молча и упорно направляли вперед.
– Вот здесь! – внезапно остановилась она. – Пятый этаж, тридцать девятая квартира.
В подъезде – тишина, только сквозь закрытые двери иногда прорывался звук включенного телевизора, да неприятно сильно пахло жареной рыбой. Третий этаж, четвертый, пятый. И прямо перед глазами наполовину распахнутая дверь. Темный проем зиял глубокой, изломанной рамой.
Аня толкнула дверь, рванулась в комнату. Саша, чуть смутившись, немного задержалась, но потом кинулась вслед за мамой.
Комната залита нежным, не режущим глаза светом. В ней порядок, мирный, слегка небрежный, уверенный, чем-то знакомый. Смутно осознав толчок памяти, Аня поискала глазами Никиту.
Что это? Нет, ни при чем здесь Никита. Прямо перед ней, не вдали и не слишком близко. По-прежнему, удивительные, особенные, от которых нельзя оторваться. Как странно! Ей вдруг показалось, она чувствует того, кому принадлежат эти глаза, она чувствует его мысли, его желания, они откликаются в ней, витают призрачными ощущениями, которые невозможно выразить словами. Вот почему непонятно знакомыми предстали дорога, дом, квартира. Все знакомо, хоть и изменилось, обновилось, постарело.
Значит, о нем рассказывала глупая Инка ее влюбленному сыну?
Волшебница! Она вряд ли могла выдумать что-либо еще более гениальное.
Как так случилось? Ничего не подозревая, полный негодования и ненависти, Никита прибежал к…
Аня ухватилась рукой за спинку стула и облегченно рассмеялась. На нее пораженно смотрели четыре пары глаз. И две из них – очень похожие.
Интересно, он узнал ее? Так безвозвратно повзрослевшую, а, может, уже и постаревшую, без сомнения, изменившуюся.
– Ну, вот! На этот раз я первая тебя нашла. Познакомься. Это мой сын.
Аня повернулась к застывшей от изумления Инке.
– Инна! Что ты стоишь? Объясни Никите.
Девчонка послушно кивнула головой и, чувствуя неминуемость серьезной ссоры, в которой исключительно сама была виновата, поплелась к Никите, признательно заглядывая ему в глаза.
– Не говори ничего. Здесь. Давай уйдем.
У Никиты губы неприятно дернулись, но возражать он не стал. В его глазах не было ни осуждения, ни злобы. Только холод. Холод, с помощью которого замораживают боль.
– Мам, я тоже пойду. Ладно? – Саша растерянно топталась в дверях.
Как все странно!
А хозяин квартиры молчал – куда же пропал теплый, ласкающий голос? – и не двигался с места.
Аня посмотрела на дочь.
– Да! – и опять повернулась к нему. – Мы ушли. Извини.
И шаг к выходу, первый, второй, третий.
– Подожди!
Может, ей послышалось? Может, показалось? Так невероятно зовуще, знакомо.
Аня улыбнулась.
Столько времени прошло, а голос по-прежнему ласкает, манит, и кажется: вот сейчас оглянешься и вернешься на восемнадцать лет назад, а может даже, на все двадцать с хвостиком.
Нет! Смешно! Наивная, доверчивая девочка, глупо влюбившаяся в загорелого, циничного красавца.
Аня прислонилась спиной к стене. Он подошел, остановился рядом, и что-то дерзкое, мальчишеское, насмешливое загорелось в его глазах, а из далеких закоулков памяти, по давности и ненадобности затянутых паутиной ловкого паучка – времени, негаданно вырвалось:
– Мы, кажется, виделись когда-то.
Когда необходимо отвлечься и не думать о чем-то определенном, а заодно создать видимость, будто ты невозможно занят для всех, подойдет что угодно.
«Числовой характеристикой степени возможности появления события в тех или иных условиях, которые могут повторяться неограниченное число раз, является вероятность. Вероятность осуществления события А обозначается Р(А).
Событие, которое в определенных условиях:
происходит обязательно, называется достоверным (Р(А)=1);
не может произойти, называется невозможным (Р(А)=0);
может произойти, но может и не произойти, называется случайным (0≤Р(А)≤1).
Однако, равенство Р(А)=1 еще не означает, что событие А достоверно. Оно лишь означает, что случайное событие А практически всегда происходит в данных условиях. Аналогичное замечание можно сделать и по поводу равенства Р(А)=0».
Никита перевернул сразу несколько листов случайно попавшего ему в руки «Курса теории вероятностей», озадаченно взглянул на бесконечную вереницу формул, все удлиняющихся и усложняющихся по мере увеличения номера страницы. Неужели это может быть понятным? Невероятно!
Часть 5. ТЫСЯЧА И ОДИН СЮРПРИЗ
Хвала же тому, кого не уничтожают превратности времени и не поражают никакие перемены, кого не отвлекает одно дело от другого и кто одинок по совершенству своих качеств.4
1
Аня уже давно не думала, что такое когда-нибудь случится: он будет сидеть рядом, достаточно руку протянуть и можно дотронуться до него, все такой же уверенный, улыбающийся уголками губ, и она опять услышит его голос и произнесет его имя. Не запретное, как прежде, неразрешенное к упоминанию даже в мыслях, обыкновенное, выговариваемое с легкостью обращения к старому знакомому.
Аня заметила, его безымянный палец на правой руке, как и у нее теперь, пуст. Но мужчины редко носят обручальные кольца.
– Ты так и живешь холостяком?
– А что делать? – он улыбнулся. – Женщина, на которой я мог бы жениться, уже замужем.
Аня тоже улыбнулась в ответ, без сомнения принимая его слова за шутку.
– Ну, если я не ошиблась в угадывании кандидатуры, то, могу заметить, она уже разведена.
– Разведена?
– Да. Только какое это имеет значение? Я много раз пробовала представить. Мне кажется, у нас были такие необыкновенные, чудесные отношения только потому, что они не имели будущего.
– Чудесные? – он отвел в сторону глаза, и его ладонь, до того спокойно лежащая на столе, сжалась в кулак. – Я ненавидел тебя за твой отъезд. Я думал, что никогда тебе не прощу.
– Я должна была уехать.
Недавние улыбки растаяли без следа, и напряженные выражения лиц, печать прежней боли во взглядах на какое-то время оттолкнули их друг от друга, разделили, противопоставили.
– Кому должна? – по-мальчишески вызывающе, с несоглашающейся неприязнью уточнил Богдан.
– Мужу. Дочери. И, наверное, себе. Я разрывалась на части. А так невозможно жить.
– Я знаю! – он холодно усмехнулся. – Нельзя иметь все сразу. Надо выбирать, – но, увидев расстроенную, затихшую Аню, смущенно дернул губами. – Зря я об этом заговорил. Старею. Временами становлюсь слезливо сентиментальным. Извини!
Аня коснулась его руки.
– Ты-то стареешь! Да на тебя совсем юные девчонки обращают внимание! – Аня уперлась локтями в стол и положила подбородок на сплетенные пальцы. – Кстати, как так вышло? С Никитиной подружкой. Где она тебя нашла? Откуда узнала адрес?
Богдан пожал плечами.
– Не понимаю. Я незнаком с ней. Может, видел пару раз.
Он замолчал, пристально разглядывая Аню, а она, как девчонка, смутилась под напряженным вниманием его глаз.
– Почему ты на меня так смотришь? Я постарела? Да? Подурнела?
– Нет. Ты совсем не изменилась.
– Ой! Скажешь тоже.
Она не верит, она, конечно, не верит, что в сорокалетней женщине он может видеть ту далекую девчонку. Да как же! Те же глаза, те же волосы, те же руки. Неужели через восемнадцать лет он все еще помнит свои ощущения от прикосновения к ее коже?
– А я глазам не поверил, когда вдруг увидел тебя в своей комнате. Думаю, галлюцинация, бред. Сначала взбешенный мальчишка, потом ты. Я думал, что мне кажется, думал, что ошибаюсь, принимаю за тебя какую-то другую. Так бывает, когда немного похожи.
– А я поверила сразу. У меня даже сомнений не было. Твоя квартира. Ты. Невероятно!
– Мам, ты что, его знаешь? – когда в тот странный вечер вернулись домой, спросила Саша.
Аня кивнула утвердительно.
– Вы с ним познакомились, пока жили здесь с папой?
– Раньше.
– Раньше?
– Двадцать с лишним лет назад.
– Расскажи! – Саша удобно расположилась на диване, обняла подушку и приготовилась слушать.
– Зачем? – удивилась Аня.
– Интересно же! – что ж тут непонятного, недоуменно пожала плечами дочь. – И вообще, так необыкновенно получилось. Инка придумала, мы прибежали, а, оказалось, вы знакомы. Расскажи!
Аня присела рядом.
– Это случилось давным-давно… – она рассмеялась.
– Мам! – осуждающе протянула Сашка.
– Как мы познакомились с твоим отцом, ты никогда не спрашивала.
– Просто мне казалось, что вы всегда были знакомы. Я ведь вас по-другому не знала.
Саша прислонилась к маминому плечу.
– Хочешь, я расскажу тебе, как познакомилась с Гришкой?
Аня насторожилась.
– Твои многозначительные интонации меня беспокоят.
– Но ничего же страшного! – дочь заглянула в мамино лицо и загадочно улыбнулась. – Я уронила ему на голову таз.
– Что?
– Ну, мам! Он был старенький, маленький, легонький. Мы в нем разводили краску. Он стоял на подоконнике, а я случайно задела локтем. Грохоту было на весь город! Но ведь ничего страшного! – Саша виновато боднула Аню в плечо. – Зато Гришка в меня сразу влюбился.
Аня молчала.
– Мам! Теперь расскажи ты.
– Хорошо, – Аня прижала Сашку к себе. – Мы приехали сюда с девчонками на каникулы. В августе. К Жанкиной бабушке. Может, ты помнишь, Жанна к нам когда-то приходила.
– Нет! – дочь мотнула головой.
– Вот! – Аня поставила точку в своем коротком рассказе.
– И это все? – возмутилась Саша. – Приехали к бабушке. А как же познакомились?
– Так и познакомились. Случайно встретились, – Аня не удержалась и, улыбнувшись, добавила: – А потом ему на голову упало ржавое ведро…
– Мама! – Саша даже подскочила.
– Но это не я его уронила.
Саше трудно представить маму своей ровесницей. Даже когда Саша только родилась и мама была совсем молодой, все равно, для дочери она всегда оставалась недосягаемо взрослой, умудренной опытом прожитых лет. Так странно представлять маму двадцатилетней: юной, наивной, беспечной, влюбленной в загорелого, самоуверенного парня. Да, тот мужчина, несомненно, тогда был парнем, таким, как Гришка, и мама с ним встречалась, целовалась и…
Прекрасно знаешь, что, конечно, все так и происходило, и по-прежнему совершенно не верится. Как с мамой могло случаться то, что сейчас случается с Сашей?
Когда Саша увидела, как таз с неимоверным грохотом накрыл чью-то голову, она молниеносно отскочила от окна, боясь, что ее разглядят и узнают, но потом решительно бросилась на улицу, испуганная, смущенная, виноватая, готовая придти на помощь и ни за что не сознаться, кто уронил из окошка злополучный таз. Но созналась. И таз оказался не таким уж злополучным. Одно время Саша мечтала даже унести его домой и повесить на стену, как символ счастливой случайности, коренным образом изменившей ее жизнь.
Оказывается, у мамы тоже был такой странный символ, не менее жестяной и громыхающий – старое, ржавое ведро. А может, мама выдумала его нарочно, чтобы позабавить Сашу, удивить и незаметно отвлечь внимание от недосказанной истории.
– Я совсем не представляла, что еще когда-нибудь встречу тебя. Мне казалось, ты здесь больше не живешь.
– Умер, – мрачно подсказал Богдан.
– Нет. Уехал.
– Безвозвратно ушел в прошлое, – он усмехнулся. – Ты все еще любишь мороженое?
– Да. Только никому уже в этом не признаюсь.
Неужели он так и не женился? Временами она с эгоистичным торжеством повторяла себе: не женился, потому что больше никого не любил, потому что не признавал других женщин. А потом сама же смеялась. Боже мой, конечно, это не так! Нелепо полагать, что у него никого не было, кроме нее. Были, несомненно, были. Разные. Они любили его и не любили. А он? Как он относился к ним?
Иногда, вспоминая о нем, она уверенно предрекала, что он обязательно найдет себе замечательную, любящую жену и будет счастлив. А теперь ей нравилось, что он одинок, наверное, потому что она сама была одинока. И хотя очень некрасиво радоваться чужой несложившейся судьбе, но зато эффективно успокоительно, ибо присутствие товарища по несчастью уравновешивало собственные переживания, тем более что именно этот товарищ сыграл в них не последнюю роль.
Нет, она не желала возрождать их прежние отношения. Конечно, не желала. Она уверяла себя в этом. Такое просто невозможно: любить столь долгое время, расставаясь, меняясь, мучаясь и даже ненавидя. Вернуть происходившее восемнадцать лет назад? Даже помышлять об этом смешно! Сейчас они всего лишь старые знакомые, давние приятели, которых когда-то связывало нечто общее, и так легко забыть что, ведь все происходило бесконечно много лет назад.
2
Что случилось? Почему раньше он и дня не мог прожить без Инки, а сейчас даже не испытывает желания ее видеть? Подумаешь, поссорились! Будто они раньше не ссорились, будто он раньше не восклицал в запальчивости, что больше не потерпит ее выходок, что достаточно мучиться и пора положить конец этим бессмысленным отношениям, приносящим только боль и страдания. Но уже через секунду мечтал непременно увидеть ее, и раскаяться, и обнять, ощутив податливую хрупкость ее фигуры.
Все не так! Теперь он мрачно, бездейственно сидел дома и ждал, когда она придет, чтобы в очередной раз проверить с каким равнодушием встретит ее появление. Да, ему по-прежнему хотелось ее обнять, но, точно так же, как любую другую симпатичную девчонку.
– Ты не можешь меня простить?
– Что ты! Я давно тебя простил.
– Так в чем же дело? Ты избегаешь меня. Ты не желаешь меня видеть.
– Ну, почему… – он равнодушно пожимал плечами, ему становилось жалко Инку, ему даже хотелось ее успокоить.
– Почему? – возмущенно кричала Инка. – Это я спрашиваю: почему?
Она плакала, сердито и отчаянно, а он морщился от вида ее слез и не верил. Он больше не желал, чтоб над ним насмехались, чтоб его обманывали, чтоб им играли и забавлялись. Кажется, он научился управлять своими чувствами, они перегорели и подчинились его воле. Но отчего-то он испытывал непонятную жалость к Инке.
Однажды он остался дома один. Прозвенел звонок, и Никита поплелся открывать дверь, заранее испытывая неприязнь к визитеру, кем бы он ни был, и увидел на пороге… «Того самого, – говорила Инка, – про которого я тебе рассказывала».
Никита посмотрел на гостя исподлобья. Он не мог испытывать к нему симпатии, хотя тот и не был ни в чем виноват, кроме своего существования.
– Вам что? – неприветливо буркнул Никита через порог.
– Ты один?
Никита хмыкнул и дернул губами.
– А вы думаете, меня опасно оставлять дома без присмотра.
Гость не обращал внимания на его нахальное поведение.
– Мне можно войти? – он держался раскованно и спокойно и смотрел прямо в глаза.
– Зачем? – Никита сощурился, словно прицеливался, заставляя себя выдержать взгляд. – Никого же нет.
– А ты?
Какие-то странные интонации, придающие особую выразительность простым словам, будто ожил красноармеец с плаката времен Гражданской войны. «А ты записался добровольцем!»
– А ты?
– А я еще маленький, – усмехнулся Никита. – Мне не разрешают впускать в квартиру незнакомых дяденек.
Гость не стал напоминать о том, что они все-таки знакомы, иронично улыбнулся.
– Гриш, ты себя представляешь сорокалетним?
– Не знаю. Каким бы я хотел быть в сорок, я представляю. А каким буду в действительности… Я не думал. Да, пожалуй, и каким бы хотел быть.
– А меня?
– А ты всегда будешь такой же.
– Ну! Это же глупо – в сорок лет выглядеть двадцатилетней.
– Выглядеть, наверное, глупо. Но я же не это имел в виду.
– А что?
– Я всегда буду любить тебя такой, какая ты есть сейчас.
– А если я изменюсь?
– Я же сказал, не изменишься.
– Но так же не бывает!
– А как бывает? Только так и бывает. Ну, подумаешь, прибавишь пару-другую килограммов, да прочитаешь десяток-другой книг.
– И все?
– Ну, будут морщинки вот здесь. Разве это перемены?
– Конечно! Если тебя послушаешь! Буду я толстая, глупая и морщинистая.
– Саша!
– Когда я вижу старушек, я боюсь дожить до их лет. Мне кажется, я стану страшной, некрасивой и беспомощной. Я не хочу.
– Ты и не будешь.
– Буду! А ты будешь седым старичком с палочкой.
– Это в сорок-то?
– Почему в сорок?
– Мы же начали с того, каким я буду в сорок лет.
– Мне все равно, каким.
– Почему?
– Ну, мне же тогда тоже исполниться не девятнадцать. Я всегда буду любить тебя.
– Мам, я, кажется, выхожу замуж.
Аню огорошило заявление Сашки, хотя, в общем-то, она давно готовила себя к тому, что скоро услышит это. Но дочь говорила как-то странно, словно сама удивлялась своим словам.
– Что значит «кажется»?
– Я еще не решила, – она действительно была задумчива и серьезна.
– Саша, какая ты у меня необыкновенная. Другие девчонки рвутся замуж.
– Дуры! – категорично объявляет Саша. – И им легче. Когда с ума сходишь от любви и все делаешь, не задумываясь, вполне что-нибудь может получиться.
– А ты не сходишь с ума от любви?
Аня удивляется поведению дочери. В ее возрасте она вроде бы не задумывалась о проблемах брака, по крайней мере, своего собственного, а что происходит у других, тебя вроде бы и не касается.
– Наверное, нет, – пожимает плечами Саша. – Это плохо? Когда Гришка делал мне предложение, я почему-то сразу представила…
– Готовку, стирку, уборку, вечно голодного и бестолкового мужа, – улыбаясь, подсказывает Аня.
– Нет, нет! – торопится Саша. – Трудно объяснить. Появятся непривычные для меня обязательства. Я уже не должна буду решать все для себя сама, мне придется считаться с его мнением и желаниями.
– Ой, Саша! Придет же тебе в голову! Ты лучше представь, что он всегда будет рядом, будет заботиться о тебе.
– Он и сейчас заботится.
– Ну, не знаю. Да и виданное ли дело, чтобы мать уговаривала дочь выйти замуж за человека, которого та любит. Давай, лучше я скажу, что он тебе не пара, чтобы ты не смела и думать о семейной жизни, что ты еще маленькая и тебе еще рано. И ты наперекор мне выйдешь замуж за своего Гришу.
– Да ну тебя! – вздыхает дочь. – Я же серьезно.
Она, действительно, думала серьезно. Она прекрасно знала, что никто ей не нужен, кроме Гришки, что она любит только его, и надеялась, что это продлится вечно. Она была счастлива сейчас, так разве надо делать что-то еще, если уже хорошо? Разве следует что-то менять? А вдруг перемены разрушат счастье!
«Какая из меня жена! – решает Саша. – Готовить я не люблю. Когда меняют установленный мною порядок, тоже не люблю. И страшно. Без мамы. Без Никиты. Вдруг я сварю суп, а ему не понравится, и он навсегда во мне разочаруется. Сейчас-то он не знает, как я варю суп. Вот если бы Гришка ничего не ел. Фу, какие глупости! А это, наверное, так удивительно, быть невестой! Белое платье… Нет, что бы ни говорили, даже я сама, жутко хочется прожить день так необычно, пусть даже как все остальные невесты. Белое платье. И все, наверное, какое-то непривычное, незнакомое, и даже Гришка. И… не знаю!»
– Мам! А ты бы вышла за Гришку замуж?
– Боже мой, Саша!
– Ну, мам!
– Нет. Конечно, нет! – Аня внимательно следит за дочерью.
Ага, так и есть! Саша обижается за своего обожаемого Гришу и возмущается.
– Это почему? – дерзко смотрит в глаза.
– Я для него слишком старая, – смеется Аня.
– А если бы…
– Саша, Саша, Саша! – торопливо перебивает дочь Аня. – Что ты говоришь! Все равно, никто, кроме тебя, не сможет решить. Ни я, ни Никита. Надеюсь, его ты не спрашивала, вышел ли бы он замуж за твоего Гришу!
Саша обидчиво поджимает губы, потом вздыхает, и, словно маленький ребенок, смущенно теребя воротник легкой рубашечки, спрашивает:
– Но ты – не против?
– Не знаю. Мне страшно. Я очень волнуюсь.
– И ты? – Саша искренне удивлена. – Но почему?
– Двадцать лет была у меня дочка Саша, и вдруг кто-то ее забирает.
Подкрадывалась темнота. Ни Сашки, ни мамы. С сестренкой то все понятненько: конечно же, она со своим ненаглядным Гришенькой. А мама? Впрочем, Никита уже давно не маленький, и даже в глубоком детстве он не боялся оставаться дома один.
И мама, и Саша довольны, что он порвал с Инной. Несомненно! И за своей мелкой радостью они не замечают, что ему не по себе, что ему одиноко. А ему, действительно, одиноко, но теперь уже нельзя легко помириться. Не хочется. Не поможет. Остыло. И Инка уже не приходит и не плачет. Да может, она уже и не помнит о нем! Нашла себе другого. Прекрасно! Пусть теперь достает его.
Звонок. Это, наверное, мама. Могла бы открыть своим ключом, а не гонять Никиту. Хотя… хорошо, что она пришла.
– Ты? – он не включил в прихожей свет, и возможно поэтому так необычайно блестят в полутьме Инкины глаза.
– Только не прогоняй меня, ладно!
Никита растерялся, услышав непривычно тихие, жалобные слова.
– Нет. Что ты! – он тянется к выключателю, но Инка, уловив его движение, по-прежнему робко просит:
– Не надо. Лучше без света. Ты же, все равно, прекрасно знаешь, какая я. Если еще помнишь.
Никита молчит. Он не знает, что сказать. Он нерешительно топчется в комнате, не понимая, что ему делать.
– А я знаю, как выглядишь ты. Все-все знаю. До мельчайшей черточки. Я помню. У тебя маленький шрам на подбородке.
Никита слушает Инкин дрожащий голос. Да, у него на подбородке есть едва заметная впадинка. Когда-то давно, еще маленьким мальчишкой, он упал, расшибся и…
Он мгновенно забывает обо всем, потому что теплый, нежный Инкин палец касается его лица.
– Вот здесь. Правда?
Она ошибается совсем чуть-чуть, но какое это имеет значение. Инка совсем близко, он чувствует ее тепло. Ее ладонь скользит по щеке, выше, Инка движется за ней и легко, едва ощутимо прислоняется всем телом.
И больше Никита не помнит ничего, только ее нежную кожу, горячие губы, мягкий шелк волос, да ее руки, еще более смелые, еще более неудержимые, чем у него.
Он с силой сжимает ее плечи. Еще никогда, еще никогда такого не случалось. Она всегда держалась недотрогой и решительно останавливала его, когда он уже не в силах был сдерживать свои желания. А сейчас?
Она готова на все, только бы вернуть его? Почему она решила, что он захочет вернуться даже после…
Что-то холодное, рассудительное ворвалось вдруг в бушующую страстность происходящего, и, на мгновенье отстранившись от ее пылающих губ, упираясь коленом в податливую мягкость кровати, Никита чарующим голосом, насыщенным любовью данных не ему ночей и бесстрастностью чужого, еще не владеющего им невозмутимого цинизма, прошептал:
– Подожди. Я должен сказать. Сейчас я не устою, но потом… Это ничего не изменит. Я не могу тебя любить.
Инка, не успев понять, еще какое-то время тянется к нему. И вдруг, став жесткой и напряженной, отшатывается, отскакивает, будто и не по своей воле, а отброшенная неведомой силой.
– Подонок! Терпеть тебя не могу! И всегда, всегда, всегда мне было смешно, так смешно тебя изводить. Ты – придурок! Тормоз! Ненавижу тебя!
